Окружение Пригова вспоминает художника и поэта

В Москве открывается мемориальная ретроспектива Дмитрия Пригова. Друзья поэта и художника вспоминают одного из главных московских концептуалистов

Действующие лица:
Лев Рубинштейн — поэт
Сергей Летов — музыкант
Марат Гельман — галерист
Александр Иванов — издатель
Виктор Ерофеев — писатель
Владимир Сорокин — писатель

Лев Рубинштейн: В один из дней 1977 года мой приятель-художник предложил: «Пошли завтра в одну мастерскую. Там будет читать поэт Пригов».

— Такого нет поэта, — уверенно ответил я.

— Отчего ж это нет?

— Во-первых, я всех поэтов уже знаю, а во-вторых, не бывает такой фамилии.

— Так давай сходим и проверим.

Пошли. Много народу, в том числе знакомого. Появился и тот, кто называл себя поэтом Приговым. Сел за столик, разложил маленькие машинописные книжечки. Гул затих. Поэт начал: «Здравствуйте, товарищи! («Товарищи» — это нормально, это соц-арт, все понятно.) Сначала немного о себе. Я родился в Москве. Мне тридцать семь лет, возраст для поэта роковой…»

Ровно в этот самый момент (ей-богу, не вру!) со стены сорвалась огромная картина в массивной раме и с невероятным грохотом брякнулась прямо за спиной выступавшего. Общее оживление, кое-кто зааплодировал. Картину от греха подальше сослали в другую комнату.

Так мы познакомились, потом подружились. И дружили мы ровно тридцать лет.

Сергей Летов: Познакомились мы в квартире у Андрея Монастырского, там раньше происходили собрания концептуалистов по четвергам: Пригов, Рубинштейн, Кабаков, Сорокин, Некрасов, «Мухоморы». Пригов все время читал свои стихи, упорно — потому что у него был план: написать сколько-то тысяч стихов к какой-то дате или десять тысяч стихов в год, в общем, у него были повышенные социалистические обязательства. А в 1983 году мы чего-то быстро обсудили — и решили вместе выступать. Ну а где мы могли тогда выступать? Только в одном месте: в посольстве Республики Мальты. Там был посол, который окончил здесь Университет дружбы народов, и так как у него жена была из этого же института, он по распределению остался послом. Он носил длинные волосы, устраивал у себя выставки нонконформистов, чтения, все это сопровождалось мальтийскими винами. Скоро все закончилось, пришли гэбэшники, и, несмотря на то что он перед этим покаялся, даже хаер постриг, все равно это его не спасло: его выслали.

Марат Гельман: Когда-то мы делали проект «Конверсия», одним из аспектов которого было использование художниками техники. У Пригова была такая теория, что русские используют технику всегда не по назначению. Вот, например, когда Петр Первый впервые привез из Голландии эти замечательные токарные станки и раздал их боярам — мол, пользуйтесь, повышайте свою квалификацию, — то они и выбросить их не могли, и как этим пользоваться, не знали. Поэтому они у них либо стояли в самом центре избы как некая демонстрация близости к царю, либо их использовали в качестве груза, когда квасили капусту. Так вот, Пригов создал проект «Компьютер в русской семье», это была серия фотографий, где он показывал, как русский человек пользуется компьютером. Ну например, девушка смотрит в экран, как в зеркало; компьютер украшают всякими рюшечками; мужчина использует его как подставку, чтобы удобнее было завязывать шнурки. В общем, компьютер в русской семье — это было почти что домашнее животное или табуретка.

Сергей Летов: Мы с ним делали такую акцию — когда американцы бомбили Белград, то белградский джазовый фестиваль попросил музыкантов всего мира не ехать к ним, потому что они сидят без света, в бомбоубежищах, а сыграть все у себя на родине. Предлагалось связать фестиваль по интернету. Концерты прошли в тридцати городах по всему мире, но RealVideo-трансляцию должны были осуществлять Москва, Петербург и Стокгольм, но реально это получилось только у нас. Это я к тому, что Пригов довольно часто использовал разнообразные новые средства.

