Калифорния. Лучшее место для путешествий на машине

В краю автомобилей длиной в квартал, шоссе, ведущих в никуда, пляжей без конца и без края, в Калифорнии все — гипербола, включая лесные пожары, бицепсы губернатора и лос-анджелесское метро.

Все бездарные семьи похожи друг на друга. Каждая талантливая семья талантлива по-своему. Вот, например, семья Тылевич. Саша — архитектор и скульптор, строил правительственные здания в Минске, а потом монументально украсил город Миннеаполис (тоже на «Мин…»), где превзошел Зураба Церетели по количеству скульптур на квадратный метр города в 3,7 раза, про талант я уже не говорю. Полина — художница, известная своей изысканной книжной графикой и театральными декорациями. Их сын Леша, дизайнер и режиссер, получил международные премии за телерекламу iPod и iTunes. Дочь Катя — писательница и журналистка.

Саша и Полина живут в Миннеаполисе. Леша в Венеции — в нашей калифорнийской Венеции (Venice, CA), которая на берегу океана и часть Большого Лос-Анджелеса…

Мы сидим с Катей и Лешей в кафе на берегу океана. Жаркий ноябрьский денек. Мы собираемся ехать смотреть калифорнийские пожары. Разумеется, на машине.

— А вы, кстати, знаете, что в Лос-Анджелесе есть метро?

Катя удивлена, а Леша оправдывается: он, конечно, слышал про метро, но никогда в нем не был. В таком случае пожары откладываются, едем смотреть метро. В Лос-Анджелесе когда-то существовала развитая система трамвайных линий Red Car, но в 1930-х годах автомобильные и нефтяные компании купили и немедленно уничтожили ее (вот он, звериный оскал капитализма, присматривайте за московскими трамваями!) В 1980-х, когда город стал задыхаться от выхлопных газов, городской совет постановил построить лучшее в мире метро и пригласил для этого знаменитых архитекторов, художников и скульпторов. Возникли проблемы. В горсовете сидели представители разных районов, и каждый тянул одеяло на себя. Представители бедных районов тянули к себе, а богатых — от себя («чтоб всякая шваль к нам не ездила»). Метро получилось извилистое и ущербное. Куча авангардного монументального искусства, много станций, но почему-то все они не там, куда тебе надо попасть.

Чтобы сесть на метро, надо сначала доехать до какой-нибудь станции. Я помнил только одну, «Першинг-сквер». Вопрос, ехать ли туда на дорогом Лешином «мерседесе» или на моем дешевом, был решен с Соломоновой простотой: ехать на обоих. Учитывая цены на бензин, решение не самое разумное. «Мерседес» плохим бензином не заправишь, а 91-й (аналог российского 98-го) теперь стоит больше трех долларов за галлон (доллар за литр), и каждый день цена растет, а я еще помню золотые времена, когда бензин стоил меньше доллара за галлон (полно врать, папаша, слышу я укоризненный голос своих детей). Тем не менее поездка на двух машинах все-таки оправдана, потому что Леше с Катей, возможно, придется меня в какой-то момент покинуть и вернуться к своему журналу.

Покружив вокруг площади, находим паркинг. Даунтаун Лос-Анджелеса традиционно был деловым центром днем и трущобой ночью. В начале 1990-х с трущобами решили покончить и начать именно с Першинг-сквера. Пригласили знаменитого мексиканского архитектора Рикардо Легоррета, и тот создал городской парк, в котором расставил свои ярко раскрашенные геометрические фигуры. Идея была, что бомжи, вдохновленные мексиканской архитектурой, начнут культурно общаться и превращаться в полезных членов общества. Не получилось. Площадь находится в запустении и состоянии вечного ремонта. Единственной группой общающихся была компания черных подростков на скейтбордах. Они прыгали с мраморного парапета и снимали друг друга дорогой видеокамерой.

Как пользоваться метро, Катя с Лешей не знали, а я забыл. Никаких служащих на станции нет, спросить некого. Стоят билетные автоматы. Как честные люди, покупаем билеты — на целый день с пересадками 5 долларов, но предъявлять их некому. Внутри станции — вакханалия неоновых трубок. Это инсталляция художника Стивена Антонакоса, установленная в память о том, что первая в Америке неоновая вывеска была повешена именно на «Першинг-сквер» в 1924 году.

