Кровь за кровь
Художник Елена Ковылина уже несколько лет играет со смертью: то повесится, то все тело булавками проколет, то за медаль напьется. Сейчас она готовит посвященный России социальный карикатурный проект «Равенство»
— Лена, я знаю, что на защите диплома в качестве наглядной акции вы сделали минет участнику общества «Радек» Петру Быстрову. Что это иллюстрировало и что за диплом такой?
— Я не придаю большого значения этой работе, она была сделана в игровом режиме. Я защищалась в очень специфическом заведении — Берлинском университете искусств, славящимся своим либерализмом. Так совпало, что в момент защиты диплома я занималась проектом, посвященным интимной сфере жизни. Как говорил Ролан Барт, все самое интимное и самое субъективное на поверку оказывается наиболее общественно значимым. Я не боюсь вынести на широкую публику свои самые личные переживания. Проект назывался «Четверо подружившихся». Ко мне в Берлин приехали несколько молодых людей, художников из общества «Радек», которые жили в моей квартире, и мы ежедневно там отвисали: кто-то играл на гитаре, кто-то занимался сексом, кто-то ел бутерброды, кто-то смотрел телевизор — сложилась непринужденная, ни к чему не обязывающая обстановка. Вскоре мы заметили, что есть определенный алгоритм в том, что разные люди делают в приватном пространстве моей квартиры изо дня в день. И это кажется смешным и занятным, если понаблюдать со стороны. Мы решили превратить это в перформанс, с которым гастролировали по квартирам наших знакомых немцев. На эти вечера приглашалось очень много народу, обыгрывались все пространства, начиная от ванной комнаты, заканчивая кухней и спальней. Все это действо совпало со временем моего диплома, и я решила, что это отличный проект. На защите все прошло непосредственно и здорово, но последовала неоднозначная реакция комиссии, даже был скандал. В результате диплом мне, конечно, дали, и еще я прославилась на весь Берлин.
— Вы учились на отделении перформанса. В России нет учебных заведений, дающих специальность «перформансист». Как этому учат?
— Да никак не учат. Этому нельзя научить. Читают дисциплины по истории искусства, технике живописи. Мне нужно было проучиться всего 2,5 года, и в основном это были просто встречи с научным руководителем, а параллельно я занималась своими проектами. На самом деле перформансом я занялась, когда еще училась в частной школе в Цюрихе; кстати, сейчас мне предлагают там преподавать. Я выбрала полярные предметы: радио, литературу, танцы, фотографию, перформансы. Я ходила везде, потому что мне нравилось все. Затем был воркшоп немецкого перформансиста, мотивировавший меня дальше заняться перформансом. Я сомневалась, кем же мне быть, не то актрисой, не то танцовщицей, может, художницей, может, режиссером в кино, я все это хотела — и вдруг поняла, что это можно соединить в одном жанре: написать сценарий, срежиссировать действо, сыграть, станцевать и все такое.
— С каким перформансом вы вернулись в Россию?
— В 1998 году на Кузнецком Мосту, в знаменитом месте, где в 1914 году Малевич расхаживал с раскрашенной под хохлому ложкой в петлице пиджака. Перформанс назывался «Курс рубля». Произошел он после августовского финансового кризиса, которому, собственно, и был посвящен. Делала я его с художницей Ольгой Алимпиевой, теперь она, правда, почему-то больше не художница. В обществе тогда была очень интересная ситуация: стабильность летела в тартарары, все теряли деньги, ежедневно происходила инфляция, курс доллара менялся ежечасно, повсюду очереди желающих менять и продавать. На фоне всеобщей паники мне было очень весело, хотя и мы потеряли много денег. Но мне казалось, что на улицах такая энергия, будто происходит революционный переворот. Легко можно было повести массы народа за собой, стоило только позвать, что я и сделала. Я сидела в инвалидной коляске, Оля меня везла. Мы выехали от Архитектурного музея, поехали к Рождественке, в то время на ней было много обменных пунктов, чуть ли не в каждом подъезде. У нас были этикетки «1 рубль = 1 доллар», мы оклеивали ими настоящие курсы в обменниках. За нами собралась целая толпа. Заканчивали мы действо у Центрального банка. У нас был распечатан манифест, к чему-то там призывавший, мы его раздавали взволнованной публике. Одну листовку мы дали охраннику, чтобы тот отнес ее директору ЦБ. Но он тут же закрыл перед нами красивые ворота и побежал вызывать милицию. Тогда случилось чудо: я встала с кресла — и мы полезли на верх этой решетки, чтобы приладить привезенный огромный транспарант «Курс рубля 1/1». И там, наверху, я поняла, что внизу стоит огромная толпа, что на дороге образовалась пробка. Я стала кричать: «Да здравствует российский рубль! Ура!» — и люди тоже кричали «Ура!», короче, я несла какую-то чушь, но все это подхватывали. А когда я спустилась, нас сразу забрали в милицию.
— Держали долго?
— Да нет, почти сразу отпустили. Мы им стали рассказывать про современное искусство, про перформансы, про то, что мы художники. Тогда милиция как-то лояльно относилась к искусству, подумали, ну девушки сумасшедшие, и отпустили.
— Ваши акции, с одной стороны, спланированы, а с другой, исход может быть самый непредсказуемый. Так кажется только со стороны?
