«Я могу встать и сказать: так больше не будет» 27 историй из жизни российских геев

О ложных стереотипах и семейной жизни

Женщина всегда должна быть женщиной. И все мои подруги, среди которых процентов девяносто лесбиянки, — прекрасны. Они красавицы, они успешные, они нравятся и мужчинам, и женщинам! Ужасно хочется донести, что лесбиянка — это не страшный «хомячок» без признаков пола. И если женщина выглядит так, как, например, я, она тоже может быть лесбиянкой.

У меня были романы с девочками с 19 лет, а в какой-то момент я влюбилась по-настоящему. Мы практически немедленно стали жить вместе. И это была настоящая семья, в самом ее прямом смысле. Саша знакома со всеми моими родственниками. На работе — на тот момент это был журнал Playboy — все знали, что это моя девушка. И у меня никогда не было мысли это скрывать. Где бы мы ни появлялись вместе с Сашей, было очевидно, что мы пара. Мы спокойно целовались на улицах, при родителях, то есть не было такого пункта — о’кей это или не о’кей. Саша наполовину грузинка, а это имеет значение, и когда она меня привела домой, она не сказала: «Это моя девушка Света». Но все, включая ее старшего брата и отца, знали, что мы живем вместе. Ее мама меня очень любила, у нас были свои от Сашки секреты. Когда тетя Надя заболела раком, вся борьба и в итоге проигрыш в ней лежали на наших общих плечах. Умирала не мама моей девушки, а моя свекровь. И на работе я именно так об этом и говорила. Потому что я так чувствовала.

Я хотела быть за Сашей замужем. Мне хотелось, чтобы, когда мы выезжали за границу, было понятно, что мы не подруги. И когда я приходила в больницу к ее маме, мне хотелось не придумывать, что я какая-то двоюродная или троюродная сестра. Для меня это было унизительно. У меня просто ехала крыша при мысли, что если я или Саша заболеем или с нами что-то случится, то мы друг другу официально никто — ни бумаги подписать, ничего. Случись что-то по-настоящему серьезное, квартира, где я живу, должна была стать ее квартирой. И никак по-другому. А по закону получается, что Саша как бы никто. Или вдруг серьезная проблема со здоровьем, когда придется принять решение за человека? На тот момент я бы доверила это только ей. Если бы возможно было иметь детей от женщины, мы бы с Сашей уже, наверное, растили как минимум двух. Мы даже смотрели на каких-то наших друзей-мальчиков как на потенциальных отцов: ага, глаза голубые, гены хорошие, семья отличная — подходит. Хотя, если говорить серьезно, мне кажется, дети должны рождаться от любви, их должен давать Бог. И, конечно, ужасно обламывало, что ты просто физически не можешь родить ребенка от любимого человека.

Спустя 5 лет после расставания с Сашкой я, наверное, впервые не просто влюблена, а влюблена и готова к серьезным отношениям. И это мужчина. Я хочу семью, хочу детей, дом. Правда, пока я не вполне понимаю, что такое именно жить с мужчиной. Мне кажется, женщины глубже понимают друг друга. Между женщинами может возникнуть такая крепкая, очень специальная связь, которая, не знаю, возможна ли в отношениях между противоположными полами. Надеюсь, да. Да, мне обидно, что у геев в нашей стране нет почти никаких прав. Но, с другой стороны, в нашей стране вообще ни у кого нет гражданских прав. И в этой ситуации кричать, что мы не можем взять нормальную ипотеку или усыновить ребенка, — все-таки довольно смешно. Есть куда более важные гражданские права, за которые имеет смысл бороться вне зависимости от сексуальной ориентации. Интервью: Елена Ванина

О движении «Наши» и католической церкви

Мой папа палестинец, а мама — российская финка. В детстве я много времени проводил в Иордании, где жила семья моего отца. Когда мне было десять лет, из Саудовской Аравии приехала его бабушка — глава большого клана — и вскоре решила забрать меня на воспитание. В тот же вечер мы с мамой собрали вещи и вернулись в Россию. С тех пор отца я не видел. До переезда слова «гей» я не знал, там его никто не употреблял ни в каком смысле. Потом уже в России я посмотрел по ТВ3 фильм «Лучший друг» с Мадонной и понял, что это все бывает.

В России сверстники меня недолюбливали. Я был всегда меньше всех ростом. Класса до 10-го мне было не прижиться, у меня была одна-единственная подруга. Ребята из соседней школы однажды толкнули меня под едущую машину. Я от­делался переломом ноги. Потом я еще много сталкивался с уличным насилием на этой почве, у меня серьезные проблемы со здоровьем: после одного из нападений у меня катастрофически упало зрение, я не раз оказывался в больнице, у меня шесть сотрясений мозга. Последний раз это было в «Иксах» на Звени­городской: меня и моих друзей, среди которых была и девушка, отметелили дагестанцы очень сильно.

Первая история любви со мной приключилась в 11-м классе. Я тогда состоял в общественной организации «Наши» и часто ездил в Москву на всякие мероприятия. Они на самом деле очень на меня повлияли, потому что я попал в новую среду, где меня никто не знал и я мог себя показать и раскрыться. У меня появились друзья, я и вести себя стал иначе. Однажды мы были в Москве, все поехали за город, а я убежал и решил пойти в клуб «Три обезьяны» — на свой страх и риск, до этого я никогда еще не был в клубах. В определенный момент я понял, что сижу за столиком с молодым человеком и мы уже часа два разговариваем о жизни. Потом, дело уже к утру было, мы пошли гулять, он проводил меня до вокзала, и тут впервые в жизни я почувствовал нечто такое, чего раньше никогда не испытывал. Ребята на меня, конечно, обиделись, потому что я их кинул. Я долго плакал, а когда приехал в Петербург, устроился на работу, чтобы иметь возможность ездить в Москву. С тех пор я каждую неделю приезжал к нему, он познакомил меня с мамой, что было для меня шоком, и все было хорошо, пока однажды он не пропал. Через полгода он объявился, но это был уже совсем другой человек.

В «Наших» я состоял года три, до второго курса. Там были разные направления, много социальной работы, потом марши против того, против этого. Я занимался как раз организацией этих мероприятий — набором людей, проведением агитационных мероприятий по школам. И там про меня все знали. Я выбрал себе такую позицию еще в 11-м классе: вот с этого момента у меня начинается другая жизнь и я ни от кого ничего не скрываю. Люди меня восприняли в основном очень даже положительно. Были, конечно, и такие, кто выказывал недовольство, но их, как правило, подавляли ребята, которые относились к этому адекватно. Летом мы ездили на Селигер, туда свозят десятки тысяч ребят со всей России. А у меня были длинные волосы, маечки такие, в общем — и за километр видно. Так получилось, что на несколько тысяч человек я был такой один. На меня даже посмотреть приходили. Подкатывали какие-то бугаи, которые пытались меня переубедить: мол, так неправильно. Но наши ребята их гнали палками. Якеменко как-то высказывался в путинском духе, что, мол, я не против, только вот демография страдает. (Я и Путина с Медведевым видел, за руку с ними здоровался.) Так что никаких особых притеснений не было. Там были и другие геи, но они тщательно скрывались. А когда я последний раз приезжал на Селигер, там уже было два парня — пара, которые открыто жили вдвоем. Потом среди лесбиянок организовалось небольшое комьюнити, и там как раз совершила каминг-аут одна из моих одноклассниц.

По воскресеньям я хожу на службу в католическую церковь. Я стал католиком года четыре назад, вскоре после того как ушел из «Наших». Меня привел туда один молодой человек, и мне стало там как-то легко. Я увидел людей, которые более лояльно ко всему относятся. Пасторы в открытую говорят, что для них это неприемлемо, случаются и нравоучительные беседы, но когда они понимают, что это бесполезно, то все это заканчивается и тебя принимают таким, как есть. Геев в католической церкви очень, прямо очень много. Некоторые идут, потому что пытаются бороться со своей гомосексуальностью. Тот парень, что привел меня, очень сильно пытается в себе это перебороть, вот сейчас пошел учиться в католическую семинарию, готовится стать священником. И таких много. Для них католицизм — это средство борьбы. А я просто нашел там понимание, уединение, спокойствие. А пару недель назад я даже стал крестным отцом дочки одной хорошей подруги.

Я обратил внимание, что последние полгода я стал стесняться говорить, что я гей, — это притом что я не скрываю этого со школьного возраста. Я сделал для себя вывод, что если бы представители ЛГБТ не скрывали своей принадлежности, то и люди относились бы к этому иначе. Если ты сам ставишь себя в позицию униженного и оскорбленного, то другие будут легко этим пользоваться. Но и прогресс тоже есть — если б не эта ситуация, то разговоров не было бы и все стояло бы на месте. Так что спасибо депутатам. Они дали хороший толчок для общественной дискуссии. Интервью: Дмитрий Симановский

О больницах и аренде квартир

Не так давно у меня был аппендицит и я попала в больницу. Все говорят, что пускают только мужей и близких родственников. Там тоже был один врач, который спросил у моей девушки Кати: «А вы кто?» «Я — родственница!» — сказала Катя, и ее пустили. Хотя, конечно, это не круто. Потом Катя настояла, чтобы Данила, мой сын, остался с ней, и пока я была в больнице, Катя взяла на себя все обязанности по ребенку, жила жизнью, которой обычно живу я. Ей пришлось изменить график, она моталась туда-сюда, еще и ко мне в больницу успевала приезжать. Притом что Катя постоянно подчеркивает, что она не хочет детей и не готова к этому. Но похоже, как будто она сама себя хочет в этом убедить. Не готова — и не готова: если я не хочу ребенка, я не буду всем об этом говорить. Но, может быть, это ее способ не сойти с ума. Поскольку жизнь у нас очень веселая. Мы снимаем большую квартиру с друзьями, гетеросексуальной парой, которые очень хотят завести ребенка, и у нас разговоры только об этом. Мы долго искали квартиру, потому что сложно ее найти нашей семье нестандартной, да еще и с ребенком. Ребенок у многих хозяев квартир приравнивается к животным. Так вот, наша агент посоветовала нам от греха подальше не вводить в курс наших отношений квартирную хозяйку. Поэтому мы выдумали легенду, что Данила — это ребенок наших гетеросексуальных друзей, а я — двоюродная сестра и сижу с ним, потому что они все время работают. Ситуация осложняется тем, что с хозяйкой общаюсь я и у нас сложились очень хорошие отношения. Я даже не знаю, как теперь выбраться из этой трясины лжи. Надеюсь, она меня поймет. Интервью: Дмитрий Симановский

О геях-гомофобах и геях-звездах

Любушкин: Соглашаясь на это интервью, мы просто хотели показать, что, в общем-то, гей-жизнь не такая стереотипная, как принято показывать ее в кино и клипах — с розовыми топиками до пупка, блестками и бесконечными тусовками. Я не сторонник гей-парадов и не считаю, что они нужны в Москве. Если он вдруг состоится однажды — не думаю, что пойду на него. Потому что это не та жизнь, которую я хочу прожить. Есть гей-культура Бориса Моисеева, а есть гей-культура Марка Джейкобса. Или есть группа «Сливки», а есть Элтон Джон. И то и другое — поп-музыка, но разница огромная. У нас с Максимом нет дикой необходимости приходить в кафе и говорить: «Мы — геи, дайте нам кофе». Я в душе, наверное, гомофоб, по большому счету.