В вагоне разговорились с симпатичным молодым человеком по имени Сантьяго.

— Не могу понять, как устроено это ваше метро, — говорю я. — Билеты никто не проверяет. Можно было и не покупать.

— Э, нет, — отвечает Сантьяго, — у них на выходе облавы бывают. Я уже раз попался. Нет билета — плати 300 баксов или наручники.

— А чем ты занимаешься, Сантьяго?

Он смотрит на меня с некоторой подозрительностью.

— Да как тебе сказать, братишка, так сразу и не объяснишь. То одно, а то, глядишь, и другое.

Группа школьников с интересом рассматривает мой фотоаппарат.

— И сколько же такой стоит? — спрашивает 15-летняя Джессика китайско-негритянского вида.

В руках у нее тоже Canon, но маленький. Я называю сумму: 10000 баксов с объективами. Джессика в изумлении открывает рот.

— Махнемся? — шучу я.

— Нет, — совершенно серьезно отвечает она. — Я уже к своему привыкла.

Выходим из метро, ехать на пожары уже поздно, пока доедешь, стемнеет. Пожары почти полностью потушены, зарева нет, в темноте мало что увидишь.

— А вы знаете, что в Лос-Анджелесе есть Музей холодной войны?

Этого не знает почти никто. Я и сам там никогда не был; мне о нем рассказала моя дочь Таня, которая недавно выступала на конференции по устной истории, где делала доклад про судьбу своей прабабушки-эсерки, расстрелянной в 1937 году. На конференции она познакомилась с девушкой из Сочи Леной Кравцовой, которая работает в этом музее и собирается ехать в Москву собирать материалы про своего репрессированного деда. Они подружились и, как чеховские сестры, тут же решили ехать в Москву вместе.

С помощью незаменимого «Гугла» выясняем, что музей находится на расстоянии 4,2 мили от моего дома, на Букингемской улице, почему-то рядом с кладбищем — видимо, в знак того, что холодную войну мы уже похоронили. Но найти музей, даже зная адрес, оказывается не просто.

— Что ищем? — подозрительно спрашивает неизвестно откуда взявшийся охранник.

— Да тут должен быть небольшой музей…

— Холодной войны? — расплывается он в улыбке. — Так бы и сказали. Вон, за теми деревьями.

Перед входом стоит кусок Берлинской стены, расписанный французом по имени Тьерри Нуар, который начал расписывать эту стену еще до объединения Германий, разумеется, с западной стороны, став одним из авторов самой длинной в мире фрески.

— Как же вам удалось привезти три тонны бетона, не повредив живописи? — спрашиваю Лену Кравцову.

— Честно говоря, — объясняет она, — мы привезли пустой кусок стены, а потом попросили Тьерри его расписать на месте. Он постарался повторить точно.

И тут фальшак. Закрадывается подозрение, что и кусок стены изготовлен на месте.

Вокруг музея — пальмы, солнце, девушки на роликах в шортах. Внутри — мрачный мир подслушивающих аппаратов Штази, бюстов Дзержинского с надписями по-немецки, советских скульптур и плакатов, уродливых сувениров из ГДР. Целую стену занимают учебные пособия для восточногерманских пограничников: фотографии похожих людей, надо отгадать, один это человек или два. Каждый посетитель может проверить свои чекистские способности. Ощущение, что ты попал прямо на съемочную площадку фильма «Жизнь других». Кстати, на сайте музея (www.wendemuseum.org) можно услышать интервью с режиссером фильма Флорианом Хенкелем фон Доннерсмарком и с основателем музея Юстинианом Ямполем.

Пожалуй, самый яркий экспонат находится в запасниках музея. Это портрет Ленина и Крупской, на котором энтузиасты прострелили Ленину голову. С его бюстом они поступили гуманнее: раскрасили яркими цветами.

