Константин Агунович беседует с Африкой

Кто бы ни придумал прозвище «Африка», человек как в воду глядел: Сергей Анатольевич Бугаев розовокож и белобрыс — меж тем Африка типичнейшая. Бог знает, что и как там происходит, только из новостей узнаем, что Африка выступает от России на Венецианской биеннале, ого; у Африки персональная выставка в Третьяковской галерее; Африка лидирует по случаям малярии, не то; Африка открывает галерею, вот это как будто похоже на правду. Новость все равно воспринимается сквозь массу модальностей — ну, можно сказать, что да, галерею; ну, почти открыл… Не совсем галерею, не обычную галерею; то есть выставки будут, но не как в обычных галереях; но про это потом, ниже… Звоню Африке, чтобы посмотреть новое заведение, — Сергей Анатольевич был в Хельсинки, закрывал свою выставку в самой-самой, как говорит, тамошней галерее; уже должен был вернуться.

— Ты в городе?

— У Академии в одной помоечке роюсь… Пара валенок… Я здесь однажды рамочку раскопал отличную, девятнадцатый век… О, какие сапожки!

— А говорил, валенки.

— Нет, девушка мимо прошла — в сапожках, знаешь: не серебряные, а прямо ртутные сапожки, класс.

Пустой разговор — однако если кто спросит теперь, чем занимается Бананан-Африка-Бугаев, можно будет ответить, не пускаясь в африканские дебри: да ровно тем же. Изучает нужные места. Собирает впечатления. И не только. Протеичную фигуру Сергея Анатольевича едва ли какая другая черта рисует так характерно, как страсть к коллекционированию. Страсть порой неожиданная; однажды это было просто сверхнеожиданно, когда в темной подворотне на Литейном, где и появиться-то было неоткуда, вдруг рядом с букинистическими лотками нарисовался знакомый силуэт: светлое пальто, артистически небрежные кудри, круглые очки. И что же, он книжки выбирать туда пришел? Нет: и лотки, и книжки, и продавцы, и вообще вся эта торговля в подворотне, на фоне которой не первый год приятно было продолжать выпивать, выйдя из «Борея», — все это, оказалось, его дела. Книжки — куски чьих-то частных библиотек, скупленных в 90-е. Которые теперь хранить негде, ну и вот… В его мастерской на Фонтанке полки заставлены гипсовыми Лениными и Сталиными, прямо склад сувениров для иностранцев; под ногами коврик с вытканной вучетичевской скульптурой в Трептов-парке, в коридоре — ростовой портрет Ленина, автор Исаак Бродский; класс. Даже социальные ипостаси — актер, режиссер, сценарист, оператор, художник, главная роль второго плана, музыкант, диджей, тусовщик, помощник народного депутата, заместитель директора Санкт-Петербургского музея современного искусства по международным связям, что еще? — все это многообразие африканских масок происходит как будто оттуда же, из коллекционерского рвения. Вот попробуй такого возьми, ты кто вообще, — определенно можно будет сказать только, что образ собирательный. И академик, да, и герой; Председатель Земного Шара (да-да, как Хлебников — от хлебниковской подруги, футуристки Синяковой, пост и воспринял), еще председатель Клуба друзей Маяковского и член совета объединения «Новые художники», исполнитель всех главных ролей в постановках «Нового театра» и руководитель индустриальной и биологической секций «Поп-механики»: если бы за каждое звание выдавали по какому-нибудь специальному значку, у Африки еще и коллекция значков собралась бы приличная. Теперь вот вдобавок галерист. Не просто, разумеется, галерист; старинная культуртрегерская амбиция не позволяет делать «просто». Прежде всего помещение на канале Грибоедова будет служить мастерской: художники тут сперва станут работать, а желающие — наблюдать work in progress. Общение, лекции, все такое. А под занавес — выставка. Что за художники? Знакомые. Масса знакомых.