Котельников: Вот я сейчас говорю — и говорю вполголоса. Хотя и людей вокруг немного и я не увижу их никогда больше. Почему так? Потому что — воспитание. В меня вдолбили, что гомосексуализм — это не очень хорошо. Я чувствую, что неправильно как-то живу. Я знаю, что никуда от этого деться, не могу и не хочу, но давление социума оказывает на меня очень большое влияние. Первые шаги я сделал еще в школе. С класса шестого или седьмого начал об этом задумываться, в 15 осознал себя по-настоящему, в 17 уже вовсю пытался найти себе подобных. Было тяжело. Тогда ведь еще не отменили 121-ю статью за мужеложство, и люди за это в тюрьмах сидели. Интернета не было, телевизор ничего такого не говорил. Где, как, с кем знакомиться, было непонятно. Я реально думал, что на всю жизнь останусь один. И вдруг — увидел газету «Тема». Она издавалась Романом Калининым и посвящалась гей-жизни. Ее продавали в переходе на станции метро «Александровский сад». Я каждый день на нее смотрел, но так страшно было купить! И вот однажды, проходя мимо с подружкой, осмелился. «Светка, — говорю, — смотри, газетка. Надо ее срочно купить». Светка вообще была не в теме, но мы с ней очень дружили. Короче — купили, но в метро читать постеснялись. Казалось, пассажиры обязательно вжик в нее глазами и воскликнут: «Боже мой! Да что ж такое делается!» Позднее я скупил все номера ­«Темы». Помню, была там рубрика типа «Обзора зарубежья», какие-то интервью, статьи о видных деятелях культуры и искусства. Ну а о чем еще могли тогда писать? Я написал письмо в редакцию — мне ответили. И я понял, что спасен.

Любушкин: У нас в стране очень много людей, которые считают, что гомосексуализм — это неправильно. Но когда, предположим, Филипп Киркоров выйдет и скажет им: «Я — гей!», они задумаются: «Ну раз Филиппка гей, значит, это, ­наверное, нормально». Другое дело, что он никогда этого не скажет. А еще нам тут рассказали страшную историю, что Опра Уинфри лесбиянка и что она не может совершить каминг-аут, так как является заложницей своего образа. У нее там и муж есть, и мировоззрение типа «be yourself no matter what they say». Кстати, так часто бывает. Ну, например, женатый Валентин Юдашкин. Как ему каминг-аут совершить? Он же форму шьет для Министерства обороны. И все не могут понять: а почему тульи у фуражек такие огромные? Интервью: Наталья Кострова

О первых гей-клубах и электрошоке

Была у меня такая небольшая разгульная молодость с 15 до 20 лет: я знакомился направо и налево, мне казалось, что это очень интересно. Почему нет? Мне было 14, когда я познакомился с парнем-геем в очереди за билетами на концерт «Мумий Тролля». И дальше понеслось. В 15 лет я уже ходил в гей-клубы. Был в старом «Шансе». Денег, естественно, не было, да и нравы тогда были проще. Мы звонили, притворялись журналистами, говорили, что мы делаем обзор клубов, и просили внести нас в списки. Деловые такие приходили, а дальше все получалось ­само собой. Денег у тебя нет, но ты не бл…дь какая-то привокзальная, чтобы ­напрашиваться на коктейль. Гордость есть уже в 15 лет, но нужно как-то сделать так, чтобы вечер сложился хорошо. Было ужасно весело. Первый вкус свободы и первые наркотики, которых было полно в гей-клубах, — хотя меня это не коснулось, я маленький слишком был. Геи всегда ассоциируются с наркотиками — все навеселе, драг-куинс пляшут. Самодельные выступления трансвеститов, полуголые танцоры. В общем, дух секса витал везде. Еще десять лет назад сажали за это, а сейчас певец Никита перед тобой плавает в аквариуме. И ты можешь ­заниматься сексом с кем захочешь. Хотя это даже не имело такого прямого отношения к съему — все танцевали и веселились. Сейчас остались только какие-то сауны и «Пропаганда».

Как можно сейчас знакомиться? Со своим молодым человеком я познакомился на вечеринке, которую Виталий Козак устраивал три года назад. Он сам ко мне подошел, а я уже был сильно пьяный, и мне было все равно, что говорить. А так я сто лет ни с кем не знакомился. Но вообще, подходишь и говоришь: «Ты ничего». Я никогда не знакомился так, что вот рядом симпатичный парень сидит — ну, ты взял и подошел. Только очень сильно пьяный в какой-нибудь «Солянке» или «Симачеве», когда понимаешь, что терять тебе нечего и ничего не случится.

У меня, конечно, был разговор с мамой. Она в плохой период как-то вытянула все из меня. И не могу сказать, что я жил в сказке, когда, как в сериале «The New Normal», мы с мамой идем покупать платье будущему усыновленному ребенку на крестины. Мама у меня не с Никитского бульвара, она бухгалтер, и для нее это был большой удар. Меня и так выгоняли из института, я был раздолбаем, да еще и пидорасом оказался. Мама сначала предложила мне полечиться электрошоком. Она считала, что это болезнь, спрашивала: «Где и что я упустила? Кто тебя развратил в детстве?» Я отвечал: «Понимаешь, это нормально. Я ничем не отличаюсь от детей твоих друзей». Но она просто с таким не сталкивалась никогда. Cлышала, наверное, о гомосексуализме по телевизору. Но чтобы сын! Может быть, когда-то она придет ко мне и моему молодому человеку на ужин. Но я рассказал ей об этом лет шесть назад, и она до сих пор к этому не готова.

А я-то совершенно убежден, что гомосексуализм — это не просто нормально. Это просто ничего особенного. Эта та же жизнь, что и у ваших соседей. Ты не думаешь 24 часа в сутки о х…ях и наркотиках. Ты думаешь о том, как прожить до конца месяца, о том, что нужно купить еду кошкам. Я не люблю при этом, ­когда себя бьют в грудь и говорят: «Я гей! Я особенный. Не принижайте меня». Ущемление прав геев — это фашизм, но и эти крики про то, что ты не такой, как все, тоже фашизм. Нет, ты такой же. Обычный, как и другие люди. В идеале хотелось бы, чтобы в будущем вообще никакого каминг-аута не было. Пусть это будет даже не идеальный мир, но судить о человеке по тому, какой он ориентации, — последнее дело. Точно. Интервью: Елена Ванина

О правилах каминг-аута и образце типично российской мужественности

Я все время про себя это знал. И меня эта тема — что мне нравятся мальчики — никогда не беспокоила. Я не парился ни дня. У меня был роман с девочкой. Мне было шестнадцать, ей тринадцать. Детский такой романчик — письма друг другу писали, записки. Секс был, но позднее, когда ей уже пятнадцать исполнилось. Жил я тогда в Туапсе, а там все очень ранние — в четырнадцать лет девственников уже не остается. Я испытывал к ней очень нежные чувства, но уже тогда понимал: на парней у меня реакция больше. Девочка об этом знала и иногда шутила: «Олег, когда мы уже найдем третьего и на пару его окультурим?» Конечно, в Туапсе, где большую часть года мужчины ходят топлес, у меня были постоян­ные мучения. У меня было двое друзей-ровесников, с которыми мы вместе гуля­ли и вместе смотрели порнуху. Так вот, ходить с ними на море было сущим адом: я прекрасно понимал, что они мои друзья, но не хотеть их было просто невозможно. Слава богу, потом у меня это прошло: один превратился во что-то внешне совсем ужасное, второго убили, а я уехал поступать в институт.

Когда человек говорит слово «гей», он представляет себе — кого? Правильно, Бориса Моисеева в специфическом образе. Поэтому каминг-аут этого артиста не произведет нужного эффекта. А вот если бы это был Николай Расторгуев!.. Он мне вспомнился только потому, что это такой образчик типично российской мужественности — плотно сбитый мужик. Вот его образ мог бы переломить общественное сознание однозначно. А главное, я ведь знаю таких людей среди геев! В последний раз в Туапсе — я в кризис работу потерял и поехал туда сопли жевать — меня познакомили с мужиком. Ему полтос, он два метра ростом, у него огромные лапы с черными ногтями, потому что он разгружает уголь в порту, и он прямо гей-гей-гей! Вообще никаких шансов у женского пола!

Каминг-аут — это лучшее, что может сделать гей. И когда мне говорят, что мы вот не готовы выходить на гей-парад, я говорю: о’кей, тогда выходите из шкафа! Я слышал истории о том, что каминг-ауты бывают печальными, проблемными, но лично с этим не сталкивался. Вот клянусь! Мне 34 года, и я ни дня не парился на тему, что мне мальчики нравятся. Плюс к этому никогда не сталкивался с открытой гомофобией. И знаете, по какой причине? Для меня мнение очень редкого человека важно. А на всех остальных мне посрать. Например, я не вижу смысла такого каминг-аута: «Мама, папа, я — гей». Зачем? Какое им до этого дело? Вы же не спрашиваете: «Мама, а ты спишь с папой?» В 25 лет я сообщил родителям, что буду жить с Сашкой. Я просто уведомил их об этом, и им ничего не оставалось делать, как ответить: «О’кей». Конечно, если бы я спросил: «Мам, а можно я буду с Сашкой жить?» — мне бы ответили: «Нет!» Но я не спросил, а поставил перед фактом, явственно дав понять, что меня не интересует их мнение на этот счет.

Страх перед каминг-аутом — это страх перед неизвестностью. Люди не знают, какой будет реакция. Раньше я эксперименты над людьми ставил. Когда сайт «Одноклассники» родился, полезли люди из прошлого: «Привет! Как дела? Ты не женился еще?» Я всем писал в ответ: «Слушай, мы бы с мужем зарегистрировали брак, но не узаконено это еще в России». И ждал. Мне писали: «А, ну понятно, а вот фотки моей Катюхи с днюхи». Меня это прямо бесило — так уже хотелось получать реакцию, о которой все рассказывают. Иногда я сознательно провоцировал: приходил в банк карточку получать, меня просили написать имя супруги и я писал имя, собственно, мужа. И ждал. Ноль реакции! Всем-по-фи-гу! Всем пополам, что я — гей. Интервью: Наталья Кострова

О танцах в «Ударе» и хамстве

Боюсь кого-то разочаровать, но у меня такая же жизнь, как у любого, кто пытается в Москве работать, веселиться, куда-то ездить, что-то читать и смотреть. Я здоровый человек, у меня все хорошо, я не прошу льгот, не зову на баррикады. Никаких бонусов сообщество не дает. Только добавляет неудобных моментов.

