«Миссия этих прекрасных людей, кажется, завершилась» Галеристы, художники и журналисты о том, почему закрываются галереи

Действующие лица:

Елена Селина

владелец галереи XL

Елена Баканова

совладелец галереи Paperworks

Милена Орлова

главный редактор The Art Newspaper Russia

Арсений Жиляев

художник

Никита Алексеев

художник

Юрий Сапрыкин

шеф-редактор объединенной компании «Афиши» и «Рамблера»

Сапрыкин: Можно ли говорить о том, что с закрытием трех старейших галерей в российском современном искусстве заканчивается эпоха и наступает совсем другое время? Или это событие рядовое и техническое?

 Селина: Я свою галерею не закрыла, а просто расширила за счет некоммерческого XL Projects. Я устала уже об этом повторять: пожалуйста, не закрывайте мою галерею раньше времени — она еще поработает. Я не вижу ничего страшного в переформатировании. Марат последние годы работает в музее, Айдан сможет полнее реализоваться как художник и как преподаватель. Я наконец смогу просить денег на выставочные проекты. Но я, не закрывая галерею, решила высказаться о наболевших проблемах, так сказать, примкнув к Марату и Айдан, потому что возник информационный повод об этих проблемах поговорить. К примеру, когда маленькая в масштабах страны галерея делает в музее выставки художников — заметьте, это их первые персональные выставки в таком пространстве — полностью за свой счет, с каталогом, и оплачивает практически все, включая печать музейных билетов, — это неправильно. Я считаю, что каждая из этих выставок — Звездочетова, Кориной, Пивоварова, Орлова — не только факт моей или художника биографии, но и важное событие для истории русского искусства, и неправильно, что музей может предоставить только пространство и помощников на экспозиции. Очевидно, что музею не хватает финансирования именно выставочной программы.

Сапрыкин: Да, вряд ли в городском бюджете есть отдельная статья на выставку Звездочетова.

Селина: Получается, что музей не может быть мобильным. А это отражается на искусстве. И это государственная проблема. Если у меня есть деньги, я показываю выставку Кориной, а если нет — потенциальная Корина не будет показана. Это первая проблема. Вторая проблема: у нас очень жесткие таможенные правила. Перевозка выставки Айдан, произведения которой изготавливаются в Италии, — это €7 за кг пошлины, а это мраморные большие скульптуры.

Сапрыкин: То есть произведения искусства на таможне оплачиваются по весу?

Баканова: Я помню, один английский галерист очень удивился, когда я рассказала ему об этом, — сказал, что они бы разорились. Когда они вывозят работы, они вносят деньги на таможне. И если они вещь не продают, то деньги возвращаются, а если продают, платят пошлину. А мы оформляем произведения на постоянный вывоз и постоянный ввоз. В среднем на небольшой объем груза, это где-то €1700 — только таможенный сбор. Плюс транспорт в Европу, это порядка семи тысяч. Плюс стоимость стенда.

Сапрыкин: Получается, существование галереи в России с экономической точки зрения вообще невозможно?

Баканова: В последние три-четыре года непросто, да.

Сапрыкин: А что случилось в эти три-четыре года?

Селина: Мировой финансовый кризис. Отъезд многих гипотетических коллекционеров из страны. Невозможность гарантировать отечественным собирателям стабильный рост цен на русских художников, потому что для этого нужно ездить на международные ярмарки, а это дорого для отечественных галерей, особенно молодых... Один мой постоянный коллекционер, который интересуется русским искусством, но собирает преимущественно западных художников, говорит: «Я покупаю западных авторов, потому что они не упадут в цене». Он прав. Если русские галереи перестанут ездить на ярмарки, а они перестанут, потому что это дорого, карьеры наших художников будут развиваться медленнее. Очень печальная ситуация, потому что у западных кураторов, музейщиков, коллекционеров есть большой интерес к русскому искусству. Галерейных денег на сегодняшний момент, увы, не хватает. А я должна на стенде показывать не только работы, которые могут быть успешно проданы, но и произведения, которые показывают вектор развития русского искусства. Например, на последней Frieze Art Fair я вынуждена была комбинировать работы проекта «Электробутик», который стабильно продается, и «Митинги» Мухина, понимая, что я их вряд ли продам. Именно поэтому я хочу обратиться к государству или департаменту по культуре — если мы представляем страну качественным искусством, страна в чем-то может облегчить и наши затраты? Я как член экспертного совета «Арт-Москвы» была потрясена, что существует обычная практика по поддержке национального искусства во Франции, Австрии, Германии: если галереи представляют национальных художников на международной ярмарке, государство помогает им в перевозке и оплате стендов. Не вижу здесь никакого идеологического «подчинения» государству — немецкие галереи могут дружить или не дружить с Ангелой Меркель, быть коммунистами или демократами, но городская управа считает, что современное искусство — часть культурной политики, и помогает искусству, насколько это возможно.