Марат Гельман: У Пригова был такой перформанс. Он взял цитаты из Евангелия и напечатал их сам в виде объявлений: там, где обычно снизу гармошкой печатают телефоны, он указал, откуда они взяты — Евангелие от Матфея, такая-то страница. Чтобы человек, прочитав это, мог найти по этой памятке в Евангелии понравившийся кусочек. Он ходил и расклеивал их на остановках, среди объявлений о потерянных собаках, поисках работы и аренде квартир. Его тут же забрали деятельные органы. Через некоторое время выяснилось, что он известный художник, по его поводу могут быть проблемы с иностранными дипломатами и т.п. Они решили его отпустить, но перед этим сказали: «Мы вас отпускаем, но у нас к вам огромная просьба — на будущее объясните, как нам отличить художника от сумасшедшего или диссидента?» Пригов сказал очень важную вещь: «У вас нет никакого способа, потому как художник — это и сумасшедший и диссидент. Единственное, что вам нужно, — знать имена художников». И по большому счету это относится не только к органам, но и к любому не включенному в художественный контекст человеку, который первый раз встречается с искусством.

Александр Иванов: Его уникальность определялась тем, что он во многом был человек персонажный. То есть он сознательно выстраивал свою литбиографию как биографию определенного литературного персонажа. У него был Милицанер, а он был такой персонаж Дмитрий Александрович Пригов. Это очень древняя мифология — что между литературой и жизнью никакой разницы нет, и скорее жизнь подражает литературе, чем наоборот. Пригов был типичным носителем этой мифологии, а мифология эта идет еще от Серебряного века — от вот этих всех историй с Блоком, Андреем Белым в «Башне» Вячеслава Иванова. Такая идея, которую они по-разному называли — теургией, преображением жизни при помощи литературы. Пригов во многом вот этой традиции принадлежит — сознательного перепутывания жизни и литературы. Голос, который раздается в его стихах, — это не голос самого Пригова, а голос персонажа: скажем, говорит милиционер или говорит, например, какой-нибудь уе…н городской.

Виктор Ерофеев: Он отличался тем, что замечательно разбирался в классических операх: знал их наизусть, буквально любил, дрожал и восхищался — но ужасно стеснялся того, что он это любит. Поэтому он скрывал это фактически до последних дней своей жизни, это была его секретная страсть — любить классику. Будучи человеком, который, наверное, вторым после Пушкина приблизил поэзию к жизни — благодаря концептуальному акту его поэзия про милиционеров и так далее стала близка и понятна всем, — он, тем не менее, в душе оставался классически воспитанным и хорошо образованным в плане традиционной культуры.

Владимир Сорокин: Началось с того, что году в 1977, наверное, в мастерской у Эрика Булатова я прочитал его стихи. Это было днем, мастерская была залита таким ровным солнечным светом, и вот стихи… они сильно задели. Они сразу заставили почувствовать, что это сильный поэт, которому есть что сказать — и сказать принципиально новое. Я их перечитывал, и, как всякие стихи на бумаге, они как бы нерукотворны — то есть ничего не могут сказать о человеке, который написал их; и в разговоре с Булатовым я не мог из его описаний понять, кто такой Пригов. Тем более он относился к нему несколько настороженно. Через пару лет я попал на чтения в подпольном салоне и увидел Пригова: он читал целый вечер свои тексты, и это было очень сильное, яркое впечатление. Я увидел удивительно современного поэта — поэта, язык и мышление которого опережают течение советского времени, который своим явлением как бы разрывает окружающую действительность. Он был в джинсах и белой рубашке. На эту рубашку падал весь вечер свет лампы — и была удивительная перекличка с теми белыми страницами, на которые тогда падал свет мастерской. Это были ожившие стихи в образе Пригова. Он был олицетворением этих текстов, он буквально за них отвечал — и ментально и телесно. Часто бывает, что автор абсолютно не совпадает с собственными текстами: ты видишь его и не понимаешь, каким местом он все это написал. Тут было полнейшее совпадение творца и текстов. Этот вечер один из ярчайших в моей жизни. Такое редко случается.