Я про себя все поняла лет в 18. А прежде у меня и мальчики случались, я строила планы на семью. Потом мой первый бойфренд стал моим лучшим другом. Мы троицей девушек ходили на концерты Земфиры и «Мумий Тролля» — ну а кто не ходил? Зато вы вряд ли заглядывали в клуб «Удар» в «Олимпийском». Там было стремно: это как самая жуткая дискотека в спальном районе. Но зато по четвергам и субботам там устраивали женские вечеринки. Мужских клубов всегда было много, а вот с женскими была, простите за каламбур, жопа. Неприбыльное это дело, к сожалению. На входе в «Удар» стояла страшнейшая баба, она отнимала у всех жвачки. Ставили все подряд — и «Ночных снайперов», и «Руки вверх!». Ну что, мы и без жвачек радостно пили паленую водку, плясали и аплодировали Зазе Наполи и ее армии двухметровых трансух. Тот самый ­случай, когда все говорили «фу-у-у» — и каждый раз там оказывались. Раза три встречала там одну барышню, которая исправно уточняла: «Я здесь в первый раз!»

Я не осуждаю гомофобов, я осуждаю любую форму хамства. Есть вещи, которые делать нельзя. Нельзя обижать стариков и детей. Нельзя презирать таджиков только за то, что они приехали твой двор мести. Нельзя вторгаться в чужое личное пространство. Другой вопрос: если, условно, мой знакомый гей начнет приставать к чьему-то брату, я первая дам ему в морду. Самоидентификация и самоопределение — личное дело каждого. Интервью: Екатерина Дементьева

О друге-националисте

Еще была история с лучшим другом детства. Мы росли в одном доме, учились в школе, и все время были разговоры, мол, кто у тебя? Что с девушками? И вот как-то мы переписывались в «Вконтакте», зашла речь об отдыхе, и он говорит: «Круто будет — девочки, пляж, бикини» А я ответил что-то из серии: «Вот ты ­похотливый кот». И он мне пишет: «А ты как будто нет?» Я понял, что мне надоело уже шутить на эту тему, и я ему сказал все как есть. Наступило молчание. А он такой жесткий футбольный фанат, националистическая тусовка, парни из города Одинцово. Он, конечно, не заорал: вот ты пидор! Просто посокрушался, удивился, спросил: «Дим, чего тебя в бабах-то не устраивает?» А потом помолчал и говорит: «Дим, а отведи меня в гей-клуб?» По поводу фанатов и нациков я ­могу одну вещь сказать. Вроде как считается, что они жестко против геев выступают. А у меня лично есть знакомые геи, которые являются тру футбольными фанатами, уважают драки с арматурой и прочий фанатский арсенал. Плюс у меня был один бойфренд — националист. Все как надо: бритоголовый, черно-желтый флаг, выступал за трезвость, за народное единство и все такое прочее. Вот я все думал — каково это: днем ты тусуешься с теми, кто кричит «Бей петухов!», а вечером идешь и спишь с парнем. Да что там: один мой знакомый гей утверждает, что его специально несколько лет назад знакомили с одним очень известным лидером националистов. С романтическими целями. Не буду называть имя лидера этого — его все знают. То есть это же абсолютный сюжет из «Красоты по-американски». Ярая гомофобия часто является признаком латентной гомосексуальности: человек сам в себе этого боится и потому проявляет агрессию. Интервью: Ольга Уткина

О любви длиной в 17 лет, плешке у Большого и жизни с ВИЧ

Я сейчас больше люблю жить в деревне: надоело бороться за место под солнцем, тем более что этим местом в Москве считается даже свободная парковка. Дом в лесу, 120 км от Москвы, пейзаж довольно хмурый, зато есть пруд, а там караси, красные и белые. Рыбы эти хитрые, сытые. Их голыми руками не возьмешь; верши ставлю. Река тоже кормит: там и щука плавает, и голавль. Дом моей жене принадлежит, я ее тетушкой зову. Она такая классическая Фаина Раневская — на пенсии, бойкая на язык, с папиросочкой, кинооператором работала. Мы с Егором с ней познакомились, когда в квартиру в центре переехали лет десять назад. А вообще с Егором мы 17 лет уже вместе. Нас общий приятель познакомил. Егор за мной год ухаживал: приглашал на ужины с вином шикарным, с семгой. По клубам ездили с его друзьями: они все были успешные-хорошие, молодые-красивые. Ну вот и живем с тех пор вместе.

У тетушки был муж, мы с ними по-соседски задружились — на дачу вместе, на рыбалку. Сначала говорили, что мы братья, а потом — люди не дураки, разобрались. Муж ее раком заболел, тетушка мне через год после похорон говорит — давай, что ли, поженимся с тобой. Я говорю: ну давай. Все-таки ей хотелось, чтобы мужчина был в доме. Я с женщинами никогда не спал, но семья — это совсем другое. Вот мы с тетушкой на пятницу к врачу записались, я ее отвезу. А как иначе? Она жена моя.

Я умею почти все: готовить вкусно, сантехника, электрика, машину починить. Своими руками сделал в деревне систему «Умный дом». Хотите, могу прямо сейчас эсэмэской включить свет или там аэратор для рыб. У моей кошки есть ошейничек с сигналом, а в доме — специальная дверца, которая этот сигнал считывает. Так устроено, что из всех кошек только она может войти. А вот Егор машину водить так и не научился, гвоздь сам забить не сможет. Он уважаемый человек, наукой занимается. Мне страшно порой: случись что со мной, они с тетушкой сами даже на дачу поехать не смогут. Опасения эти неслучайны: у меня уже полтора года ВИЧ-статус. В этой ситуации на жизнь уже по-другому начинаешь смотреть.

В жизни ведь чего только не было. Изначально я слесарь-механик по радиоэлектронной аппаратуре. На улице Борисовские Пруды был военный завод, я там собирал гетеродины для спутников. Еще в школе получил разряд. Деньги на одежду тратил, покупал кроссовки модные. А потом кем я только ни работал — в трудовой книжке место кончилось. На крайней работе 60 тысяч в месяц получал. Хорошая, честная зарплата. Завхозом был, отвечал за прозрачные закупки, боролся с откатами на фирме. Про меня даже статью в деловом издании написали, называлась она «Завхоз, который не ворует». А в молодости, когда совсем худо было, расклеивал объявления: муж на час. Ездил по квартирам, все чинил. Но это днем, а так-то я был мальчик-весельчак, симпатичный беленький заяц, который по Москве скакал.

Вырос я в Бирюлево. Бабушка была моя владычица морская: сильная, всю семью тянула. Мама — мышка серенькая, трудяга, работяга, умница. Сестра старшая — ну с ней почти не общаемся. Открыться им пришлось, когда от армии стал косить. По этой теме. С удовольствием бы послужил, но не мог сжиться с мыслью: как они там, без меня? Лег в «Бехтеревку» на 2 недели на комиссию. Подготовился: взял у сестры тональный крем «Балет», велосипедки нацепил. Ну там вся палата таких была, которые играли. На самом деле геев среди них не было. По соседству лежали взрослые мужики: и «белка», и шизофрения. Тогда я понял, что безумие — очень заразная болезнь. Мало того что доктора все слегка не в себе, о санитарках я уж молчу: такие лахудры-тетки, таблеток нажрутся и ржут ночью — га-га-га! На третьи сутки нахождения в этой обстановке в голове тоже начинается какой-то ветерок.

Но в остальном там очень хорошо было. Вкусная еда, здоровый сон. Хорошо спать помогала трудовая терапия. На столах расставляли чайники с клейстером и бумагу коричневую. Надо было клеить пакеты для шприцев — одноразовых ­тогда еще толком не было, стерилизовали стеклянные. Ставили нас и на фасовку лаврушки. Дома потом этой лаврушки на три года было. Вернулся отдохнувшим, как после пансионата.

В техникуме я влюбился в начальника своей лаборатории. Офигенный красавец, таких просто не бывает. Я в лаборатории трудился по полной — только чтоб его порадовать. Делал ремонт, варил железо, клал паркет, стекла ставил. Он придет, обнимет: «Заяц, молодец ты!» Жена у него была, она мне нравилась, и еще любовница-фотомодель. Он, конечно, эту фишку просек и временами вел себя со мной как монстр, чудовище. Доводил до белого каления. Как-то я у него остался ночевать, он вышел из душа голым. Поцеловал однажды. У меня от него начинались форменные истерики. А он это все видел и, видимо, удовольствие получал какое-то. Но я умею забывать плохое.

Каждый вечер после техникума не мог с собой ничего поделать — тянуло в центр, и все. Садился в метро, вылезал и бродил. Неделями искал вот это все — ну и нашел ее, плешку. Со всеми вытекающими последствиями. Я там и зарабатывал, но не часто. Был один мужичок из Красноярска, вот он меня всегда находил. Прямо удивительно. Он гостиницу снимал, а наутро мне говорил: «Это, там баул стоит, открывай, бери, что надо». И этот баул просто полон был кирпичами из купюр, шпагатом все связано. Какой-то у него тут бизнес был. Звездой плешки был совершенно лютый чувак, кличка у него была Катька, что ли. Сейчас он звезда сериалов, играет ментов. Да не Пореченков! Не буду говорить, кто. Знаменитую Шлеп-ногу я видел — бабушку советской проституции. Совсем уже старушечка, но всегда там паслась. Ее таксисты уважали, просто так денег ей давали. Гопники приезжали стабильно. Но я бегал хорошо, КМС по легкой атлетике. Они пристанут — я наутек. А куда бежать? К Мавзолею, конечно, там всегда менты. Сяду на бордюр и сижу под охраной почетного караула до утра.

Были в этой среде свои бандиты — билетная мафия Большого, гейская, прожженная. Нет, они не приглашали нас на премьеру «Сильфиды», вопрос иначе стоял: «Сегодня ты пойдешь ко мне в гости». Ну а ругаться, драться смысла не было, лучше мирно все решить.

Потом в плешке надобность отпала, потому что интернет появился. Я впервые компьютер включил в 1996 году, Егор купил дорогущий ноутбук Texas Instruments. Он у меня в гараже лежит как раритет. По молодости у меня был ник Торнадо. Сейчас другой, больше возрасту соответствует.

