«У вас сосиски нет, а у меня есть» Чем знаменит австрийский скульптор Эрвин Вурм и как его понимать

— У вас есть скульптура, фигура без головы и с эрекцией, — так вот, один критик сказал, что это и есть то, что капитализм делает с людьми.

— Ну, что ответить на глупый комментарий. Работа ни к коммунизму, ни к капитализму, ни к маоизму, ни к буддизму отношения не имеет. Она про раздражение из-за не вовремя возникшей эрекции. Иногда быть мужчиной довольно тяжело — на рекламе везде полураздетые женщины, нарядные русские женщины на улице пытаются тебя соблазнить, и это раздражает.

— Ну так разве это не про капитализм?

— Да нет вроде, везде одно и то же. Меня часто, конечно, спрашивают про критику потребления, ожирение, культ молодости, иконы стиля, даже про философские иконы, про дорогие машины и тому подобное — странные вопросы. И в странное время мы живем. Но, по моим наблюдениям, Запад движется в сторону коммунизма, а Восток в сторону капитализма. Посмотрите на Австрию, на все эти социальные программы. Конечно, у нас либерализм, но с примесью странных социалистических идей. Художникам оказывают финансовую поддержку, государство покупает у них работы — не уверен, что у всех художников, но у австрийских точно.

— То, как вы в своей работе обращаетесь с повседневными предметами, можно сравнить с тем, что делали Фишли и Вайс. Но в отличие от них вы перевели свое искусство совсем уж в поп-измерение.

— Мы с ними принадлежим к одному поколению и многие идеи разрабатывали параллельно. Когда я начинал, денег не было, и мне приходилось делать работы из подручного материала, типа пустых банок и всего такого — так я и понял, что повседневные вещи — это лучший материал. И они то же самое поняли. Фишли и Вайс прославились гораздо раньше меня, но меня от них отличает то, что я всегда интересовался поп-культурой и в моей работе много соблазнительного реализма типа ожиревшей машины. Люди смотрят на нее, ну или на «Узкий домик», и думают: «Хаха, смешно». Когда я задумывал «одноминутные скульптуры», я, конечно, очень сомневался в этой идее, как и любой художник, но в какой-то момент до меня начали доходить слухи из внешнего мира рекламы и медиа, что там мои работы очень нравятся и что там хотят мою работу использовать. Кончилось все тем, что я сделал с этими «одноминутными скульптурами» клип для Red Hot Chilli Peppers. А потом я просто прекратил их делать.

— Вы часто говорите о том, что ваше детство прошло в унылой мелкобуржуазной австрийской среде. Это и вправду было так ужасно?

— Ну да, можете себе представить: я родился в 1954-м, послевоенная Австрия — это было очень косное общество, оно унаследовало все староавстрийские пороки, ведь сначала это была Австро-Венгерская империя, которая потом сократилась до маленькой странной страны, над которой все потешались и которую никто не любил, а потом был немецкий аншлюс, и после войны еще сохранялась сильная ксенофобия — помню, как мой отец, полицейский, ходил глазеть на первого негра, который поселился в нашем районе.

— А то, что делает Зайдль вам нравится?

— Нет, мне нравится Ханеке. Мистеру Зайдлю я не доверяю. Он пользуется людьми. Есть у нас такая телевизионная деятельница, которая снимает передачи про алкоголиков или неудачников, которые ищут любовь через газеты объявлений. И Зайдль то же самое делает, издевается над маленькими, темными человечками. Ханеке же — это настоящее искусство, интеллектуализм. Когда я посмотрел «Рай. Любовь» Зайдля, мне показалось это ужасным, просто ужасным. Эти бедные женщины, которые едут в Африку за секс-туризмом, — это так унизительно, оскорбительно. Один австрийский писатель как-то сказал: «Почему меня оскорбляют, когда я отчаянно молю всего лишь о капельке любви?»

— Кто были вашими первыми моделями в «одноминутных скульптурах»?

— Сначала это были друзья, но потом меня стали просить снимать всяких звезд. Звезды эти — безумное порождение ХХ века, но все же я несколько раз соглашался делать с ними проекты для журналов, поскольку это лучший способ охватить широкую аудиторию. Звонят они мне раз и просят сделать съемку с «одноминутными скульптурами», но чтобы позировала модель. Я им говорю: «О'кей, только пусть это будет настоящая икона — Клаудия Шиффер или Кейт Мосс». Не вопрос, с Кейт Мосс не выйдет, у нее какие-то проблемы с законом, а Шиффер вполне доступна. Так что я сделал съемку. Идея была в том, что она стоит в белых панталонах, в которые напиханы выпирающие предметы разной формы. Сама Шиффер отличная, а вот менеджеры у нее — это просто ужас. Они так и не позволили проект напечатать.

— Вы начинали с эфемерных перформативных работ, хотя они и назывались скульптурами, а что заставило вас начать делать материальные объекты в больших количествах? Обстоятельства?