…И даже само это всеядное собирание тоже как будто подобранная черта, вслед за Уорхолом, приобретавшим все подряд фургонами; Африка обязательно вспоминает, как они с Уорхолом шлялись по нью-йоркским блошиным рынкам… Другой на его месте давно бы сосредоточился на чем-то «своем», но у Африки своего получается столько, что сосредотачиваться — значит, от чего-то отказываться, а от чего? Вот этим, наверное, сегодняшний Бугаев отличается от эфирного Бананана; вот где у него случилось приобретение во всех смыслах: если кто думает, что Сергей Анатольевич до сих пор воплощенная легкость, пусть прикинет, чего стоит хотя бы с места поднять такой багаж.

Во многой мудрости много печали, и реальность — поганые миллионеры и сплошная коррупция, особенно в мире искусства, — сейчас вызывает только желчное раздражение. Может, эту социопатическую изжогу, как и склонность заваривать кашу, а потом увлекаться новыми ингредиентами, лучше выводить из прошлого ученика кулинарного техникума, шеф-поваром так и не ставшего? В отсутствие двух солнц, вокруг которых вращалась планида Сергея Анатольевича Бугаева, — Тимура Петровича Новикова и Сергея Анатольевича Курехина, — теперь эклиптика Бананана зависит неизвестно от чего. Он печатает снимки звезд на металлокерамике, техника практически вечная, — но вечность и космос тут скорее как пышная фигура речи. Интерес ко всякому тайному знанию, трансцендентной запредельщине и разной другой конспирологии — это ведь тоже не как у других, нетрудно заметить; что одним — игрушка, коллекционеру прежде всего редкость. Небывалая такая вещь, нигде больше не достанешь. Коллекционер по-особому ценит то, что иному только забава, более или менее длительная. Необязательно тайну разгадывать; достаточно, если известно, что она у тебя есть. Вот, скажем, до звезд была у Африки серия «Ребусы»: он так и эдак воспроизводил абсурдные наборы всяких знаков, по сути просто коллажи символов, не образующих отгадки; очень откровенная была серия ни про что, в смысле техники тоже весьма сделанная — на медных пластинах будто на офортных досках; тоже практически вечная вещь, ничего с ней не станется…

Из того времени, когда еще Курехин был жив, я недавно слушал радиозапись, и там Бугаев нес ровно то же, что сейчас: «на самом деле мало кто знает», «все иначе устроено»; «энергиями» и «состояниями» пулялся, как Зевс перунами. Убрать из записи Курехина, и будет совершенно наш день. А записи лет пятнадцать примерно. Тогда, на передаче, все стебались, иногда не сдерживая смех, но Бугаев был серьезней прочих; хохмил, когда какое-то свистенье было названо очередным прорывом японского, что ли, техно, — но в остальном и бровью не повел. «Мало кто знает» и так далее.

Вот из этого-то «мало кто знает», надо думать, и возникла дружба с учеником Стерлигова Геннадием Зубковым. Зубков — первый обитатель галереи, нет, воркшопа на канале Грибоедова. То есть по способу существования это пока воркшоп, но на бумаге он уже называется Институтом нового человека. Первый преподаватель нового человека — Зубков. Зубков meets Африка, читает у него лекции о секретах русского авангарда своим прозелитам: вроде небывальщина, а на самом-то деле — нет. Все та же коллекционерская охота за последними оригиналами. За седьмой водой на киселе настоящего, жизнестроительного русского авангарда.

Институт нового человека — будто и не было до того новизны «новых художников», «новых музыкантов», Нового театра или Новой академии… Темный для постороннего смысл оригинальных зубковских терминов («разорванное пространство», «форма делает форму»), почтительное подражание столь же темным и оригинальным системам Стерлигова, а до того темным, но тоже оригинальным системам Матюшина, Малевича, Филонова, — все это так странно напоминает прежнее африканское глумливое веселье как раз по этому поводу, разные пародийные теории параллельного переноса, красного креста или кратности времени создания произведений 60 секундам. «Для меня очень важно опускание авангардизма, в ряде случаев делать это с предыдущей арт-ситуацией просто необходимо», — сказал в 1989 году Новиков в одном интервью, а Африка сидел рядом и поддакивал, — иначе как в пародии тогда и представить было невозможно встречу этих двух традиций, каждая из которых считает себя единственным настоящим наследием настоящего авангарда. Однако Африка, как обычно, по-своему серьезен. Восхищается Зубковым абсолютно всерьез, и ни капли непостоянства.