Свободные ли отношения в нашей семье? Нельзя нагло сказать, что всем все дозволено. Егор довольно ревнивый человек. А я недавно научился прощать. Еще три года назад сходил с ума, ставил компьютерных шпионов, смотрел все скриншоты. Понимал, что изменяет, и бесился. Потом сказал себе — нет, у самого рыло в пуху, надо прощать. И удалил всех шпионов. Но бывают ситуации — вот я уезжаю на дачу, на всякий случай кидаю под кровать диктофон. Потом возвращаюсь — значит, просто кофе вместе попили?!

Сейчас из-за болезни своей я его берегу. Наоборот, говорю: вот я уезжаю на неделю, ты встреться с кем-нибудь, только будь осторожен. Сейчас ведь беда. Эпидемия жутчайшая, статистика врет. Залететь можно, предохраняясь, — это мой опыт. У меня никогда не было незащищенного секса. Я в 14 лет от сифилиса лечился и с тех пор урок усвоил. Знаю массу людей, у которых тоже положительный анализ, но при этом у них в анкетах написано, что отрицательный. Эти люди живут и разносят заразу. Страшно. Возраст у меня уже не тот, прыгать уже не хочется. Хочется тишины и покоя. Книги читаю; всю Улицкую недавно перечитал, и пьесы, и романы. Нравится ее слог, к тому же она за демократию.

У меня был хороший друг, натурал бирюлевский. А я возьми и скажи ему: у меня ВИЧ. И больше он не проявлялся. Сказал я это назло врагам, а получается, что назло себе. Я сам прежде очень плохо поступил с одним человеком. Мы дружили, общались, он приезжал ко мне в деревню. Он мне однажды позвонил и сказал: «У меня вот плюс». И я тогда сказал: «Сочувствую». Но сам тут же удалил из телефона его контакты и больше с ним не связывался. А спустя год получил свой диагноз и решил ему сказать. Почему я себя так повел? Наверное, это страх смерти как чего-то неизвестного. Того, от чего ты стараешься держаться подальше.

Моего знакомого год назад убили. Был прекрасный доктор, педиатр. В хорошей клинике трудился. Нашли дома: связанного, над ним издевались, задушили. В марте 2012 года за неделю прошло 7 подобных случаев в Москве. Через тематическую доску объявлений брали на живца — и вот поймали двух дагестанцев. В квартире подсадной утки камера работала, и когда они начали над хозяином измываться, из соседней комнаты выскочили оперативники. Два маньяка, 23 и 25 лет. Кляп вставляли, не гнушались сексом, потом убивали. В качестве финального аккорда брали айфон и что-то еще по мелочи. Понятно, что убийств вокруг немало, но конкретно этим дагестанцам именно такой сценарий нравился.

Я свой диагноз довольно быстро принял. С этим можно жить — сейчас уже не 90-е, когда люди от этого буквально сгорали. Главное — мониториться постоянно. Лет десять-пятнадцать — нормально. Иногда я жалею, что не уехал в Европу, когда была возможность. Тем более что Россия в последнее время только расстраивает. Но, с другой стороны, от судьбы не уйдешь. В 17 лет мне казалось, что 22 года — уже старик. А сейчас мне под сорок, но в душе я мальчик. Моя любимая поговорка — не спеши жить. Чем взрослее ты становишься, тем быстрее дни бегут. По молодости день тянулся, как год. А сейчас страшно хочется побегать еще подольше. Интервью: Екатерина Дементьева

О знакомствах по интернету и московской гей-культуре

Знакомлюсь я, как и большинство геев, в интернете. У меня есть анкеты почти на всех сайтах знакомств, и я раз в день отвечаю на все сообщения. Другое дело с продолжением этого общения — потому что с большинством становится скучно общаться уже на пятом сообщении. Меня интересуют люди умные, потому что мне хочется поговорить о чем-то в особо извращенной форме — обсудить градостроительство Средних веков, а затем «Озерную школу» романтизма, а потом Филиппа Старка. И очень редкие люди способны охватить все три темы в течение часа, не заглядывая в «Википедию». Мне вот недавно написал один парень, и я понимаю, что видон у него — «закрой глаза и умри». Он дико неухоженный. Но этот парень оказался водителем троллейбуса, и он предложил мне ночью покататься на троллейбусе. И ты понимаешь, что знаешь пять языков, а он еле говорит по-русски, но когда тебе предлагают покататься на троллейбусе, у тебя просто не получится сказать нет.

Для меня самая большая загадка — московская гей-культура. Это трэш. В Нью-Йорке гей-культура — живительный источник для искусства и других сфер. Наша гей-культура не рождает ничего интересного. Самым выдающимся считается C.L.U.M.B.A. — фрики, которые себя считают мегакрутыми из-за аляповатых ­нарядов. У гей-клубов одно преимущество — то, что они гей-, а так — сплошное разочарование. Хочется все-таки, чтобы появились гей-поэты, гей-писатели. Московским геям не хватает самоиронии. Это либо королевы-королевы, либо сумасшедшие элгэтэбэшницы. Интервью: Елена Мухаметшина

О гомофобии

Я не верю в ярко выраженную гомофобию. Люди же смотрят на человека: если он хороший, но враг по идеологическим причинам, они все равно будут относиться к нему нормально. Если бы каждый гомофоб понял, что гей, лесбиянка, транссексуал — это любой человек на улице, это, возможно, твой знакомый или друг, то изменилось бы отношение к нам. У меня есть друг, с которым мы познакомились, когда он был ярым гомофобом. У нас были общие друзья. Он тогда переезжал жить в Москву. У него почти не было знакомых, и мы стали общаться. Он мог спокойно сказать мне в лицо: «Фу, как гадко, пидорасы — это же омерзительно». Меня это, конечно, смущало, но я понимала, что большинство людей просто воспитаны в такой традиции, на них глупо обижаться. Нужно им объяснять, как-то доносить до них. И я его в итоге перевоспитала. И сейчас он даже на работе, если замечает какие-то проявления гомофобии, то просит оставить людей в покое. За счет чего это получилось: он понял, что я гомосексуал и я отношусь к тем, кого он всерьез ненавидит. А если есть одно исключение, то, возможно, исключение — это норма. Любая ксенофобия идет от отсутствия информации. Это страх чужого, страх неизвестности. И если объяснить, что мы по­хожи и между нами нет особой разницы, то все получается. Правда, не всем удается потом отстаивать эту точку зрения среди других людей. Но по крайней мере негативно отзываться о геях они больше не станут. Интервью: Елена Мухаметшина

О Библии и священниках-гомосексуалистах

То, что я иду куда-то не туда, я понял лет в 12. Сначала было неожиданно, не­приятно, мучительно осознавать, что я, извиняюсь, пидорас. На этом фоне я в сознательном возрасте крестился в православное христианство. Стало значительно легче: перестал бояться темноты, и, как ни удивительно, меня перестала мучить моя ориентация. Если вчитываться в текст Писания, там про это особо ничего и нет. В Новом Завете вообще пара слов — и непонятно, что имеется в виду. В Посланиях к римлянам и коринфянам апостола Павла сказано, что мужеложники Царство Божие не наследуют, но это в нашем переводе «мужеложники», а изначально значение неоднозначное, и смысл примерно отражается словом «блудники». Павел перечисляет излишества вообще: то есть если я буду ­направо и налево, это нехорошо, а если буду верен своему избраннику, то нормально. Это и позволяет протестантским и лютеранским церквям относиться с пониманием к вопросу. В истории про Содом и Гоморру про геев вообще ни­чего не сказано.

Когда меня спрашивают, какого я вероисповедания… В 22 года я спал с католическим священником, а в 23 — с православным. Католический был еще не священник, а послушник. Познакомились в сети, встретились чисто ради секса, но я не знал, что он священник, он позже сказал. И я его выгнал просто. Не люблю лицемеров. При этом он воинствующий гомофоб, считает, что гомосексуальность — это грех, мучается. Он мне полгода назад из Ватикана пишет через соцсети, что он заразился в местном университете гонореей. А ведь я был его первым парнем. Интервью: Анастасия Принцева

О раскрепощении и СМС-романах

Первый поцелуй с мужчиной случился так: я переехал в Москву из маленького города в Архангельской области, поступил в институт, у меня появилась компания. Там был мальчик Сева, с которым мы сразу же сдружились. И вот наступило 31 декабря, девчонки возятся на кухне, а мы с Севой наряжаем елку. До Нового года еще долго, а мы уже пьяные. И вот он подходит ко мне, берет за шею сзади и начинает целовать. «Ты же сам этого хочешь, чего ты врешь!» — говорит он мне. Я его тоже немножко целую в ответ, потом понимаю, что это кошмар, и отталкиваю. Я устроил ужасный скандал, орал, что я не педик и чтоб он не смел. Потом мы все напились и помирились, конечно. Но мне с ним еще долго потом было тяжело общаться. Я все еще был уверен, что влюбляться нужно только в девочек. И влюбился. И у нас был долгий мучительный роман. Правда, я не могу сказать, что секс с девушками мне когда-либо нравился. Нет. О том, что такое классный секс, я узнал с мужчиной.

Когда мы разошлись с девушкой, прошло какое-то время — и мне приходят одновременно две эсэмэски с двух незнакомых номеров. Примерно одинакового содержания: «Привет, мы учимся вместе, хочу познакомиться с тобой поближе». Причем один абонент точно был девочкой, а второй старательно избегал рода. Так у меня завязались два СМС-романа, мы переписывались месяц, пока наконец не выяснилось, что первой писала мне девочка с курса младше, а вторым был мой однокурсник, который мне всегда был симпатичен. И мы сговорились встретиться в «Последней капле». Потом у нас был долгий роман.

После этих отношений у меня появился на короткое время новый парень, который сыграл в моем самоосознании важную роль — он меня дико раскрепостил. До того у меня был сексуальный комплекс. Я не могу сказать, что я до конца отдавался анальному сексу, я в этом видел дикость и неправильность. А после ­общения с новым парнем я понял: мне надо доказать себе, что я не имею права стесняться собственной сексуальности, своей ориентации, своего тела. Этот парень — он был такой расслабленный, ему было абсолютно плевать на общественное мнение. И я в какой-то момент решил, что должен стать таким же. И пошел на каблуках, в мейкапе в «Пропаганду». Не в женской одежде, но в этаком вот образе. Я чувствовал себя потрясающе. Вовсе не потому что мне хотелось травести устроить, я не включал в себе женскость, как парни, которые начинают говорить о себе в женском роде, — нет. Для меня гомосексуализм — это не поиск женского начала в себе, а, наоборот, возможность, будучи мужчиной, любить других мужчин. И тот поход в «Пропаганду» для меня был диким испытанием и большим шагом к раскрепощению. И у меня получилось. С тех пор мне стало плевать на то, что я педик, и на то, что обо мне по этому поводу кто-то может подумать. За то, что я гомосексуалист, я не получал по морде ни разу. А за то, что «чурка» (хотя я татарин) — получал раза три. Из чего я делаю вывод, что в нашей стране гораздо сложнее быть кареглазым темноволосым парнем с нерусской фамилией, чем геем. Интервью: Ольга Уткина

О под­ростках, законах и том, что есть проблемы поважней

Борисов: Если разобраться, этот разговор довольно унизительный. Я не против откровенных рассказов и смелых признаний. Возможно, для кого-то действительно важно проговорить все это публично, я не возражаю ни секунды.

