Фьорд фокус

Северная Норвегия — место, где человек без особенной жалости к себе растворяется в пейзаже. Скалистые фьорды, бурные водовороты, карликовые березы и морские котики — мир, застывший в развитии на лучшей из стадий.

Пятый час я качаюсь на волнах в открытом Норвежском море, а его все нет, хотя корабельный эхолот показывает, что он совсем рядом. Скорость, по моим ощущениям, узлов пятнадцать. На рыбацком корабле от качки стонут падкие на впечатления итальянцы, испанцы, датчане. Всем им зачем-то нужно посмотреть на него. Ну и мне тоже. Мои спутники, чтобы как-то согреться, заворачиваются в синий казенный брезент, отчего происходящее начинает напоминать морскую сцену из «Ассы». Окончательное сходство с к/ф С.А.Соловьева придает выводок лилипутов итальянского происхождения — лилипуты тоже хотят увидеть его. Ливень, холод, на часах почти полночь. Я понимаю, что еще немного — и у меня из глотки вырвется тот самый мунковский крик, что прославил эти края в художественном отношении. В этот момент он с ленцой, достойной стареющего порноактера, выпрастывает из воды шикарный, хоть сейчас на открытку, хвост.

–––––

Он — это кит системы кашалот, обитающий в водах Северной Норвегии. Посмотреть на местного кита — это правильно, потому что Северная Норвегия — это вообще в первую очередь история про природу, а не про человека и дела его рук. Северная Норвегия — это пространство с большой, просто огромной буквы. Природа действительно суровая — это как бы мир в униформе. О нем хорошо рапортовать назывными неподвижными предложениями. Гладь озер. Мелкая прижимистая растительность. Скалы. Сланцевые склоны. Водопады. Водовороты. Фьорды. И палтусы в сто тридцать килограммов. В мшистой тундре Альты поражает в первую очередь тишина. Северная Норвегия — это возможность пошептаться с пространством. Я всю жизнь доверял покойному Джону Кейджу, который утверждал, что любая тишина — это все равно шум. В этих краях я осознал, что абсолютная беспримесная тишина — мистер Кейдж, она тоже бывает.

Зимой здесь ловят треску, летом — сайду, осенью — селедку. 15 сентября открывается сезон охоты. Дома тут простые и окладистые — больше похожи на ангары или складские помещения. Как будто их нарисовал первоклассник советскими карандашами: конструкции кажутся очень наивными, а цвета явно подразумевали быть яркими, но из некачественного грифеля так и не удалось выжать желаемого. В домах готовится столь же простая увесистая еда: сливочный рыбный суп, оленина с морошкой, вареные картофелины безупречной формы, лосось на гриле, кит в сметане. Природа берет свое везде — даже бытовой алкоголизм описывается здесь в терминах спортивного природоведения. Затяжная вылазка в бары называется здесь лыжней. Различают короткую и длинную лыжню. Короткая подразумевает посещение как минимум шести заведений, длинная границ не имеет. Бары здесь прекрасные — каютообразные, с низкими потолками и рельефными алкоголиками, но на так называемую длинную лыжню лично у меня элементарно не хватает денег: порция самого дешевого виски стоит пятнадцать долларов, кружка сурового янтарного пива Mack — десять.

––––––

Мыс Нордкап — это самая северная точка Европы, дальше, что называется, ехать некуда. Туман сгущается так, что дороги почти не видно. Из тумана выглядывают морды любопытствующих северных оленей. Северные олени вблизи не слишком хороши собой: они суетливые, обтерханные и какие-то очень сельскохозяйственные — сразу видно, что их пасут. Впрочем, что там олени — человек, попадая на Нордкап, тоже начинает выглядеть суетливым и обтерханным. На краю пропасти, полной клубящегося тумана, дует такой ветер, что вырывает из рук телефон, словно пытаясь оборвать твою и без того хлипкую связь с миром. Нордкап — это, собственно говоря, обрыв. Если пойти направо — будет что-то типа смотровой площадки с рестораном и туристическим центром. Если пойти налево не будет вообще ничего. Я пошел налево. Мне неизвестно, как выглядит Нордкап в солнечную погоду, — когда я там был, моросил дождь и вис тяжелый туман, и это было прямо то что надо. Стоя на краешке Европы, думаешь, честно говоря, только о том, что вот ты — здесь, а есть еще некоторое там. Никакой мистики, просто география в высшем смысле — Валгалла отсюда представляется обычным топонимом, который не нанесли на карту исключительно из-за козней мировой закулисы.

