Яблоко в штанах

Фотографии: Ева Юрен

Через 12 минут чашки на столе Мишеля Фейбера подпрыгнут, а ваза с нарциссами завалится набок: к платформе прибудет вечерний поезд из Инвернесса

Не будем вдаваться в подробное описание причин, однако факт остается фактом: преуспевающий писатель Мишель Фейбер, человек, с которого началась мода на викторианские ретророманы, автор нескольких хитов, в том числе «Багрового лепестка и белого», международного бестселлера, который вот-вот будет с помпой экранизирован Голливудом и Би-би-си, проживает в довольно неприглядном здании на платформе железной дороги, связывающей между собой непопуляр­ные среди туристов северошотландские города Инвернесс и Инвершин. Проще всего было бы сказать — живет с женой в вокзале (и правда ведь — в гостиной явно была касса, в спальне — небольшой зал ожидания), но хотелось бы избежать каких-либо комических обертонов; вот уж что в жизни М.Фейбера отсутствует напрочь, так это комедия.

«Да, мы эксцентрики», — охотно подтверж­дает Фейбер, однако манера укладываться спать в десяти сантиметрах от вращающихся на приличной скорости колес локомотива Британских железных дорог вовсе не самая эксцентричная черта его характера. Кроме характера есть еще и биография: работа медбратом в мельбурнской больнице, уборка чужих квартир, опыт проживания в одном помещении с трансвеститом, чрезвычайно непростые отношения с собственны­ми родственниками и родственниками жены — поверьте, вам лучше не знать всего. Приступы депрессии длятся месяцы и годы; писатель сут­ками сидит у себя в кабинете, листает комиксы и слушает не имеющие начала и конца инструментальные сочинения каких-то финнов, лупящих по стиральным доскам под электронные наигрыши.

Фейбер, впрочем, дает понять, что было бы неправильно делать какие-то далеко идущие выводы о тайном смысле его текстов на основании наблюдений за его бытом или знакомства с его биографией. «Я ужасно неавтобиографический писатель. У меня есть опыт, который мно­гие сочли бы интересным для литературы. Мои родители были людьми из рабочего класса: мать работала на фабрике, отец — в лавке, торгующей запчастями. У них были другие дети, которых они бросили в Голландии, — поступили очень дурно по отношению к ним, а меня привезли в Австралию и воспитывали как единственного ребенка. Многие именно об этом написали бы свой Роман, сосредоточились бы на этой центральной травме. Я никогда не сделаю ничего по­добного. Мне неинтересно писать о себе и своем прошлом, о том, как я живу в Шотлан­дии, о работах, на которых я работал 25 лет ­на­зад в Мельбурне. Я ни разу не написал о своем неудачном первом браке — хотя обычно именно о таких вещах пишут нормальные писа­тели, это идеальное по­ле для создания истории. Но толь­ко не для ме­ня. Наоборот, я нарочно выбираю персонажей таким образом, чтобы они были чужими мне — по национальности, полу или исторической эпо­хе. А затем задача состоит в том, чтобы наполнить их подлинными эмо­циями, которые уже дей­ствительно мои личные. Даже если мои книги сложны — на базовом уровне это просто прит­чи, современные мифы. Мне самому нравится, когда я читаю какие-то старые истории, сказки братьев Гримм, где писатель как таковой переста­ет существовать. Автор — тот, кто помогает истории родиться на свет, но история отменяет ав­тора. Знаете, в современном мире информация слишком доступна. Читателей сейчас буквально соблазняют воспринимать роман как такую ав­тобиографическую головоломку, которую они должны решить, правильно поняв причины, — что значат такие-то детали этой истории, как они намекают на нынешнее состояние брака автора и на то, что он пережил, когда был маленьким ребенком. Получается, что у романа как будто вовсе нет собственной ценности; он превраща­ется в викторину — сколько ты можешь выяснить о личности того, кто его создал. Если меня бу­дут помнить — то я хочу, чтобы меня помнили не как человека, а за те истории, которые я рассказывал».