Орлова: Я хочу ответить на первый вопрос. Для меня это очень знаковое событие, символическое: признание тремя ведущими галеристами несостоятельности этого проекта — частного арт-бизнеса как такового. Но это не значит, конечно, что рынок умер. Я пыталась посчитать, сколько новых галерей открылось за последние полгода, — как минимум десять. Я не говорю, что это все прекрасные галереи, но они есть. Людей интересует этот бизнес, они находят на это деньги, помещения. И у меня есть такое соображение: миссия, которую на себя возложили эти прекрасные люди, — она, кажется, завершилась. Когда появились галереи, было понятно, что ты современное искусство больше нигде не увидишь. Сейчас появились фонды, некоммерческие институции, они перехватили отчасти эту эстафету. Проект победил, но это оказалось и его поражением. Последние события как раз свидетельствуют о том, что миссионерский период галерей закончился.

Жиляев: На самом деле я могу считаться счастливчиком по российским меркам, так как работаю с галереей, которая успешна, и не просто не закрывается, но, наоборот, наращивает участие в ярмарках, — я говорю про «Риджину». С другой стороны, я работаю с фондом, который поддерживает мои некоммерческие проекты, — это фонд «Виктория — искусство быть современным». При этом большая часть моей деятельности вообще не капитализируется и отдана активистской деятельности. Но мой случай — скорее исключение, которое подтверждает правило. Все, что мы сегодня обсуждаем, — звенья одной большой цепи, глобального движения коммерциализации культуры и ухода государства из тех сфер, которые раньше оно считало очень важными. Это и культура, и здравоохранение, и вообще какая-либо ответственность перед обществом.

Селина: То, что мы сейчас имеем, — это не политическая ситуация, а прежде всего финансовая. И да, речь о помощи государства идет, хотя бы о временной. Я согласна с Миленой — галерейный формат, безусловно, нужно менять. Пришли фонды, пришли музеи, но галереи теперь могут быть точками эксперимента. Открывать новые имена, показывать интересные проекты состоявшихся художников.

Сапрыкин: А как сейчас строятся отношения с государством у профессионального сообщества? Есть новое московское культурное начальство, у которого как будто можно что-то попросить, и оно как минимум тебя выслушает и даже поймет, о чем идет речь. Может, проблема в том, что нет такой институции, которая могла бы сформулировать требования?

Селина: Мне повезло: журнал Interview попросил меня взять интервью у Капкова. И я ему задала вопрос — вы такой прогрессивный, и ваш департамент поворачивается в сторону современного искусства. А возможно ли, что если галерея едет за рубеж и представляет там страну, ей будет оказана помощь? И он сказал: мы рассмотрим, считайте, что я получил ваш «наказ избирателя».

Баканова: Смысл не в том, чтобы присосаться к государственным деньгам. Я вам могу ответственно сказать как представитель частной галереи — мне государственные деньги не нужны, и на них я рассчитываю меньше всего. В лучшем случае это поправки в таможенном законодательстве. Но для всех уже очевидно, что нужно объединяться и лоббировать общие интересы, потому что по одному мы не выживаем. Разговоры о создании какой-то ассоциации, представляющей разные сферы современного искусства, уже начались.

Сапрыкин: То есть нужно всего лишь поправить законодательную базу?