— На самом деле у меня всегда все спланировано, по крайней мере начало и конец расписаны очень точно и заранее. Но в этом скелете специально оставлены лакуны в центре — для импровизации и для контакта со зрителем. Когда-то я делала перформанс в одной берлинской галерее, посвященный беспризорникам, во время акции я нюхала клей. Вдруг из толпы выскочил зритель, схватил меня за руки, стал отнимать клей и кричать: «Что здесь происходит, это не искусство, а дерьмо!» Я делала попытки продолжать, но он вел себя очень агрессивно. Тогда из толпы появился еще один человек, который стал защищать меня и мое право на акцию. У них завязалась потасовка с трагичным исходом. Человеку, который пытался отнять у меня клей, разбили голову. Я же беспристрастно закончила свой перформанс, просто этот инцидент стал частью моей работы. Потом меня даже обвиняли в спланированности акции.
— При этом у вас есть очень жесткие членовредительские акции вроде «Бокса», или с табуретом и веревкой, или «Спасите мою душу», когда вы уплывали в открытое море на лодке без весел; тут исход, кажется, невозможно спланировать, как быть с ними?
— Здесь я сама конструирую непредсказуемый конец, у этих перформансов изначально двоичная система: либо да, либо нет. Либо утону, либо спасут. Либо мне набьют морду, либо я. Зная московскую публику, я заранее сознательно иду на жертву.
— Не страшно?
— Когда я задумываю акцию, мне никогда не страшно, иначе не было бы смысла ее делать. Страх наступает в процессе, когда я уже в открытом море, может на мгновение охватить паника, но я считаю это слабостью. Я не хвастаюсь, но я бесстрашный человек, всегда заранее уверенный, что все будет хорошо. А вообще — любой конец хороший.
— Даже летальный?
— Ну как вам сказать, например, не послали бы за мной в Сочи корабль, спасли бы пограничники, случайные лодки. Я на это надеюсь. Я же сама создаю ситуацию, в которую себя ставлю, и я ее контролирую, я не верю в плохой конец. Близость опасности — например, остаться с выбитым глазом или сломанной челюстью или даже умереть — не центральное переживание, здесь важнее наглядная иллюстрация социальных и политических идей, которую я вкладываю. Работы, связанные с риском и болью, на практике оказываются лучшими, самыми доходчивыми медиа. Цель в том, чтобы зритель в неприятной для него ситуации сделал правильный выбор. Чтобы он твердо сказал: нет, я не выйду на ринг, я не выбью стул из-под ее ног, я не возьму ружье. Убивать и причинять боль — это плохо, я не поддамся на твою провокацию. Такова идеальная публика, но я такой не встречала.
— Как же? Но стульчик-то из-под вас не выбили. Значит, зрители уже совершенны, чего их воспитывать?
— В Минске выбили, но куратор не купил веревку. Я приехала на перформанс, а веревки нет. Сроки были сжаты, веревку мы так и не нашли. Я купила плотные колготы, а они порвались. Это не было задумано, просто так вышло.
— Вы фаталист?
— Нет. Напротив, я считаю, мы сами конструируем свою судьбу, никакой предначертанности нет.
— А здоровье не жалко: то вас бьют, то клей нюхаете, то картонных девушек, приколотых иглами к коже, с вас срывают.
— Оно у меня от природы очень хорошее, я все это легко могу себе позволить.
— У вас есть работы, повторяющие перформансы других художников, как уже упомянутый «Спасите мою душу» Артура Кравана, или акция «Убить Гельмана», повторяющая попытку убийства Уорхола Валери Соланас. Зачем эти повторы?
— Цитата — часть искусства. Повторяя чье-нибудь действие, ты ни в коей мере не являешься плагиатором. Ситуация с Гельманом получилась очень забавная. Я люблю творчество Валери Соланас и считаю, что она сильно повлияла на Уорхола. В то время как на проходящем в Москве фестивале, посвященном Уорхолу, про нее не было сказано ни слова, что меня, разумеется, возмутило. Я решила, что пришло время напомнить, подговорила свою подругу, та позвонила в галерею и сказала истерическим голосом Юле, жене Марата: «Берегите Гельмана, он в опасности, Ковылина сошла с ума, собирается повторить акцию Соланас и убить Марата!» На следующий день была запланирована церемония закрытия в отеле «Марриотт», закрывать фестиваль должен был Гельман. Я принесла туда пистолет, скажем, кольт, но ненастоящий. Он стрелял розовыми шариками, просто хорошая подделка. Я вошла в гостиницу, там была выставка обложек журнала «Интервью», который в 1969 году основал Уорхол, вынула пистолет, а охранники просто от меня шарахнулись, сами они, видимо, были не вооружены, оттого и не стали меня задерживать. Люди ждали, что вот сейчас я стану стрелять в Гельмана, ведь никто не знал, что пистолет был ненастоящий. Хотя до этого я сделала обширную рассылку, что буду убивать Гельмана, и объясняла почему. Эпиграфом стояло: «Пули холостые! Вы не Уорхол, а я не Валери Соланас!», но на него никто не обратил внимания. Ко всеобщему разочарованию, Гельман просто не явился, сделав вид, что он в Нижнем Новгороде. Перформанс закончился тем, что один американский коллекционер, присутствовавший в «Марриотте», купил у меня этот пистолет с розовыми пульками, из которого я не стреляла в Марата, покупка же была осуществлена через самого Гельмана.
— Если бы вы столкнулись с идеальным зрителем, тем, который бы не поддался на провокацию и отказался бы участвовать в вашей насильственной акции, что тогда? Вы бы прекратили делать перформансы?
— Такого никогда не произойдет.