Днем, когда поезда ходят редко, Мишель Фейбер прогуливается по безлюдной платформе

Прямо скажем, «Лепесток» и «Яблоко», ге­рои которых жили в позапрошлом веке, вряд ли наведут на мысль искать прототипы, имеющие отношение к фейберовской биографии, — и ав­тор явно доволен, что никто не додумается ко­паться в том, как сумасшедшая жена главного героя соотносится, например, с его собственной первой женой. «Пока после успеха «Лепестка» обо мне не стали писать в газетах, многие в Шотландии думали, что я женщина: у меня очень сильные женские образы — да и мое имя, здесь оно нетипично для мужчин. Всем проще было предположить, что автор — женщина, и мне ужас­но это нравилось. То есть я создал что-то такое, по чему нельзя было идентифицировать мой пол. И я подозреваю, что также сложно угадать по книгам мою национальность».

Почему же — угадать легко. Только это бу­дет неправильно. Брак Фейбера зарегистриро­ван в Польше, родился он в Голландии, детст­во и юность провел в Австралии, сейчас живет в Шотландии, пишет на английском и мог бы, кстати, получить британское гражданство: ему предлагали. Это был очень удачный момент — только что вышел «Лепесток» и все говорили, что этот роман обязан взять Букеровскую премию. Фейбер отказался — Британия вступила в иракскую кампанию, и такая родина его не ус­траивала. Фейберы при этом продолжают жить в Британии — но все так же не чувствуют себя здесь своими, как будто следуя тем же правилам, что писатель установил для своих книг. Дело не только в гражданстве. Ева, жена Мишеля, рассказывает, что когда в холодную погоду она ви­дит на платформе пассажиров, синеющих в ожидании опаздывающего поезда, она всегда выхо­дит и предлагает им выпить чаю, сделать звонок по телефону или просто согреться. Те никогда — ни разу за все годы — не соглашаются. Слишком британцы; stiff-upper-lip. Фейберы — для которых главное — не правила, а эмоции, и не ритуалы, а принципы — не такие.

Жизнь Фейбера могла бы быть совсем дру­гой, если бы… Не вдаваясь в сугубо личные обстоятельства — если бы как минимум у него был лит­агент: в конце концов, именно эти лю­ди обычно помогают писателям перебираться из Инвернесса в Суссекс. Агента, однако, нет — и не предвидится. Почему? Потому что Фейбер не хочет его нанимать: потому что нет агента — нет авансов, зависимости от издателя, а потом, с агентом ведь надо поддерживать отношения, водить знакомство — а с этим у Фейберов не очень. «Агент нужен, чтобы опубликоваться, ­чтобы по­лучить с издательства больше денег и чтобы он ог­раждал тебя от ненужных свя­зей. Все это я и сам могу делать. Нам ничего не надо — на се­бя мы практически ничего не тратим». И вот так у них все. Характерный случай: недавно М.Фейбер же­нился. То есть живут они с Евой с конца 80-х, но тут его пригласили съездить в Афганистан по линии «Врачей без границ». Даже за­творникам известно, что в Афганистане по­стреливают, и Фейбер, проявив дальновидность, сообразил, что если он там погибнет, то вокзал и прочий скарб отойдет дальним родственникам в Голландии, а Ева останется на ули­це с носом. Так возникла идея регистрации, а затем и свадьбы — но не идея позвать на нее каких-то близких людей. Гулять решили в Гданьске (!), а гости для церемонии отбирались следующим образом: Ева, невеста, ходила по городу и прямо на ули­це тестировала незнакомых людей на предмет уместности их пребывания на бракосочетании. В результате блицинтервью были отобраны 30 человек, которые и присутствовали в загсе, церкви и ресторане. Мишель в силу незнания польского языка мало что понимал из происхо­дящего, но ему все понравилось.

