Жилы

Водопад в Лефортово
В Тулу – за самоварами. В Иваново – за ситцами. В Амстердам – за марихуаной. И только в Москву – за песнями. Ничего конкретнее в Москве не обещают – но уж пропоют так пропоют. Кто в Москве не бывал – красоты не видал, гласит местная народная мудрость. Где конкретно искать красоту, мудрость умалчивает, не выдает. Москва красна не углами и площадями, углами она как раз ужасна, а официальные достопримечательности – это деревья вместо леса, это во всем мире так. Подлинная красота, как всякая добродетель, незаметна.

Говорят еще: в Москве есть все. Наверное, это так. В Москве должно быть все: хорошие театры, плохие клубы, милые друзья и гадкие утята, семь чудес света и заезжие фрики. Ведь сказано: «Москва – Третий Рим». А Рим – мир, и, значит, в третьем ми… то есть Риме должно быть все. Даже то, чего не может быть.

Если, допустим, напившись сливянки в лунную ночь на Ивана Купала, предложить:

– Да ну костер. Давайте в Лефортово, в водопаде купаться.

В ответ наверняка услышишь совершенно резонное: «Какой водопад? Восточно-Европейская равнина кругом, откуда воде-то падать?» Но резоны в Москве, как уже было отмечено, – опора зыбкая.

Трое сбоку, ваших нет! Вот где логика пасует перед жизнью! Есть в Лефортове водопад! Небольшой – падать у нас действительно неоткуда. Не водопад даже, а старая плотина, но такая старая и такая разрушенная, что вполне себе водопад: в парке за бывшей Академией бронетанковых войск имени Сталина, рядом с каскадными прудами, заведенными еще при Петре Первом трудами военного доктора Бидлоу. Плотина появилась позже. Водопад невысокий, но дело ведь не в высоте. Важно, что он есть. Важно, что жизнь богаче наших представлений и способна опрокинуть любые наши теории, – только составь себе труд, загляни за занавеску. Омовение в московском водопаде покажется почище святого Ганга, превыше Ориноко.

К сожалению, водопады – такая штука, поразить которой можно именно в теплую пору года. Замерзшая плотина того эффекта, как хотелось бы, не производит.

Подмосковье
В принципе, туда много путей. Туда можно угодить чисто случайно: провалиться в канализационную шахту, например. Вопрос комфорта.

Улица Солянка получила свое имя от царского Соляного двора. Соляной двор – от соли. Соль предполагает склады – и громадные складские подземелья на углу Солянки рыли и перестраивали веками. В начале ХХ века тут построили квартал жилых домов, а бывшие соляные склады продолжали служить бомбоубежищами, складами и гаражами. В одном из дворов-колодцев серого квартала по пандусу съезжали грузовики – и пропадали.

Под Москвой есть еще одна Москва – темная и зловещая. В этой Москве тоже есть свои улицы и площади: древние ходы и забытые подвалы, шахты и коллекторы, и бункеры Сталина, там шумят реки и молчат озера со слепыми рыбами. Хорошо известно, что кремлевский холм изрыт человеком, будто шашелем. Но прочая земля московская продырявлена не меньше. Начиная отсюда тянутся огромные пространства – мимо Лубянки, мимо ее знаменитых расстрельных подвалов к заключенной в трубу речке Неглинке и дальше, до Сухаревки. Однако дальше соляного склада лучше не соваться. Знающие люди, способные исчезнуть под землей на Солянке, опуститься до отметки «–70 метров» и вылезти где-нибудь в Марьиной Роще, советуют одному туда не ходить. Вдвоем – тоже. Лучше всего, советуют знающие люди, вообще туда не лазить. В качестве причин называют бомжей (глупо думать, что они нигде не живут, – живут, и в частности здесь), сатанистов, гигантских пауков, тридцатисантиметровых кузнечиков, слепых рыб, риск провалиться в канализацию (что наиболее легко осуществимо) или встречу с киллерами, возвращающимися с работы. Советуют больше из ревности к этой другой Москве – но другая Москва и вправду мало пригодна для жизни существ с поверхности земли.