На следующий день делаем еще одну попытку посмотреть на пожары. Эпицентров несколько: Малибу, считающийся городком кинозвезд, хотя кинозвезд там всего пять или шесть; горы вокруг Сан-Диего и город Темекула. Выбираем Малибу. Там живет знакомая семья Краснер. Разумеется, талантливая. Их дом — это нечто вроде салона. Паша — выдающийся программист и один из организаторов ежегодных фестивалей бардовской песни в той самой сгоревшей Темекуле. Аня — инженер-химик. Сын Беня — музыкант-вундеркинд. Десять лет назад Паша подарил Ане набор масляных красок. Она попробовала ими писать и ровно 4 месяца спустя получила первую премию на конкурсе начинающих живописцев. В 2004 году ее персональная выставка была уже в Пушкинском музее в Москве. Потом были выставки в Англии, Испании, Франции, Швейцарии, Италии и Канаде. Сегодня ее работы висят в двадцати музеях мира. Вот что значит правильно выбрать подарок.

— С нашим домом все в порядке, — сообщила Аня по телефону, — но некоторые дома вокруг сгорели. Поезжайте вдоль океана до Университета Пеппердайн, поверните направо, потом налево, а когда заблудитесь, бросьте это глупое занятие и приезжайте к нам. У нас сегодня поют барды из Москвы, трио «Брют» — Лида Чебоксарова, Женя Быков и Дима Земский.

Все произошло именно так, как она предсказывала: мы заблудились и поехали слушать бардов. Дом украшен живописью — сами догадайтесь чьей. Надо сказать, что слушать бардов у костра в Темекуле гораздо увлекательнее, чем в респектабельном доме с хорошей акустикой, когда в любой момент можно выйти в кухню и налить себе вина или виски и съесть кусок торта. Но что будет теперь, когда часть Темекулы сгорела, никто не знает.

Вот все говорят: пожары, пожары. Ото всех слышал я про них, а сам ни разу не видел. Вот и в среду опять не увидел, а ведь целый день крутился вокруг тех мест. Вместо пожаров попал в Западный Голливуд — город геев и эмигрантов из России. Мне, собственно, и надо было в Западный Голливуд, потому что в среду был Хеллоуин, а в карнавальном видении мира никто еще не превзошел наших западно-голливудских геев.

Когда-то этот район назывался Шерман, среди населения преобладали железнодорожные рабочие и небольшое количество ортодоксальных евреев. В 1960-х сюда устремились хиппи, а в 1970-х — геи. К этому времени район уже стал называться Западным Голливудом, и как не-городская часть округа находился в ведении не полиции, знаменитой своей враждебностью к голубым, а окружного шерифа, который был к ним более или менее безразличен. Одновременно сюда стали прибывать эмигранты из СССР, у которых, несмотря на врожденную гомофобию, установился с геями своеобразный симбиоз: и вы, и мы угнетаемые меньшинства, поэтому будем друг другу помогать. В 1984 году жители проголосовали за превращение района в город, первый город в Америке с голубым мэром и большинством геев в горсовете.

Хеллоуин и парад геев привлекают столько зрителей, что запарковаться практически невозможно. Час кружим по городу со скоростью 5 миль в час. В конце концов меня осеняет: Беверли-центр, гигантская торговая точка, занимающая квартал. Пробиваемся к нему, магазины закрыты, но паркинг любезно оставлен открытым.

От Беверли-центра до бульвара Санта-Моника, где происходит парад, мили полторы. Улицы забиты наряженными, раздетыми, раскрашенными, танцующими, продающими хот-доги или жующими их людьми. Строго говоря, в параде участвуют не только геи, но тон и атмосферу создают они. Вот проходит группа полицейских — поди догадайся, настоящих или ряженых. Вот стоит пожарная машина, вроде бы настоящая, пожарные вроде тоже. Босой трансвестит в мини-юбке падает на асфальт перед пожарной машиной с криком: «Всегда хотела отдаться копам!» Усатые пожарные, которых он почему-то принял за полицейских, довольно добродушно за ним наблюдают. Полежав немного и поняв, что ничего интересного не произойдет, трансвестит вскакивает и бежит, догоняя свою компанию, громко шлепая босыми ногами.

Усталый Санта-Клаус курит на лавочке. Из чудовищного размера громкоговорителей раздается оглушительная музыка в стиле ритм-энд-блюз — по эстраде мечется негритянская певица с микрофоном. Все охотно мне позируют и даже говорят спасибо. Обнимающаяся мексиканская пара просит прислать им фотографию, но адреса не дает. Больше всего поражает атмосфера доброжелательности, абсолютно никакой агрессии.

Полночь, пора уходить. Добираемся до паркинга. При выезде с нас берут аж целый доллар — вот за что нас, калифорнийцев, не любят в Нью-Йорке: завидуют, там бы паркинг стоил все 30.