Наверняка он и нормальный сиквел «Лепестка» не написал из каких-нибудь специальных принципов. Ведь так? Почему не роман, а «Яб­локо» — заведомо обреченные на худшие результаты продаж рассказы? «Для меня как для писателя важно было делать каждую книгу уникальной, радикально отличающейся от других. Отчасти это потому, что мне не нравится, когда авторы становятся франчайзерами, — в том смысле, что ты берешь книгу и заранее знаешь, что это будет. Я хотел, чтобы моя писательская карьера сложилась противоположным образом. Чтобы когда люди брали в руки книгу Мишеля Фейбера, они понятия не имели, что будет внутри, — кроме того что, хотелось бы надеяться, они верили бы, что это окажется хорошая книга. И когда «Лепесток» оказался очень успешным романом, передо мной возникла проблема — как не клонировать себя самого. В то же время я осознавал, что тысячи людей по всему миру завязали глубокие эмоциональные отношения с этими героями — и им, как и мне, интересно было узнать о них еще что-то. Но я долго сопротивлялся идее написать сиквел, еще один роман. Я выпустил после «Лепестка» две совсем другие книги — но в конце концов решил: я напишу, но сохраню все ключевые тайны из финала «Лепестка». Мне важно было, чтобы история осталась цельной, чтобы читатель чувствовал, что это законченная, не требующая пояснений вещь. Я стал искать — как, оставшись внутри того же мира, наделить его перспективой, но так, чтобы это не испортило магию романа, его тайну. И пришел к тому, чтобы взяться за ­рассказы, действие в которых разворачивается до или после романа: так роман и продолжался, и в то же время остался нетронутым, неиспор­ченным».

Внутренняя закрытость хозяина странным образом контрастирует с открытостью его дома. Дверь нараспашку, даже ночью. У вора две оп­ции — забрать лежащий прямо у входа кошелек или же взять журнал Soviet Union за сентябрь 1961-го с Германом Титовым на обложке. В туа­лете и ванной вообще нет замка. Wi-Fi не запа­ролен, можно воровать интернет с платформы. Окна — без занавесок, как в аквариуме. Такая ­распахнутость подозрительна — и разумеется, оказавшись у Фейбера, невозможно не поговорить с ним про одну важную вещь: и «Лепесток», и «Яблоко» — это тексты, в которых очень мно­го, нарочито, с избытком — секса. «Диккенс плюс секс» — именно так выглядит формула обоих про­изведений, если даже не «Секс плюс Диккенс». На маньяка Фейбер, впрочем, не похож. Так что — литературный прием, и ничего больше? Секс — правда, ключ к той эпохе? Или это просто та на­живка, на которую можно ловить читателей, ко­торые не интересуются ни викторианской эпохой, ни Диккенсом? «Нет! Нет! Викторианская литература дала много очень хороших романов. Тогдашние писатели первыми додумались до очень многих вещей, которые можно было сделать в беллетристике. Что в этих книгах напрочь отсутствовало — в силу издательского климата эпохи, — так это секс. Как будто тело человека заканчивалось где-то в районе шеи. Между тем викторианцы были также сексуально активны, и секс также был важнейшим мотивом их поступков, как и у любых людей во все времена. А еще викторианцы произвели огромное количество порнографии — и это все то же самое, что сейчас в интернете: разливанные моря спермы, раздвинутые ноги и анальная пенетрация. Разумеется, это не публиковалось — точнее, не продавалось в обычных книжных магазинах, а распространялось через мужские клубы. Но ясно как божий день, что все, что мы хотим, представляем, дела­ем, они тоже представляли, хотели и делали. Подлинная картина того, как функционировало вик­торианское общество, очень сильно отличает­ся от официальных исследований литературы. А я хотел написать книгу, которая бы основывалась на самих викторианцах больше, чем на книгах, которые они читали. Потому что романы сочиняются по романам, возникает опасность, что они отражают тени зеркал, искажают иска­жения. Да, раньше писатели много чего не мог­ли говорить вслух — но сейчас-то можно. И ка­кой смысл прятать что-либо, маскировать это, зачем? Авторы, которые бьются за все эти условности и систему ограничений, по сути, пишут для людей, которые уже умерли. А писать нужно для людей, которые живы».

За несколько минут до прибытия поезда в сторону Лондона рельсы начинают издавать характерное музыкальное дребезжание, однако поселившийся внутри станционного строения меломан предпочитает этим живым концертам другие, записанные на пленке. Провожать гостей здесь нет смысла — на платформе стоишь один, переваривая увиденное. К толстому пыльному стеклу изнутри подплывает бледное мужское лицо; рот искажается — не то прощальная фраза, не то немой мунковский крик. Жизнь Мишеля Фейбера, мастера-социопата, похожа на его книги: нетронутое, не испорченное посторонними существование, полное тайн, со своей магией. Нарушить этот герметизм было бы кощунством; но почему-то все же хочется, чтобы когда-нибудь этот человек вышел на платформу и сдвинулся с мертвой точки.