Баканова: Профессиональные ассоциации могут и самостоятельно решать многие вопросы. Привлекать внешние деньги, необязательно государственные, реализовывать большие проекты. Сейчас идет выставка Таус Махачевой в галерее Paperworks, хороший художник — молодой и талантливый, получила премию «Инновация». Мы сделали выставку, было много людей на открытии, мы получили огромное количество прессы, включая западную. В ситуации развитой инфраструктуры галерея делает свою работу и ждет: в течение следующего полугодия должны поступить предложения по поводу выставочной деятельности, что-то еще. Но я же знаю, что сейчас ничего не произойдет.

Сапрыкин: Может быть, потому что Россия как таковая сейчас на внешнем рынке — это не тема?

Селина: Да. Я соглашусь. Есть премия Кандинского, во время Frieze привозят выставку победителей. Кого я вижу на выставке? Только русских. Или помните — Марат делал в Нью-Йорке выставку, связанную с Россией? То же самое — среди зрителей и коллекционеров были замечены только русскоговорящие. Это совсем неплохо, но показывает, что интерес к русскому искусству нужно развивать. И развивать при активной помощи государства и частного бизнеса.

Жиляев: К счастью или к несчастью, но современное искусство всегда привлекает к себе наибольшее внимание во время политических изменений. «Арабская весна» привлекла внимание к арабскому искусству. На последней Венецианской биеннале в египетском павильоне выставлены видеопроекты художника Ахмеда Бассиони, который погиб на площади в 2011 году. На входе висела запись из его фейсбука, что-то вроде «друзья, встретимся на Тахрире, это наш последний шанс изменить нашу реальность». Это было очень сильно и очень трагично. И я думаю, что в связи с ростом протестного движения в России интерес к российскому искусству будет расти тоже. И Pussy Riot, и группа «Война», которая формально будет курировать Берлинскую биеннале, — это первые симптомы.

Орлова: Не забывайте, что в арабских странах самые богатые коллекционеры, дико много денег тратится на искусство. И интерес к России сохраняется, потому что здесь очень много богатых людей. А они, как известно, покупают искусство.

Баканова: Мы должны сформулировать, в чем социальная функция современного искусства. Современное искусство — это, с одной стороны, НИИ толерантности, территория тренировки толерантности. А с другой стороны, это такой стабфонд демократии.

Сапрыкин: Но если мы расскажем про это государству, то оно нам ответит — у нас тут свой стабфонд, и у него все в порядке.

Жиляев: Была выставка «Родина», которую делал Гельман. На мой вкус, она создана в таком медведевском, модернизационном толке. Там было и критическое искусство вплоть до той же «Войны». И сначала это был такой либеральный фасад — мы можем показать и так и сяк, мы можем и покритиковать, и на государственные деньги что-то сделать. Но, видите, сегодня даже это уже слишком. Как художник я могу сказать, что это мне дико не нравится, это очень лживая позиция, и никакой толерантности там даже близко нет.

Селина: А я девушка старая, давно сижу на этом поле и, к сожалению, практик. И мне кажется, что не надо требовать генеральной поддержки государства. Пусть это будет краткая помощь, а дальше мы все сделаем сами. Я хочу, чтобы этот отрезок времени, а он действительно драматический, мы прожили с поддержкой — частных лиц, государства. Именно поэтому я заявила, что галерея на самоокупаемости не сможет долго выживать. Мне было важно, чтобы начали говорить о финансовых проблемах современного искусства. Два пункта могли бы помочь перезапустить механизм его самоокупаемости. Первый — пересмотр таможенного законодательства, второй — льготное налогообложение гражданам и организациям, приобретающим современное искусство. Остальное мы сделаем сами.