У входа бесконечный интерьер напоминает строку из поэта Самойлова: «Просторно, холодно, высоко». Валяются развалины мотоцикла, в закоулках – кучи противогазов, истлевшей одежды, догнивающий вымпел «Лучшей первичной организации Общества Красного Креста» и второй том «Актуальных вопросов идеологической работы КПСС» Л.И.Брежнева. Кал и люди. «Ходили тут такие – потом их изъеденными червями нашли», – говорят они как бы в сторону. Неприятно. Червей точно много. Зимой из подземелий несет испарениями, стены обледеневают, растут сталактиты и сталагмиты. Повести носом, вдохнуть прелый воздух – и назад. У стены стоит увесистый обломок белокаменного украшения – века восемнадцатого, пожалуй. Откуда он, как попал сюда – бог весть.

Дискотека глухонемых
В Москве проживают десять тысяч глухонемых. Работают и развлекаются. В Театре мимики и жеста работают глухонемые актеры, на которых глядят глухонемые зрители, которых в гардеробе обслуживают глухонемые гардеробщики. По вечерам глухонемые ходят сюда же, в здание театра, в клуб под названием «Скрим» («Крик»). Для заведения в Театре мимики и жеста название несколько вызывающее.

Они приходят, как обычно, компаниями, усаживаются у бара и начинают, как выражаются местные бармены, «тереть». И танцуют. На них никто не обращает внимания. Когда их нет, их отсутствия тоже никто не замечает.

Приходят они отнюдь не каждый вечер – в этом подвох дискотеки в клубе «Скрим». Некто Константин А., человек еще молодой, раз услышав про «Скрим», решил туда обязательно попасть, чтобы самому увидеть эти дивные танцы, когда девушки, закрыв глаза, будут переступать в такт дрожащему полу. Ничего дурного: А. просто хотел посмотреть, как это у них получается. Знакомиться он не собирался, ничуть, и если даже об этом начинал фантазировать, то как-то непроизвольно, даже нечаянно, – и тут же одергивал себя. Нет, она, конечно, не окажется блондинкой с косой от попы до затылка. Он к ней никогда не подойдет. И она не положит руки ему на плечи и не станет прислушиваться к каждому его движению. Он не наклонится к ее уху и не спросит: «Где вы так хорошо научились танцевать?» – а она, улыбаясь и глядя ему в глаза, не ответит: «У нас на курсах».

Найти Театр мимики и жеста оказалось несложным. Чуть ли не за квартал земля уже вибрировала под ногами от дискотечного бита. Первую мычащую девушку А. встретил у театра. Она лежала в сугробе, а две подруги вяло расталкивали ее. В ответ она вдруг членораздельно выразилась: как выяснилось, глухонемой она не была. Глухонемых в тот вечер вообще не было.

Достопримечательностей на дискотеке и без глухонемых танцоров навалом. Ради местного туалета Тарковский снял бы еще одного «Сталкера». Мимо, наступив на ногу, прошла женщина с двумя грудями. Мужчина с заросшим лбом двинул в плечо. «Молодой человек, закурить не найдется?» – А. оглянулся и увидел карлицу лет пятнадцати, которую распирало от всего: и от домашнего питания, и от здоровых южнорусских предков, и от крепкого спиртного. И он струсил. «Найдется», – ответил он.

Музей еды
Первый же дом по правой стороне Большого Рогожского переулка – Московская ассоциация кулинаров (как говорит табличка слева) и Музей общественного питания (табличка справа). Толкнуть дверь, дернуть, убедиться, что закрыто, нажать звонок – и ждать.

Когда-то этот особняк принадлежал купцам Прозуменщиковым, пока в начале прошлого века очередной Прозуменщиков не продал здание городской управе. После революции 1917 года в здании была амбулатория, а спустя шестьдесят лет здесь разместился Музей общественного питания. В музее говорят, что до революции тоже была амбулатория. По сведениям из других источников, в бывших купеческих владениях был устроен публичный дом. Большой зал с окнами во всю стену и апартаментами свидетельствует о том, что пока тут все не омыли советской амбулаторией, бордель был шикарный.