— Да, обстоятельства — я просто всегда хотел зарабатывать искусством, а не вести двойную жизнь, подрабатывая еще где-нибудь на почте. И поэтому я начал фотографировать «одноминутные скульптуры», потому что мне надо было что-то продавать.

— Ваша работа построена на остроумии, но если шутку все время повторять, она перестает работать. А вы делаете скульптуры большими сериями, у вас гигантский список выставок, вы все время воспроизводите прием. Это вас не беспокоит?

— Вообще, я меньше всего хочу кого-то смешить. Меня интересуют в основном свойства скульптуры — например, в случае с ожиревшей машиной меня прежде всего волновало изменение ее формы, а не шутка как таковая. То же самое с размякшими лодочками или узким домиком — я просто хотел создать клаустрофобическое чувство сдавливания. Но людям кажется, что это смешно. Что касается репликации приема, знаете, как это бывает: сначала у тебя возникает идея, начинаешь ее исследовать и делаешь самые лучшие вещи, а потом, когда уже начинаешь понимать, как прием устроен, работы становятся слабее. И именно в этот момент становятся востребованными. Это и есть лучший индикатор того, что надо остановиться.

— На той стадии, на которой находитесь вы, работа должна становится востребованной немедленно — от вас же ваши галереи ждут новых вещей.

— Когда я оглядываюсь назад, я вижу много неудачных вещей. Я хотел бы забыть о них, но почему-то именно плохие работы постоянно всплывают — потому что хорошие исчезают в больших коллекциях. В этом году я окончательно понял, что мир помешался на гигантских глянцевых объектах, все стало качественнее, больше, и это становится просто невыносимо, надо с этим что-то сделать. И вот эта новая серия, которую я привез в Москву, — я всю ее сделал своими руками. Потому что последние годы я сам ничего не делал, все производила студия, я уже окончательно превратился в менеджера, только руководил, и последние вещи, которые мы производили, меня уже начали серьезно расстраивать. Так что в один прекрасный день я отправился в мастерскую один и стал мять кусок глины. И у меня получилась сосиска.

— Вы сами едите сосиски?

— Раньше, когда я был молод и беден, я ел много сосисок, и даже сейчас иногда балуюсь. В Вене их называют франкфуртерами, а во Франкфурте венскими сосисками. Мне нравится простота сосиски, это универсальная вещь, культурный объект, возможно, это даже икона. Сосиска напоминает нам части тела, она связана с проблемой ожирения. Есть немецкая идиома, она буквально звучит как «это для меня сосиска» — то есть «это для меня ничего не значит». Сосиска — ничто, и одновременно она фаллична, например, у вас сосиски нет, а у меня есть.

— Тут среди сосисок почему-то скульптура с бюстом Ленина и бокалом виски.

— В Париже есть штаб-квартира компартии Франции, которую строил знаменитый архитектор Оскар Нимейер, и перед зданием есть такой огромный белый холм, который очень напоминает череп Ленина. Я представил, что у них там закопан гигантский Ленин, — и сделал эту работу. Как будто у Ленина на голове держится столик.

— А почему у него голова реалистическая, а туловище и ноги кубистические?

— Так проще было лепить. Я же сказал, что теперь все своими руками делаю.

Пять Н Эрвина Вурма

Недолговечные

Пару лет назад австриец Нико Альм сфотографировался на водительские права. По всем законам жанра — правда, на голове у него был дуршлаг. Морали у этой истории нет, зато она отлично описывает то, чем уже больше двадцати лет занимается соотечественник Альма Эрвин Вурм, — «одноминутные скульптуры». Чтобы создать такую скульптуру, нужно немного: человек, задание и, по желанию, бытовой предмет. Моделью может быть сам художник или кто-то из зрителей, а задание — почти любым, но главное, дурацким. Например, засунуть себе в уши фломастеры, а в рот — дырокол, удержать на голове ведро или полежать на узкой дощечке и, в свою очередь, попробовать удержаться на ней. Вурм изобрел новый жанр в искусстве — нечто между скульптурой и перформансом. Его объекты не могут стоять, но и не двигаются. Они, как гроздья винограда с натюрморта эпохи барокко, — еще не упали, но вот-вот упадут. 

Ненавистники современного искусства уже почти сто лет говорят в укор художникам одно: «Я тоже так могу». Вурм отвечает им «да». Создавать «одноминутные скульптуры» легко, приятно и доступно каждому. Именно этим занимается, например, группа Red Hot Chili Peppers в клипе на песню Can’t Stop, посвященном австрийскому художнику.

Вурм постоянно возвращается к тому, что зритель должен быть вовлечен в процесс создания или активации произведения искусства. Такова его относительно недавняя серия «Пьющие скульптуры», где к предметам псевдомебели прилагаются стаканы с алкогольными напитками, соблазняющими зрителя приложиться к ним.