Да, в моей жизни, как в жизни любого человека, было много страхов, неуверенности и обиды. Но, кажется, самое сильное унижение я испытываю теперь, когда мне нужно говорить не о социальных проблемах, не о создании культурной среды в ресторанах, не о мировых кулинарных тенденциях и даже не о проблеме гей-браков, а вот буквально о моей частной жизни: каково это — быть геем и какие истории приключались со мной в этой связи? И в это унизительное положение нас всех поставили идиоты, принимающие античеловечные законы. И теперь молчать уже невозможно. Когда пару лет назад в Москве запрещали гей-парад, мой друг, иностранец, спросил, почему я не поддерживаю гей-активистов. Я ответил, что у нас в стране нет прав не только у геев, но и у инвалидов, сирот, пенсионеров, женщин, ни у кого. В западных странах геи добиваются законных браков для себя, чтобы, например, иметь возможность посещать в больнице своих партнеров. У нас я не мог добиться, чтобы меня пустили в больницу к родной маме. Попасть к ней мне удалось, только заплатив взятку. У нас вообще очень плохо с гражданскими правами, и добиваться отдельного права на гей-парад я не видел смысла. Теперь ситуация изменилась. В регионах и Госдуме принимают гомофобские законы, причем геев и лесбиянок пишут в одну строку с педофилами. Но самое страшное, что пострадаю не я, сформировавшийся уже человек, а дети, подростки, для безопасности которых как будто бы принимают этот закон. Теперь подростки-геи будут чувствовать свою ущербность, а гомо­фобы — свою законную правоту, и чем это кончится, я даже не хочу думать. Как точно заметил Лев Рубинштейн, в основе всего этого лежит только ненависть, получившая высочайшее одобрение. И только ужас этой ситуации заставляет меня использовать каждую возможность, чтобы высказаться публично на эту тему. А просто говорить о своей частной жизни и вспоминать разные веселые и грустные истории — это в сложившихся обстоятельствах даже как-то неуместно, мне кажется.

Смирнов: Никаких мучительных каминг-аутов у меня не было. Через несколько месяцев после того, как мы начали встречаться с Колей, один из моих близких друзей пригласил нас на свадьбу. Такой очень торжественный, красивый праздник: конец лета, белые шатры, столы на открытом воздухе. Все, конечно, были приглашены со своими семьями, девушками и парнями. Мы пришли с Колей как пара, это было всем очевидно, но никакой неловкости не было. И друзья, и родители были нам рады, никто косо на нас не смотрел, даже пожилые люди. Я слышал от приятелей-геев, что их «выход из шкафа» на работе или в семье заканчивался неприятностями, но со мной ничего такого не случалось ни разу. Мне кажется, что у меня от высокого роста больше проблем, чем от ориентации, — часто лбом ударяюсь о косяк и не помещаюсь на полке в поезде. В жизни есть гораздо больше поводов для беспокойства, чем вопрос, как кто отнесется к моей ориентации. Меня беспокоит не только антигейский закон, но все эти законы, которые сейчас принимают. Мне бы хотелось не просто делать карьеру, а понимать, что то, что я делаю, кому-то помогает. Думаю о детях. Все это занимает меня больше, чем то, что я гей. Интервью: Карен Шаинян/Радио Свобода

О еврогеях, спорте и камилавках

Похоже, от вопросов про моду и стиль мне не отвертеться, так что слушайте. Сейчас вернулась мода на спорт, все повально тренируются. Гейское сообщество на этом просто помешано. Когда молодые люди становятся красивее, накачаннее, им хочется это дело показать. Поэтому вместо какой-нибудь непонятной разноцветной рубашки-хламиды с мехом на плечах покупают толстовки, кроссовки и не парятся. А если парятся, то показывают это все джинсиками с дырочками, или какими-нибудь белыми футболками с вырезами. Я еще для себя придумал выражение «еврогей». Это такие высокие, загорелые ребята, очень короткие волосы, щетина в один миллиметр.Никаких разноцветных рубашек, новые в черном все ходят. С этой категорией людей я постоянно пересекаюсь на неделях моды во всем мире. Смотришь на них и думаешь: «Классический еврогей». Многие мои приятели считают, что быть геем — это жить в стиле вечеринок диджея Козака. Бесконечное шампанское, Париж, модные показы, тусовки. А вообще-то, на этих неделях моды тоска: носишься целый день по шоу-румам, тебе рассказывают про исключительность того или иного хлопка, и ты вежливо киваешь головой. На вечеринках — сплетни о том, кто какие таблетки пьет для того, чтобы стать умнее, кто с кем спит для того, чтобы стать умнее. На самом деле не увлекательнее бесед о свойствах хлопка.

Я очень люблю Россию. Только здесь могут приключиться истории как с моим однокурсником. Вот он типичный еврогей, нарядный по жизни. Приходил на пары в килте и с маленькой собачкой на руках. Показывал девчонкам фотографии из «Пропаганды»: а вот я с братом. Я про себя тихонько посмеивался — ну-ну, думаю, с братом. Он работал при этом консультантом в центре суррогатного материнства. Встретил его недавно, он сообщает, что занялся дизайном церковных штук. Я говорю: «Да? И что ты делаешь?» «Всякие шляпки». Ну буквально анекдот, знаете? Церковь. Поп в рясе ходит, поет, кадилом размахивает. В толпе гей: «Мужчина, мужчина в черном платье! У вас сумочка горит». В общем, оказалось, что он делает всякие камилавки, митры и клобуки — притом самые затейливые варианты стоят по двадцать тысяч долларов. И будто бы это дико выгодно: конкурентов практически нет, ему с Бали привозят дешевые камни, он пришивает их к этим колпакам, притом некоторые из них нельзя надевать больше определенного количество раз. Я не поверил: ну что это за басни в стиле Изабеллы Блоу? Но тогда он достал айфон и стал показывать фотографии: вот, действительно, изделия, вот он за столом сидит с попами в каком-то посаде. Это все вперемешку с какими-то целующимися парнями из «Пропаганды».

Кстати, о клубах. Сейчас, когда существуют нормальные места вроде той же «Пропаганды», «Солянки» и «Стрелки», надобность в гей-клубах в принципе отпала. По крайней мере я в них не хожу. Они нужны совершенно закрытым людям, политикам, банкирам. А также всяким офисным работникам, которые любят позажигать: то есть сильно напиться, залезть на стойку, поприставать к кому-нибудь, а наутро рассказывать о своих подвигах друзьям, отпуская всякие сальные шуточки. В этом смысле нет никакой разницы между геями и натуралами — весь этот угар что в пивбаре, что в гей-клубе выглядит совершенно одинаково. Интервью: Екатерина Дементьева

Об усыновлении

Когда я переехала из Ростова-на-Дону в Петербург, то стала очень интересоваться парами, которые заводят детей. В Ростове это был миф. Я даже не думала, что это возможно, когда все то и дело тыкают, что ты лесбиянка, и это обстоятельство может стать решающим аргументом в любом споре. Для меня не принципиально, буду ли я биологической мамой своего ребенка или социальной, я в любом случае буду принимать активное участие в его жизни. Но, если честно, хотелось бы родить самой. Я знаю девушек, которые для рождения ребенка прибегают к помощи и поддержке друзей. Но я бы, например, не хотела, чтобы в моей жизни и жизни моего ребенка участвовал мужчина. Понятно, что с этим связан целый ряд сложностей, но я думаю, нам удастся объяснить ребенку, что его семья, являясь отчасти необычной, на самом деле вполне обычная. Единственное, что нас останавливает, это юридический вопрос. В идеале если бы была возможность, я бы родила одного ребенка, а второго взяла бы в детдоме. Я знаю одну пару: чудесные девушки из Москвы, и каждая родила по ребеночку, разница между ними небольшая — буквально год или полтора. И это настолько красивая семья — никакого разделения на твоих и моих детей. Интервью: Дмитрий Симановский

О товарищеском суде

На работе долго никто не знал. Но жить во лжи довольно сложно. Потому что на вопрос, замужем ли ты, начинаешь придумывать небылицы, и дальше ложь только нарастает, становится все хуже и хуже. Так что я подумала, что хочу говорить правду. И стала рассказывать ее коллегам по одному. За чашкой чая. Реакция была примерно одна и та же у всех. С долгой паузой после того, как ты говоришь. В эти секунды, что человек молчит, он как бы отстраняется от тебя — и внутри что-то скукоживается и замирает от страха, что тебя сейчас не поймут. Я рассказывала каждой в надежде, что они разболтают друг другу и будет проще. Но они хранили молчание и не сплетничали на эту тему никогда между собой. А у нас там народ в клинике очень простой. Вот, например, наши санитарки — это дамы, которые в большинстве случаев из дальнего пригорода приезжают. И — замечу, это не метафора — прежде чем приехать, они по утрам коров доят. Правда.