Алексеев: У меня, как ни странно, абсолютно нет пессимизма, потому что у меня давно нет никаких иллюзий. Конечно, неприятно, что галереи 20 лет бились в крайне неблагоприятном климате, а потом констатировали, что это чуть ли не провал. Хотя я уверен, что это не провал. И Лена будет продолжать что-то делать, и другие. Говорить нужно о том, почему у нас за 20 лет не был построен вменяемый рынок. О том, почему у нас нет сети государственных, муниципальных, частных некоммерческих организаций. И наконец, о том, почему русское современное искусство маргинально и в стране, и в мире. Оно действительно там никому не нужно. Достаточно посмотреть журналы по искусству. Присутствие русских художников там — это такое наноприсутствие. Но здесь вопрос становится еще шире — почему за 20 с лишним лет в этой стране построили черт знает что. И здесь я становлюсь пессимистичен, потому что я не вижу никаких причин, чтобы политическая ситуация взяла и изменилась.

Сапрыкин: Если смотреть с позиции журнала «Афиша», как минимум одна часть этого мегапроекта в 2000-е, безусловно, состоялась — молодым людям удалось объяснить, что есть современное искусство, за ним надо следить, регулярно ходить на «Винзавод» и в «Гараж». Другое дело, что они ни за что не платят.

Баканова: Экономисты различают три типа современной экономики. Первый — сырьевая, второй — индустриальная, и третий — это экономика знаний. У нас вся креативная экономика сосредоточена в границах Бульварного кольца, в стране, где сколько человек живет! А так у нас экономика сырьевая. Я как-то задалась вопросом: что, мы все тупые? Почему мы не можем объяснить, что мы продаем? Почему, когда приходит человек в галерею, мне надо с нуля все объяснять, и при этом остается ощущение нечистой сделки? Почему другая ситуация на Западе? Потому что там все предыдущие стадии пройдены, ты уже не объясняешь, что ты продаешь. А просто осуществляешь обмен произведения на деньги.

Сапрыкин: Точно так же в Москве не нужно никому объяснять, зачем ходят в Большой театр.

Селина: Это не должен объяснять галерист. Когда человек приходит на выставку, ему интересно, что хотел сказать художник или куратор. Когда он приходит в галерею, он не нуждается в твоих объяснениях — ему либо нравится, либо не нравится произведение. Когда я слышу про креативный класс, мне становится скучно. Я считаю — это просто слова. Люди бы потянулись к искусству, если бы у художников были мастерские, а у коллекционеров налоговые льготы.

Баканова: Я помню, в одной дискуссии о том, почему в России до сих пор нет построенного по правилам музея современного искусства, был высказан экстравагантный тезис о том, что в России нет современности.

Сапрыкин: Насчет современности — я бы это повернул другим боком: нет ли ощущения, что мы слишком переиграли со стремлением рассказать что-то крайне современное? Иногда вот приходишь в гости к человеку, у него на стенке висит какая-то работа, и прямо отчетливо понимаешь — это все куплено пять или семь лет назад. И хозяева это понимают, и им даже уже неловко, что они совершили такой странный поступок семь лет назад.

Алексеев: Мне вот непонятно, что такое — современное? Кто решает, современно ли это, кто делает этот выбор? Я в таком возрасте, что не думаю об инновациях, а просто делаю то, что делаю всю жизнь. У меня несколько опытов, когда я терял галереи. И у меня никогда особенно хорошо не покупали. Я думаю, что в панику впадать не стоит, свято место пусто не бывает.

Жиляев: Я не уверен, что современное искусство будет существовать в такой форме, которая есть сейчас, ближайшие 10 лет. Может быть, возникнет новая большая антикоммерческая волна? Уверен, что сегодня каждому вменяется необходимость быть художником, даже у инженера и уборщицы требуют резюме, требуют, чтобы они превращали свою жизнь в образ и начинали его капитализировать. Возможно, сегодня надо учиться творчески не быть художником. Освобождать время для нерентабельного творческого времяпрепровождения.

Селина: Соглашусь, искусство меняется. Но мы с Никитой помним те времена, когда 100 баксов на выставку — это было много. Двадцать лет прошло — и опять то же самое. Но ситуация изменится к лучшему — через два года. И поэтому я не закрыла галерею. Как изменится — пока не скажу, потому что тогда этого не произойдет.

Сапрыкин: Вы напишите на бумажке, а мы через два года проверим.

Селина: Я напишу вам e-mail, а вы его распечатаете и положите в бутылку. Только не пишите сейчас, что там.