В баре Grotta рядом со смотровой площадкой я заказываю немецкого шампанского (другого нет) и норвежского аквавита (другого не надо). В баре играет Air, пластинка «Moon Safari». Из огромного витринообразного окна мне виден только туман, скрывающий не то Арктику, не то Арктогею. Как странно слышать здесь эту старую застенчивую запись — словно бы из другой жизни, из другого времени, из другой перспективы. Всего этого «другого» здесь нет. И этого «другого» не надо.

––––––

Городок Тромсё называют Северным Парижем (мне уже приходилось бывать по меньшей мере в трех городах, которым неизвестно кто присудил тот же титул). Париж не Париж, но то, что Тромсё есть самый приятный городок Северной Норвегии, это, положим, факт. Поселясь в гостинице Clarion, я получил, возможно, лучший в своей жизни вид из окна: снаружи был порт, в котором клевали носом красивые яхты, дощатая пристань, длинный тонкий криво изогнутый мост, церковь и, поодаль, горы, запятнанные снегом (причем снег лежал не на вершинах, а на склонах). Игриво орали чайки. Хотелось остаться.

В Тромсё я увидел первого заполярного негра, а также посетил кабак ѓlhallen, куда до 70-х был запрещен вход женщинам. Лучшая из достопримечательностей Тромсё — это памятник ужасно жирной старухе, сидящей на пне (рядом с пивзаводом), а худшая — это Полярный музей. Музей вроде бы про освоение арктических земель, а на деле — просто про истребление всего живого. Музей заставлен предельно натуральными муляжами охотников, забивающих камнями бельков, режущих глотки оленям и т.п. На стенах — фотографии мертвой окровавленной добычи. Окончательно меня добило фото детеныша песца, угодившего в капкан. У него были перебиты лапки и шея, но он еще жил. Под фотографией музейная табличка со следующей надписью по-норвежски и по-английски: «Попался, сука!» Я вам клянусь, так и написано.

––––––

Расстроенный музейными зверствами, я всматриваюсь в окружающую живность с утроенной нежностью. И постепенно прихожу к выводу, что лучшие здешние создания это не олени, не тюлени и даже не киты, а тупики. Это такие толстые красноносые птички, они на редкость комично летают — как дети малые, как будто делают это в первый раз. Машут крыльями изо всех сил, кажется, вот-вот грохнутся. И их при этом сотни. Есть такое идиотское выражение: «Разлетаются как горячие пирожки». Так вот, эти тупики разлетаются именно как горячие пирожки. Тупики кучкуются на островах, образуя птичьи колонии. Сами острова, как правило, — частные владения, ближе чем на двести метров к ним подплывать нельзя. Я понимаю, что будь у меня возможность выбирать ту или иную земную недвижимость в вечное пользование, то мне бы лучше не картинную хату на Лазурном Берегу, но каменный остров, населенный этими летучими пирожками.

––––––

Я еду с севера на юг, и природа мягчеет, прибавляет зелени. В Норвегии я наконец стал понимать смысл мандельштамовской строчки: «Глаз превращался в хвойное мясо» — такое действительно случается, когда не очень быстро едешь на машине и глядишь на бесконечные горы, покрытые елками. Не очень быстро, потому что за незначительное превышение скорости могут безо всяких разговоров оштрафовать на пятьсот евро. Типа — попался, сука.

По дороге попадаются выброшенные на берег красочно поломанные баркасы и сложенные людьми на счастье горки из камней (Норвегия вообще страна не сувениров, но талисманов: даже здешние мелкие монетки имеют в середине дыру, так и тянет продеть цепочку и — на шею). На сколоченных козлах сохнет в изобилии треска — похоже на какие-то ихтиологические счеты. И даже у луж здесь есть амальгама.

Кроме дорог мне нравятся здешние аэропорты, маленькие и опрятные, как пряничные домики, и перелеты — короткие, как дополнительное время в футболе. На рейсе Тромсё — Анденес я впервые в жизни жалею о краткости полета — из-за неестественно красивой стюардессы. Самолет, однако, столь мал, что флиртовать в нем с заоблачной ундиной мне кажется таким же непристойным, как приставать к незнакомке в лифте. На просторах Норвегии быстро привыкаешь к почтительным дистанциям.