Однажды я набралась смелости и рассказала о себе нашей старшей медсестре. А это женщина лет 65, очень мной уважаемая, с невероятной харизмой. Но, понятно, старой закалки. Сначала, мне рассказали, старшая медсестра прошлась по всем женщинам-врачам и медсестрам моей смены и спросила, не приставала ли я к кому. Потом хлеще. Я сижу, у меня конец смены. А когда сутки не спишь, настроение такое — близкое к истерии. И вот я в этом состоянии сижу и понимаю, что вокруг никого нет. Куда, думаю, все делись. А оказалось, что в это время старшая мед­сестра собрала всех — старую смену и новую — в одной комнате и устроила суд. Надо мной. Имею ли право я, лесбиянка, с ними работать. И вот все эти санитарки, которые коров по утрам доят, наши медсестры, все они меня оправдали. Они сказали старшей, что я отличная баба и им все равно, с кем я там сплю. И это счастье, потому что с тех пор даже старшая медсестра спрашивает меня периодически, как дела у Лены. Меня признали как полноправного члена коллектива. Интервью: Ксения Леонова

О признании в любви по радио

Первый настоящий роман у меня случился в университете лет в двадцать. Тот парень работал диджеем на радио. Как-то раз я вышел от него, сел в такси и поехал домой. А он приехал на работу и признался мне в любви в прямом эфире. У него был творческий псевдоним, и он сказал, что получил просьбу от такого-то парня — назвал реальное свое имя — передать Диме, что он его очень любит. Я слышал это, сидя в такси, пришел домой окрыленный от радости, что мне признались в любви на всю страну. А дома мама — она тоже слышала это. Это был кошмар, конечно, три дня она плакала, переживала, как будет смотреть соседям в глаза. Но я утешал ее, говорил, что ничего не изменилось, что я так же ее люблю, что у меня тот же характер. Ну она все это осмыслила и на четвертый день, когда перестала плакать, мне уже давала советы, как правильно мужиков клеить. Да, реально дала мне какой-то совет, как вести себя с тем моим парнем. Для нее главное, чтобы я был счастлив. Интервью: Карен Шаинян/Радио Свобода

О реакции мамы

У меня не было никого из окружения, кто бы мне объяснил, что со мной происходит. Глаза мне открыли только в университете, а до этого казалось, что это нормально, что тебе нравятся девочки, ты влюбляешься в них и дальше ничего не происходит. Я, конечно, смотрела разные фильмы — вместе с мамой, кстати, и она мне признавалась, что ей тоже в какой-то момент было интересно попробовать с женщиной. Она мне никогда не говорила, что геи и лесбиянки извращенцы. Может быть, поэтому мне не было сложно рассказать ей — мне было девятнадцать. В итоге все оказалось драматично. Мама меня спросила, в каких я отношениях с девушкой, с которой много времени провожу вместе, я ей сказала, что мы встречаемся. Она никак не отреагировала, но когда я решила переехать к тридцатилетней подруге, она сказала, что этот человек как минимум должен прийти к нам домой. Они друг другу очень не понравились. Потом мама приглашала меня на праздники с моей уже другой подругой, приезжала к нам в гости, но эта тема всегда тактично обходилась. И я поняла, что я сделала маме больно, хотя она ­человек сильный, открытый и позитивный. Она сильно изменилась, и я видела, что как минимум год она страдала и переживала. Говорила, что это она виновата, что она свободных нравов и дала мне понять, что это нормально. Когда видишь, что мама главная в доме и вообще прекрасно справляется и без мужа, то, может, начинаешь осознавать, что мужчина не особо и нужен для ощущения силы.

Мама не может отвечать близким, как у меня дела и когда я выйду замуж. Она поделилась с одним своим другом, взрослым дяденькой, который решил все исправить: позвонил и позвал меня куда-то, чтобы показать, что есть на свете ­настоящие мужчины, и я их просто не видела. Я не пошла, конечно. У мужчин — у всех вообще, кроме геев, — потрясающе однобокая реакция. Они всегда рассуждают о том, что тебе просто не повезло и ты не встретила нормального мужика. Интервью: Анастасия Принцева

О закрытых советских городах

В девушку впервые я влюбилась в 14 лет. Мы жили в военном городке на Украине, это была моя подруга, с которой мы учились в одной школе. Эта девочка первая мне сказала: «Кажется, я тебя люблю». Меня тоже тянуло к ней, но я даже не подозревала, что это плохо. Мы ничего особенно не афишировали. Да и что скрывать в 14 лет? Мы в принципе не понимали, как устроены сексуальные отношения. Кроме как из стыренных у родителей видеокассет это было неоткуда узнать. Шутили, я на всю жизнь запомнила: «Мы не рокеры, не панки, мы девчонки-лесбиянки». Никакого стыда у меня точно не было. Это была абсолютно библейская история: пока тебе не сказали, что это плохо, даже мысли такой не возникало. Ты живешь в советском раю: солнечно, вкусно, достаток во всем, море вокруг. Куча друзей, романтический детский возраст. А потом мы переехали в обычный провинциальный город. И это был просто ад. Там было такое дикое отношение ко всему иному, что терпеть это было сложно. Дальше я, кажется, подсознательно боялась настоящих отношений. Из-за всех этих метаний к тридцати годам я была выжата как лимон и в какой-то момент решила, что больше уже не справляюсь сама. И пришла к психологу. По крайней мере я приняла решение больше не скрываться. С тех пор вот учусь принимать себя такой, какая есть. Хотя и сейчас рассказывать открыто о себе, конечно, очень страшно. Но мне кажется, если страшно, то тем более нужно это делать. Конечно, все близкие друзья обо мне знают и некоторые коллеги, уверена, тоже. Теперь осталось главное — рассказать все роди­телям. Думаю, мама давно догадывается, но вопросов не задает. А у меня язык не поворачивается сказать, что я предпочитаю женщин и что это нормально. И что у меня будут и дети, и дом, и семья, что все хорошо. Интервью: Карен Шаинян/Радио Свобода

об Ихтиандре и разнице культур

Я запомнил это на всю жизнь. Мне лет шесть, мы с мамой идем в кино на «Человека-амфибию». Посреди фильма мама наклоняется ко мне и шепчет: «Смотри, какая красивая Гуттиэре!» А я ни на кого, кроме Ихтиандра, смотреть не могу. Буквально влюбился в него и просил еще несколько раз сводить меня на этот фильм. Я как биолог знаю, что сексуальная ориентация закладывается в утробе матери, повлиять на нее невозможно. Это не вопрос выбора. В детстве, конечно, я этого не знал и не понимал, почему меня так притягивает красавец Ихтиандр.

Девственность с парнем я потерял в 24 года, когда решил, что больше нет смысла себя обманывать и сопротивляться. Дело было в Таиланде, c молодым ­европейцем, мы познакомились на пляже. Потом жил три года в Японии, у меня был парень. Геем там быть не предосудительно, но никто из друзей про нас не знал, просто потому что обсуждение личной жизни в Японии — строжайшее табу. Смешнее всего получилось в Америке. Туда приехала моя русская коллега, она еще в школе хотела со мной встречаться, а когда не получилось, решила, что я гей. И много лет спустя в Штатах, узнав, что я еду в ее институт, она пустила слух про мою ориентацию. А я все недоумевал, почему со мной все такие вежливые и так подчеркивают свою толерантность. А в России проблема даже не в открытости, а в атмосфере. Здесь небезопасно, но даже не потому, что ты гей. Небезопасно в принципе любому человеку. Я вижу, сколько на улице неадекватных людей. Мне очень нравится моя работа, но вопрос с отъездом за границу остается открытым. С этими нравами и законодателями я ничего не исключаю. Интервью: Карен Шаинян

О Туле, Джармене и Эвелинах

У меня не было ломки сознания: я влечение свое осознал довольно рано. Семья у меня строгая, закрытая — половой вопрос там не обсуждается за обедом. Отец военный, мама врач. Никто никогда не выяснял у меня, с кем я сплю. У тех, кто решился на каминг-аут, родители обычно спрашивают что-то вроде: «Дети-то у тебя будут?» А братья-сестры: «Ты что, в жопу е…ешься?» У меня в семье был такой вариант: зачем нам вообще это знать? Я жил в Туле, а школу заканчивал в Америке — получил грант, мы назывались как-то вроде «Новые лидеры России». Жил в деревне, связей никаких не было, быстро спелся с теми, кто книжки читал, а это были люди вроде сына директора городской библиотеки. Патлатые, на наркотиках, играют в гараже. Все было очень easy, мне все время пытались ­объяснить: «На кого ты больше смотришь? На мальчиков или на девочек? Если на мальчиков, значит, ты гей». В Туле такое в школе не обсуждалось вообще.

Там геи собирались у Драмтеатра, и я их все время видел по дороге в университет, уже после Америки. Сидят они, общаются, а рядом туалет… Тогда по второму каналу Сергей Добротворский что-то рассказывал про Джармена (Дерек Джармен, британский режиссер-авангардист. — Прим. ред.), а по первому Эрнст в «Матадоре» говорил про «Тоску Вероники Фосс» (фильм Райнера Вернера Фассбиндера. — Прим. ред.). Мне больше нравился Джармен. И поэтому я все-таки как-то решился в тот туалет зайти, но утром — вечером побоялся. Там оказалось очень мрачно, совсем не так красиво, как у Джармена. Однажды я сильно нажрался и пошел к театру снова. Я слышал классификацию: «гей», «гомик», «педераст», сейчас мне нравится слово «гомак» — оно самое веселое. Гей — это который с социальной позицией, педераст — это чтобы мальчик был помоложе, а гомики е…утся друг с другом. Так вот, на плешке у театра были в основном или педерасты, или — есть еще такой тип хабалистых мужчин. Стоит мужик, его зовут Эвелина. Я его спрашиваю почему, а он отвечает: потому что у него крем — «Эвелин». Я формалист, меня это оттолкнуло. Видимо, и они на меня посмотрели как на умалишенного. В общем, я свалил оттуда. Я разошелся с гей-культурой, когда она стала коммерциализироваться, когда Джарменов перерезали. Мне друзья говорили, что в Лондоне есть район, где живут пидоры-скинхеды, — и вот это классно. А в Туле на плешке был только китч, похожий на то, что на гей-сайтах происходит.

В Москве я тоже один раз решился сходить в ночной гей-клуб, он располагался у метро «Площадь Ильича». Люди плавали вместе с рыбками в бассейне. У меня не было обратного билета на метро, и я там торчал до упора. Свежий, из Америки: белая рубашечка поло, аккуратные джинсы. Сидел, скучал и все ­время заказывал сок. Соседние столы надо мной ржали, присылали мне этот сок и один раз — тарелку хлеба. Интервью: Мария Кувшинова

О том, каково это — быть геем в сфере ЖКХ

Я работаю начальником участка на предприятии, которое горячую воду и отопление в дома дает. Я руковожу участком, где работают два инженера и 15 рабочих. Некоторым коллегам я рассказал о том, что я гей. Попытался фокус провернуть: у нас есть одна женщина, про которую есть мнение, что если ей что-то расскажешь, то это будет известно всем остальным. Я подумал, что не буду рассказывать это всем, а расскажу, пожалуй, ей. Она просто спрашивала у меня, почему я не женюсь. Коллеги по работе почему-то считают возможным давать советы, кому жениться, когда и на ком. И я сказал ей, как обстоят дела. Я сказал, что выйду замуж, только когда в России будут введены однополые браки. Но, на мое удивление, дальше нее это не пошло.

У нас на предприятии три бригады. И в одной бригаде, где человек десять, за обедом зашла речь на тему посещения протестных мероприятий. И один парень сказал в шутку: «Ты еще на гей-парад сходи». Я ему сказал, что уже ходил. И дальше всем рассказал все как есть. Сейчас эти люди делают вид, что они не поверили, что ничего не слышали. Может быть, их смущает, что я руководитель, но на тот момент я работал только инженером. Удивительно, что даже люди, с которыми у меня сложились на работе дружеские отношения, все равно в моем присутствии позволяют гомофобные высказывания. Такое ощущение, что я отдельно, а все эти «проклятые пидорасы, которых надо поубивать» отдельно. Причем пожилые коллеги как-то стесняются поднимать эту тему, а молодые — наоборот. Звучали вопросы вроде «Ты пассив или актив?» и подобные. На это я говорю, куда им надо идти с такими вопросами.