Нарядные

Первые работы Вурма из серии «Свитер как пластичный процесс» представляли собой собственно свитеры, которые просто висели на стенах, намекая зрителю снять их, чтобы использовать по назначению. Впоследствии Вурм запутывал людей в свитерах, заставлял моделей напялить один свитер на двоих («Перформативная скульптура») или натянуть свитер себе на голову, изображая кукурузный початок. Свитер можно превратить в бесформенную массу и расположить его посреди парка («Большой свитер») или натянуть на торчащие дощечки (серия «Архитектура»). Им можно заменить человека — стоит просто придать свитеру форму тела («Износи меня»). Вурма вдохновляют и другие предметы одежды, например, костюмы (под них художник как-то раскрасил деревянные ящики), но свитер так и остался его фаворитом. Уютным и забавным, с одной стороны, и пугающе асексуальным — с другой. Ведь мы надеваем свитер, чтобы спрятать тело от холода, и тут происходит как раз то, что увлекает Вурма, — абсурдная метаморфоза: тело спряталось, сжалось, и вот, свитер остался — человека больше нет.

Надувные

Если подбирать Вурму пару среди русских писателей, ей станет Салтыков-Щедрин. Оба прекрасно понимают, что социальная критика должна быть смешной. Оба любят гротеск: у одного жирные генералы продолжают жиреть за счет чужого труда, даже попав на необитаемый остров, у другого жиреют даже не сами генералы, а их дома («Толстый дом» — см. интервью на предыдущей странице) и машины (серия «Толстые машины»). Правда, гротеск Вурма не нуждается в физиологических подробностях (крови и экскрементов в австрийском искусстве хватает и без Вурма, вспомнить хотя бы Германа Нитча). Если у Салтыкова-Щедрина безмозглый правитель города обладает отвратительной фамилией Прыщ и фаршированной головой, то глупый макроцефал Вурма («Большая тыква») напоминает разве что Джека-Тыковку из «Страны Оз». Критиковать, оставаясь милым, — редкий для современного художника дар.

Толстеют, по мысли Вурма, не только зажравшиеся обыватели. Само искусство стало жирным. «Художник, который проглотил земной шар» напоминает, скажем, Дэмиена Херста, который готов убить десятки коров и тысячи бабочек и потратить на свои работы баснословные деньги только ради того, чтобы добиться от зрителя очередного «вау». Вурм говорил об этой скульптуре: «Я не знаю, что это за художник, но точно не я».

Сам Вурм — сторонник демократичных решений. Прелесть всех его скульптур-толстяков в том, что их можно в считанные минуты надуть или сдуть, и художник при желании может перевезти их в своей дорожной сумке. Ценность скульптуры теперь не в тоннах каррарского мрамора, который на нее потрачен, а в жесте скульптора. Художник — на стороне зрителя и против арт-индустрии.

Неприличные

Работы Вурма бывают назидательными, но напоминают разве что «Вредные советы». Серия «Как быть политически некорректным» как раз такого рода: художник вдохновился правилами поведения в аэропорту и создал серию крамольных скульптур, посвященных нарушению личного пространства. Непристойность их состоит не в изображении гениталий — этого Вурм избегает мастерски. Человек просовывает голову в расстегнутую ширинку прохожего и за ворот свитера женщины, мирно обедающей в кафе, а из-под штанов у него торчит нечто — так Вурм учит перевозить бомбу. Непристойным может выглядеть почти любой объект даже без участия человека. Например огурцы — если сделать их гигантскими и расставить по городу («Огурцы»). Или сардельки — если составить из них «абстрактную композицию» (серия «Абстрактные скульптуры»). Или обычный совок — если приложить к нему инструкцию, которая превратит бытовой предмет в прибор для измерения длины члена («Эталон метра»). Зритель, привыкший к самым откровенным изображениям сексуальности, вдруг начинает краснеть.

Несуразные

Вурм любит играть с теми предметами, которые мы привыкли считать устойчивыми. Он заставляет грузовики сгибаться и въезжать на стены («Грузовик»), лодки — стекать с набережной в воду («Необъяснимое (Лодка)»), дома — падать с небес (так, однажды художник водрузил перевернутый домик на Венский музей современного искусства (MuMoK) и назвал это «Атакующий дом»). Главное, чтобы зритель остановился в недоумении и улыбнулся. А потом задумался. Вурм говорит так: «Я часто использую юмор, чтобы соблазнять людей и заставлять их подойти поближе. Но стоит им присмотреться, всегда оказывается, что ничего милого в моих работах нет».

Вообще, насколько бы разными ни были скульптуры Вурма, все они — об одном: вещи живут своей жизнью, а миром правит хаос. Если не верите, засуньте себе в уши фломастеры и попробуйте удержать на голове ведро.

Выставка Эрвина Вурма «Abstract Abstruse/Трусливый трактор» уже открыта на «Винзаводе» и будет работать до среды 9-го октября.