––––––

Древнейшая рыбацкая деревня Нюксунн — это даже не глушь, это то, что по-английски называется звучным словом haunted. Место настолько призрачное, что кажется декорацией избалованного критикой мистического триллера. Нюксунн — это, однако же, не декорация. Вся деревня — несколько домов, стоящих прямо на воде, в скалистой бухте. В восьмидесятые годы все жители убрались отсюда в соседний городок Mюре на заработки, остался один старый кузнец. Вскоре он умер, и деревня стояла абсолютно, отчаянно пустой лет десять, пока некие заезжие немцы не стали ее реконструировать. Это совсем не музей, сейчас здесь кое-кто живет, дома выкрашены в розовый и салатовый, работает ресторан, открыта церковь, но все равно над этим удивительным местом нависает ощущение чего-то безвозвратно покосившегося. Прямо из сырого воздуха проступает что-то давно бывшее, нечто печальное и немое, как рыба зубатка. Здесь и впрямь можно было бы снять убедительнейший рыбацкий хоррор; к тому же за время поездки я достаточно насмотрелся на все эти лини, крючья и прочую промысловую амуницию — выглядит она не слабее техасских бензопил. Я пережидаю дождь под дощатым навесом, в двух шагах от меня молодой длинноволосый парень с остервенением жарит мясо на углях, очень быстро доводя его до состояния углей же. «Странно ты как-то стряпаешь», — замечаю я, не выдержав (мясо жарится в том числе и для меня). «А здесь у них так принято, чтоб черное и хрустящее было», — сообщает бракодел. «У кого это — у них?» — спрашиваю. «Ну у них, у норвежцев, — говорит он. — А я словак. Я здесь барменом работаю. Ну и поваром по совместительству».

––––––

В принципе про любой из населенных пунктов Северной Норвегии можно сказать, что это дыра. Однако на то они и дыры, чтоб куда-то вести. Взять, к примеру, городок Будё. Холодный мрачный порт, серые здания библиотек, стайка голых девичьих манекенов в витрине — их дутые груди и пустые лица наполняют отдельной порнографической тоской и без того печальную местность. Но прогуляйтесь на побережье — туда, где стоят маленькие деревянные домики, чьи крыши поросли травой, где мир словно бы раздвигается в ширину, и ты начинаешь видеть куда больше, чем привык. В этой приморской дыре скукоженная скука моментально сменяется той удивительной душевной прохладой, которая бывает только в детстве, когда спускаешься с крыльца посмотреть, что же случилось с миром после пролетевшей грозы.

––––––

Постепенно я систематизирую все свои желания и мечты относительно Северной Норвегии. Если искать временного пристанища — то лучше в отеле Clarion в Тромсё. Если покупать недвижимость — то остров с тупиками, ясное дело. А жить и умереть хорошо бы в Сортланде, в бывшем туберкулезном диспансере, который теперь стал художественной галереей Lihallen. Это белоснежный дом-музей в горном лесу. Здесь лучшая в мире терраса: внизу — прекраснейший из фьордов с маленьким островком посередине. Хозяйка галереи — пожилая художница Туве Якобсон; она водит меня по большим комнатам, угощая пирожными и почему-то «Гжелкой». Терраса настолько западает мне в душу, что я начинаю бормотать ей про возможности каких-то мифических совместных арт-проектов. Глядя на стены со снимками медсестер середины прошлого века, я уже вполне живо представляю себе развешанные там и сям фотоработы Сергея Сонина из цикла «Генералы семидесятых».

––––––

Вы, возможно, заметили, что в мои показания с самого начала вкралась неточность: как это мне, спрашивается, удалось разглядеть хвост кашалота в полуночный час? Дело в том, что летом в этих местах нет ночи как таковой — сплошной полярный день, от которого, если честно, недолго и с ума сойти. Здесь я в полной мере понял смысл фразы: «На тебе сошелся клином белый свет» (соответствующая песня могла бы стать гимном всех любовников Заполярья). Белый свет не щадит мозг, а бессонница награждает зрение особой оптикой. Зимой страшнее — полярная ночь. Но зимой светят снег, звезды и луна, а самый жуткий месяц — это бесснежный ноябрь, тогда-то здесь и случается больше всего самоубийств.

Что такое белая норвежская ночь? Это вечный рассвет, это чувство, будто всегда пять-шесть утра. Это не отпускающее ни на секунду ощущение того, что ты еще не ложился. Что у тебя были причины не ложиться. Стоя в этом псевдовзвинченном состоянии на берегу Баренцева моря, глядя на и не думающее закатываться солнце, я не думаю о счастье. Потому что в пять-шесть утра человек, как правило, не заслуживает счастья. Иногда он заслуживает покоя, но чаще — продолжения. Продолжения во всех смыслах. И вот за этим, извините за выражение, экзистенциальным after-party и стоит сюда заглянуть.