Один мужчина мне даже выражал поддержку по этому поводу, но только в нетрезвом виде. В трезвом виде он стесняется на такие темы общаться.

Я в несколько привилегированном отношении нахожусь, я начальник участка — хорошие у меня отношения с работниками или нет, особенно ни на что это не влияет. А вот если ты работаешь в бригаде рабочим и к тебе плохо начинают относиться, то придется уволиться, потому что иначе тебя выживут. Что бы ни думали подчиненные, я их руководитель и даю им задания. Когда я пришел на участок инженером, у меня были какие-то карьерные амбиции, поэтому никому и не говорил, что я гей. А потом карьерные дела пошли не очень хорошо. ­Когда была возможность повысить меня, мне отказывали. После этого я решил на все плюнуть. И все рассказал своим коллегам. Была опасность, что пойдут слухи, что не будет повышения. Но меня это не волновало, потому что я ни на что не рассчитывал. Но слухи пошли как-то очень ограниченно. И в итоге после ухода моего руководителя меня поставили на его место. Интервью: Елена Мухаметшина

О предстоящей свадьбе с мужчиной

Ему 25 лет, он дизайнер интерфейсов, после университета проходил стажировку в «Студии Артемия Лебедева». Познакомились тривиально: Алекс нашел мою анкету на международном сайте знакомств. Я там написал что-то вроде: окажетесь в Москве, пишите, город покажу. Встретились в «Старбаксе», все переросло в серьезный роман. Потом Алекс подписал новый контракт и уехал. На протяжении трех лет мы летали друг к другу более 20 раз. Притом когда Алекс работал в Гонконге, я летал к нему чаще: в рекламе я лучше зарабатывал.

В сентябре 2011 года мы пошли кататься на колесе London Eye: никто из нас этого раньше не делал. Алекс зарезервировал частную кабинку и сделал мне предложение, а я, естественно, согласился. Больше года заняло получение визы. Мы даже взвесили все собранные нами документы, вышло 8 кг. Виза называется Propose Partner Visa — по-русски это «виза невесты», за что меня московские друзья изрядно стебали. Процесс этот страшно муторный: проверяют все, требуют совместные фотографии, билеты, свидетельства родных и близких — им чуть ли не домашнее порно подавай. Сначала британский суд нам отказал, мы подали апелляцию — и хотя по статистике в таких делах суд меняет решение только в 2% случаев, нам повезло.

В декабре 2012 года я переехал в Лондон. Мы долго обдумывали идею жизни в Москве — нам обоим здесь нравится. Но получить рабочую визу в России еще сложнее, чем визу невесты в Великобритании. Алекс не знает русского, все его родственники там. А у меня, к сожалению, здесь уже почти никого. Еще один фактор — года через три мы планируем завести первого ребенка. Но если отношение к однополым парам в России терпимое, то уверенности, что здесь будет комфортно ребенку, у нас нет.

Свадьба в конце марта, по предварительным спискам ждем 130 человек. ­Будет вся семья Алекса, включая консервативных бабушек и дедушек. Порядка 40 моих друзей и коллег приезжают из Москвы. Собственно, я целыми днями занимаюсь тем, что помогаю им оформлять визы. На выходных едем в салон проката примерять костюмы — будет классическая церемония, black tie. Все пройдет в одном из особняков Ричмонд-парка. Это знаменитый олений заповедник, где пасутся стада, бегают белки и кролики. Уже все спланировано, включая плей-лист. Наш танец будет под знаменитую джазовую вещь Этты Джеймс «At Last» — в том смысле, что наконец-то у нас получилось. Единственное, мы пока не понимаем, что делать с букетом. Кто его должен кидать? Нам обоим букеты не очень, так что, возможно, будем кидать часы. Интервью: Екатерина Дементьева

О подростковом вожделении и игре в бильярд

Кирсанова: У меня в жизни все было очень лайтово. Первое осознание пришло лет в тринадцать. Захожу в магазин, что-то покупаю, вижу женщину и чувствую, как просыпается во мне вожделение подростковое. Потом у меня были молодые люди, но дальше «нравится — не нравится» с ними не заходило. Как только я понимала, что от меня ждут чего-то большего, банально пропадал интерес. А первые серьезные отношения у меня только вот с Аней.

Ермолаева: А я начала встречаться с одноклассницей, когда мне было 14. Сначала мы просто вместе слушали музыку — HIM, Lacrimosa, Apocalyptica, — мечтали, как поедем в Хельсинки и как там оторвемся. А потом мы как-то зашли в книжный магазин, и она вдруг спросила: «А что бы ты сказала, если бы я предложила тебе тупо со мной переспать?» Странный вопрос от одноклассницы, да? Ночью я лежала и думала, что она мне, конечно же, нравится больше, чем просто друг. Вместе мы были полгода. Что касается каминг-аутов, то я предпочитаю заранее ставить человека в известность. И если он не захочет со мной общаться, после того как узнает, что я лесбиянка, пусть не общается — я не потеряю ничего. Но иногда мы встречаем людей, которые, узнав, что мы лесбиянки, тут же на­чинают кричать: «Ух ты! Да ладно! Да это же круто!» И разговор как-то неза­метно на порнуху скатывается.

Кирсанова: Мы очень любим играть в бильярд, а когда две девушки с киями — это, как вы понимаете, почти порно, по-другому это в принципе не воспринимается. Приходим мы как-то в наше любимое место, где нас уже все знают, играем. И тут за соседний стол присаживаются два парня: «Девушки, давайте сыграем пара на пару?» Я понравилась одному из них, он предложил поиграть с ним за отдельным столом. То есть он меня целенаправленно клеил, а я, как обычно, не сразу поняла, что происходит. Сначала мы поиграли, потом просто посидели, а потом… А я даже, кстати, не помню, с чего все началось.

Ермолаева: Да я как обычно сказала, что мы по девочкам, а не по мальчикам.

Кирсанова: Парень был унижен страшно. Он думал, я уже готова и меня можно забирать, а тут — бац! Он спрашивает: «Ты — гей?» Я говорю: «Я с ней». Он начал злиться: «У меня не было ни одной женщины, которой бы я не мог добиться!» И следующим идет стандартный вопрос: «Ну и как вы это делаете?»

Ермолаева: Честно говоря, я к мужчинам ее не ревную. Мне даже приятно, когда кто-то говорит, что Наташа красивая. Но тут мне очень захотелось дать этому ­человеку в табло. Я не конфликтный человек, но — это моя девушка! Интервью: Наталья Кострова

О том, что не все родители реагируют одинаково

Удивительно мне все-таки повезло в плане незадавания вопросов от родителей. О том, что я гей, родители узнали постепенно. В детстве я обожал носить мамины туфли. Потом в 14 лет у меня было желание — косые челки, сережки, крашеные волосы. У меня были тонны порнографии, которую я не прятал. Вопрос, гей ли я, возник, когда мама нашла у меня в кармане джинсов перед стиркой флаер с тран­сухами из гей-клуба «Шанс», куда я ходил. Она спросила, гей ли я. Я ответил, что да. Она сказала: «Ну и ладно».

Этих разговоров — «может быть, все-таки», «а ты уверен» — не было. Один раз папа, правда, мне сказал: «Я ничего не имею против, но не хочешь ли ты ­поговорить со специалистом?» Я ответил, что не хочу, но если так будет проще, то давай. Мы съездили к психологу. Дядечка был со старомодными понятиями, а я был подкован во всех вопросах, сказал ему: «Дядь, выйди из средневековья и говори со мной на современном языке». После чего, как я предполагаю, он сказал папе, что ребенок неизлечим.

Мои отношения с родителями — предмет гордости, я не много знаю такого семейного принятия. Недавно была сцена на тему гомосексуального раскрепощения моего папы. Он открыл ресторан, мы сидим на вечеринке, все выпили. И он начинает меня коленкой пихать. Я спрашиваю: «Что случилось?» Он показывает на официанта: «Смотри, хороший парень. Бери!» Я говорю: «Что это значит?» — «Познакомься». — «О’кей. Может быть». То есть забота о моей личной жизни тоже присутствует. Или такой случай. У меня сложилась нежная дружба с молодым человеком, который живет в Мюнхене. Мы ездим друг к другу в гости. И моей маме, видимо, показалось, что мы в каких-то отношениях. И на последний Новый год она организовала расширенный семейный выезд в Прагу. Были мама, ее бойфренд, дети бойфренда, моя тетка. И меня зовут. И говорят, чтобы я брал Себастиана. «В качестве кого?» — спрашиваю я. «Да какая разница. Бери. Всем будет весело».

Для меня до сих пор загадка, почему они так легко приняли. Мои родители не такие уж высокоинтеллектуальные. Не такие у нас близкие отношения. Есть несколько мелочей, из-за которых, возможно, это произошло. Когда я был маленьким, мы жили в Израиле, у родителей была пара друзей-геев. Я обожал к ним ездить, потому что у них был дом с садом, в котором гуляли павлины. Наверное, дружба с этой парой была фактором, который подготовил их к принятию таких отношений. К тому же родители жуткими тусовщиками были — клубы, дискотеки, казино. В детстве ночи в выходные я проводил один. Они приходили под утро, с друзьями. Выяснилось даже, что они когда-то давным-давно ходили в тот самый клуб «Шанс» и смотрели на трансух. Интервью: Елена Мухаметшина

О том, как быть геем, когда об этом ничего нельзя узнать, о браках с женщинами и об убийствах геев в их квартирах

Я работаю чиновником в одной из структур правительства Москвы и отдаю себе отчет в том, что после публикации этого материала меня могут уволить. Им не нужны скандалы накануне выборов мэра, так что попросят тихо написать заявление, попытаются выставить непрофессионалом или, что еще хуже, перестанут со мной общаться. Я ведь ото всех скрываю, что гей. Если кто-то на работе отпускает шуточки про пидорасов — глупо улыбаюсь. В обычной жизни даже взгляд приходится контролировать, чтобы он не задержался подозрительно долго на каком-нибудь красивом мужчине. К самоконтролю привык с детства, но это постоянное внутреннее напряжение, постоянная двойная жизнь, от которой иногда готов лезть на стену.