Четверг. Сегодня или никогда. По указанному Аней маршруту еду вдоль океана до Университета Пеппердайн, поворачиваю направо, потом налево. Выжженные холмы, сгоревших домов не видно. Долго кружусь по серпантину среди холмов, и вдруг прямо передо мной — пепелище. Вытаскиваю аппарат, начинаю снимать. Только тут замечаю, что по территории ходит группа людей. Они подозрительно на меня смотрят. Пожилой толстяк направляется ко мне.

— Чем могу быть полезен?

— Я корреспондент российского журнала. Нельзя ли поговорить с владельцами?

— Скажу вам честно, им сейчас не до вас. Я их адвокат, вот моя карточка. Если у вас есть вопросы юридического порядка, можете мне позвонить.

— Только один вопрос. Где находятся знаменитая сгоревшая церковь и средневековый замок?

— Церковь — прямо здесь за углом, вы только что ее проехали, а замок — вон за той горой, но как туда проехать, не имею понятия.

Почти все здания в Калифорнии построены из дерева. Это обычно каркас из бруса 2х4 дюйма. Вертикальные стойки поставлены на расстоянии 16 дюймов друг от друга и обшиты с обеих сторон гипсокартоном — самая устойчивая конструкция для зоны землетрясений. Внутри, если надо вбить гвоздь, находишь с помощью электронного уловителя одну стойку, а дальше отмеряй по 16 дюймов и вбивай, никогда не промахнешься. В случае же пожара такие дома сгорают быстро и дотла.

Те части пресвитерианской церкви, которые были сделаны из дерева, сгорели полностью. То, что осталось, было обнесено забором. Торчал уцелевший кусок каменной стены с прикрепленным к ней фонарем. На фонаре обгорела краска, но форму он сохранил, только стекла свисали растекшейся массой, как на картине Дали, — очевидно, были сделаны из пластика. Культа натуральных материалов в Калифорнии нет ни в архитектуре, ни в одежде.

Снаружи стояла сгоревшая машина и торчал обгоревший баскетбольный щит. Время от времени подъезжали люди, смотрели на пожарище и сокрушенно качали головами. Церковь была общественным центром Малибу. Ее пастор Грег Хьюз недавно выступал по радио и сказал: «Мы потеряли здание, но сохранили церковь; это был нокдаун, но не нокаут». Такое спортивное понимание схватки с судьбой, видимо, идет от библейского сюжета, где Бог боролся с Иаковом и повредил ему бедро (Бытие, 32:24–32).

Чуть ниже сгоревшей церкви стоят уцелевшие службы. На калитке надпись «Студенческий приход». Вхожу во двор, стучусь. Открывает женщина. Спрашиваю, как найти сгоревший замок Кашан.

— Мне как-то не приходилось туда ездить, — отвечает она. — Зайдите, может кто-нибудь из студентов знает дорогу.

Одна студентка знает — приблизительно. Прямо по дороге, а потом вторая или третья улица направо, но названия у нее нет. Или налево. А может, и четвертая.

Полчаса поисков приводят к успеху. Тупик без названия ведет прямо к замку. Ворота заперты, на них надпись «Посторонним вход запрещен, нарушители будут наказаны». Внутри за воротами для устрашения стоит пустая полицейская машина. Но корреспондента российского журнала не испугаешь. Спускаюсь налево в овраг, карабкаюсь по крутому склону, и вот я уже в замке.

Кашан был главной достопримечательностью Малибу. Издали, со стороны океана, он выглядел очень эффектно: на крутом обрыве — настоящий средневековый замок. Его часто использовали как декорацию для голливудских фильмов, и незадолго до пожаров он был выставлен на продажу за 17 миллионов. Удивительное сочетание роскоши и дешевки. Камни уцелевшей средневековой стены грубо нарисованы на гипсокартоне, тут же рядом фонтан из настоящего мрамора. Антикварный автомобиль и рядом литое чугунное кресло, выкрашенное белой эмалью.

Остатки чужой жизни — это всегда грустное зрелище. Скамейка с заботливо проложенными к ней ступеньками. Одиноко торчащая каминная труба. Падший мраморный ангел. Поверженный рыцарь в латах.

Это уже нокаут.