Я вырос в небольшом городе на Дальнем Востоке и осознал, что со мной что-то не так, лет в 13–14, когда все начали интересоваться девочками, а я — нет, мне хотелось какой-то близкой дружбы с мальчиками. В этом не было чего-то порочно-сексуального, я ведь не понимал, что со мной происходит. А потом пришло осознание того, что нравятся мужчины, но лет до 20 боролся с собой… Не мог принять себя, потому что «это противоестественно». Самый тяжелый период — лет в 14–16, когда в тебе бурлят гормоны, когда крышу сносит от желаний, на реализацию которых сам себе не можешь дать добро. И этот внутренний конфликт с самим собой, между тобой и обществом разрывает тебя на части. И нет вокруг никого, с кем бы ты мог поделиться своими проблемами. И первые мысли о самоубийстве появились именно тогда. Ты один, ты юн, без информации, без дружеской поддержки… Только когда через 20 лет получил опыт работы на телефоне доверия для геев и лесбиянок, узнал, что гомосексуальные подростки в четыре раза чаще решаются на самоубийства.

Самая страшная мысль, которая меня мучила тогда, — то, что это навсегда. Не то что мы потерпим какое-то время, с 16 до 18, — и все пройдет. Нет. И как люди вокруг с этим живут, мне было неясно. И сколько этих людей, тоже неизвестно. Недавно прочитал, что депутаты предлагают закрыть гей-сайты, мол, они распространяют какую-то ненужную информацию. Сейчас ты можешь хотя бы залезть в интернет и узнать, что ты не один. Но в моем детстве не было вообще никакой информации. Так что когда при мне говорят о пропаганде гомосексуализма, мне смешно, потому что в конце 80-х была только пропаганда гетеросексуального образа жизни. И все же и я, и мои друзья выросли теми, кем нас задумала природа. Я был просто запропагандирован на стандарты большинства, почему же тогда все сложилось иначе, объясните, господа депутаты!

Мне было почти 20, когда я увидел в газетном киоске журнал «Я + Я». Там на обложке — анонс номера с рубрикой «Голубая гостиная». Разумеется, было ­понятно, что это для таких, как я. Жутко комплексовал, просто застыл перед ­киоском, мне казалось, продавщица непременно поймет, из-за чего я покупаю журнал. Пришлось в нагрузку взять десяток ручек — типа замаскировался.

В журнале нашел понравившееся мне объявление и написал человеку, который жил в Минске. Это было другое время, так что и письмо было другое — бумажное. Это не как сейчас: пишешь объявление в интернете — и через полчаса вы уже можете оказаться в постели. Письмо шло две недели туда, потом две недели обратно, могло застрять по дороге, я очень ждал ответов и очень волновался. Мы переписывались год, а потом Володя приехал ко мне. Мне было 20 лет и 9 месяцев, а он был на год старше.

И у меня все было в первый раз, по любви. Он был довольно опытный, я выяснил, почему, на четвертый день после его приезда, когда он решил посчитать количество своих партнеров. И посчитал он их с помощью орфографического словаря, в котором был список мужских имен. В итоге я оказался на 77-м месте в его 22 года. Но это меня не остановило, я его очень любил.

Наши отношения были обречены с самого начала: разница в опыте, во взглядах, в целях. И потом он был все-таки столичным жителем, минским, но столичным. Он пытался расширить наш круг общения, найти, где тусуются геи. Мы очень долго исследовали весь город, но так этого места и не нашли. А потом я купил ему обратный билет в Минск. «Езжай, — говорю. — Я не могу смотреть, как ты весь такой тут страдаешь». Через полгода я приехал к нему, потом уехал, потом опять вернулся. Отношения длились в таком режиме еще 3–4 года. И потом еще 3–4 года я пытался его забыть. И все это время ему не изменял. Теперь с высоты прожитых лет думаю, что, может быть, и напрасно. Не уверен, что это круто — хранить верность в такой ситуации. Не знаю. В любом случае тогда я чувствовал, что это единственно правильное решение.

Я родом из обычной советской семьи. Отец у меня сильно пил. Избивал маму, меня. Хочу сразу сказать, чтобы у читателей не было этой логической связи «папа бьет — сын гей». Моего брата папа тоже бил, но он натурал. Так что дело не в этом. Но вот то, что жилось мне дома несладко, это факт. Так что с другом мы жили, конечно, на съемной квартире. Да и в университет во Владике я поступил только затем, чтобы уехать из дома.

Там, в общаге, мы познакомились с Леной, с которой потом «играли в семью». Лена была старше и работала в самой крутой областной газете и очень хотела перетащить меня к себе с телевидения, где тогда работал я. Но меня призвали в армию. Я попытался потребовать альтернативной службы, сказал, что я пацифист и мое право записано в конституции. В военкомате мне сказали, что конституция конституцией, но соответствующего федерального закона нет, так что я могу выбирать между армией и тюрьмой. Выбрал тюрьму. И, возможно, парился бы там еще долго, если бы не Лена. Она узнала, что я в тюрьме, и вытащила меня оттуда, сделав нужные звонки, — она была правда крутым журналистом.

А потом Лена призналась, что любит меня. Мне ничего не оставалось, как сказать ей правду, признаться в том, что гей. Это был, кажется, мой первый каминг-аут. Я человек неслабый, но она еще сильнее, так что ее это не остановило и она предложила пойти на эксперимент.

Лена меня старше на четыре с половиной года. Она не красавица, но очень обаятельная. Очень большой профессионал. Я это очень ценю. У нее талант. Но она была авантюристкой, и авантюристкой со знаком минус, ее авантюры ­вели к разрушению. По крайней мере в моей жизни у нее была такая роль.

Лена развелась с мужем, от которого у нее был полуторагодовалый ребенок. Мы взяли Ленину сестру-девятиклассницу и уехали в Волгодонск, чтобы начать все сначала. В течение года мы, как я уже говорил, «играли в семью». Это были очень тяжелые времена. У меня была логическая сцепка: это человек, которому я обязан. С другой стороны, чувство вины, потому что я не мог Лене ответить взаимностью на ее чувства. Помимо всего прочего, она выпивала, это началось еще до нашей встречи. Несмотря на диагноз «бесплодие», она забеременела. Двойней. От меня. И мы… и даже я не могу сказать, что мы, она приняла решение, что нужно идти на аборт: медицинские показания, проблема с почками. Это был кризис 1998 года. Не наш лично, а в стране. Мы, все такие невъ…енные профессионалы, оказались без денег с двумя детьми. Мы ходили на работу, но зарплату нам не платили. Плюс к тому моменту так изнасиловали друг друга своими проблемами, что понимали, что не можем больше быть вместе.

Я считаю произошедшее своим грехом. Когда спустя годы я крестился (я верю в Бога, хоть и гей), то каялся, что позволил Лене единолично принять сложное решение и сделать аборт. Иногда думаю о том, сколько было бы лет моим детям… Несколько раз после этого мне девушки предлагали стать отцом их детей, и у меня есть такая потребность, но все не складывалось. Грустная история.

Я не помню, через какое время после аборта мы с Леной перестали спать друг с другом. Наверное, это неважно. Важно то, что секс между нами всегда был для меня насилием. У меня все нормально с физиологией, меня может даже фонарный столб, наверное, возбудить, если я захочу: включил фантазию — и вперед! Но секс с девушкой был для меня противоестественным. Сам факт того, что мужчина возбужден, не говорит о том, что он желает близости, — физиология и эмоции имеют разное выражение. Поэтому в какой-то момент мы приняли решение, что мы живем вместе, но не играем в пару. Мы сменили работу и для окружающих превратились в брата и сестру. А как друзья мы перестали общаться, потому что выяснилось, что и дружба исчерпывается какими-то поступками.

Потом у меня был роман с парнем, с которым мы даже обменялись кольцами, но он уехал в Китай и не вернулся.

Году в 2003-м я перебрался в Москву. В столице значительно проще жить в той шкуре, в которой я нахожусь. Через год пребывания в Москве я написал письмо маме, мне очень хотелось наладить с ней отношения, я ведь очень винил ее в детстве за то, что она не развелась с отцом. Я собрал с десяток стереотипов о гомосексуальности. Написал, что с подростковых лет ощущал эту тягу, что меня никто не совращал, не было несчастной любви к девушке, но в то же время с девушкой был, что это не лечится, что нет достоверных исследований, где бы говорилось, откуда это берется. Я обстоятельно и с безупречной логикой все в подробностях рассказал. И отправил письмо по почте. Прошло недели четыре, а мама не ответила.Тогда я позвонил бабушке и выяснил, что о письме она не знала. Мама перезвонила через пять минут. Сказала, что не знала, что ответить. Что она меня любит. Плакали оба. С тех пор у нас очень близкие отношения. Это великое счастье, когда тебя принимают таким, какой ты есть.

Два года назад умер мой знакомый. Его нашли в квартире голого, заколотого ножом. Он был геем. Вы знаете, как такое случается? Геи очень часто знакомятся друг с другом через интернет. И есть целые банды, которые приходят домой к геям под видом геев, убивают и грабят. Родственники, конечно, все скрывают, никто не хочет распространяться насчет этих историй. У нас с тем парнем была общая близкая подруга — Саша. Она меня попросила быть аккуратным и через интернет не знакомиться. Но я пренебрег ее советом.

Он был весьма красивый, и его анкета на сайте знакомств была довольно интересной. Он пришел ко мне домой. Мы пообщались и переспали. На прощание он попросил у меня какие-то видеодиски, обещал занести через несколько дней. Вернулся через неделю. Я впустил его и пошел на кухню, что-то готовил. А он в это время впустил еще одного парня. Ко мне подошли сзади и ударили бутылкой по голове — но я не упал и не отключился. Я повернулся к ним и в ту же секунду понял, что сейчас могу умереть. В руках одного был нож и розочка от бутылки, которую он быстро приставил к моему горлу. Другой тоже стоял с ножом. Первый кричал, что его брат пидорас и что во всем виноваты такие, как я, за это меня и полагается убить. Непонятно было, какая моя вина в том, что кто-то гей… Попытался оправдаться, но быстро понял, что их не переубедить, и… просто попросил не убивать меня. Я истекал кровью, думал, что потеряю сознание… Я просил не убивать… Вы даже представить себе не можете, до какой степени мне стыдно. Хотя это они ворвались в мой дом и чуть меня не убили. Они вынесли все, даже телефон. Они пошли на преступление, а стыдно мне.

Меня била дрожь, но я не мог вызвать скорую — ведь пришлось бы объяснять, что случилось. Я, конечно, не мог ничего сказать на работе. Уговорил друзей позвонить коллегам и сказать, что на меня напали на остановке. В полицию тоже не стал обращаться. Найти нападавших было бы легко, но объясняться с людьми в погонах не было сил. Сейчас виню себя в слабости, ведь те двое могут реально кого-то убить, если их не остановить.

В 13 мне было сложно, потому что был один. А сейчас мне 39, но общество все равно указывает мне мое место, а я очень не люблю, когда меня учат жить, когда меня обвиняют в том, в чем я не виноват. Когда разлучают с теми, кто мне дорог. Я не могу терпеть, когда меня гнобят.

Я могу встать и сказать — так больше не будет. Интервью: Ксения Леонова