Музей невелик. Возник он на общественных началах: первый директор музея Коршунов, некогда заведующий фабрикой-кухней №1 и директор ресторана «Советский», отдал музею свое собрание, что-то добавили коллеги. Чем богаты, тем и рады: самовары, щипчики, ухваты, терки, рюмки, вилки, ложки, почему-то утюг (каша из утюга?). Движется экскурсия студентов кулинарного техникума, экскурсовод просит обратить внимание на чемодан для пикников Саввы Морозова, на рюмку по эскизу Веры Мухиной, на комплекты посуды (по одному от выдающихся московских ресторанов и сразу три – из Кремля). Импортный комплект шпажек. «А знаете, почему одни шпажки красные, а другие желтые?» – лукаво спрашивает экскурсовод. Ну откуда же? Желтые – для прожаренного мяса, красные – для мяса с кровью. «Переходим в зал, посвященный Великой Отечественной войне», – объявляет экскурсовод.

Но если человек, как писал Венедикт Ерофеев, не хочет зря топтать мироздание – бросьте поваров-героев. Бросьте фотографии счастливых поварих, чемодан Саввы Морозова, библиотеку с кухнями народов мира и 28-м изданием книги Елены Молоховец – и ступайте в последний зал, зал развитого общепита. Двадцати лет словно не бывало. Модели столовских прилавков и плит. Альбомы, подготовленные коллективом ресторана «Славянский базар»: заветные картинки, вроде тех, которые так сладко было разглядывать во «Вкусной и здоровой пище». Фоторепортажи из жизни советского пищеварительного ПТУ. «Прейскурант продажных цен на блюда школьного питания». Летний стоячий воздух нагревает витрины у окон. С 1977 года в витринах лежат: котлеты морковные, котлеты свекольные, котлеты рисовые и картофельные, по-киевски, картофельное пюре, салат мясной, шашлык и люля-кебаб – все из воска, но удивительно, с какой реалистичностью. Мясной салат того самого оттенка, что и достопамятный «салат мясной под майонезом», а окрас свиной отбивной точь-в-точь имитирует остывший жир. В музее при Ассоциации кулинаров наверняка будут не согласны, но музею стоит сменить профиль. Судите сами. Музей Сахарова собирает художественные силы на конкурс Музея СССР. Московский художник Илья Кабаков составил мировое имя произведениями на тему советского быта. Еще один известный московский художник, Анатолий Осмоловский, до сих пор вроде бы не оставил идеи вылепить свой портрет из говна (но вечная проблема – скудость средств). Но вот же: и про СССР, и про пищеварение, и уже готово. Разве что Кабаков – про коммуналку, а здесь – про столовку. Но сундук Саввы Морозова Кабакову и не снился.

Возвращаясь, надо снова пройти мимо стендов с портретами ветеранов общепита. Ветераны бывают разные: один стенд – «Ветераны труда общественного питания», другой – просто «Ветераны общественного питания». В определенном смысле все мы – ветераны общественного питания.

Жизнь после жизни
Укрывшись одеялом, Люлю засыпала в кроватке. Завтра Люлю будет кушать обед: Люлю сядет за стол, повяжет себе салфетку, возьмет ложку и будет есть кашку. Или супчик. А потом фрукты: вилочкой, Люлю, вилочкой. Люлю сама держит чашку и аккуратно пьет из нее какао. Или компотик. Если Люлю прольет компотик, тогда Люлю возьмет тряпочку и все-все-все за собой подотрет. Еще Люлю умеет ездить на велосипеде, рисовать нолики в тетради, мыть полы, курить, наливать из бутылки… А потом Люлю умерла. Все шимпанзе смертны.

В стеклянных глазах шимпанзе Люлю – то же выражение, что и у медведей, козерога, муравьеда, собаки Запятайки. В голове у них опилки.

Собака Запятайка умела считать и лично знала Антона Павловича Чехова (события ее биографии легли в основу «Каштанки»). Муравьед тоже был молодцом: держал в лапах ружье и браво стоял на часах у крепости. Ни до ни после выдрессировать муравьеда не удавалось никому – кроме дедушки Дурова. А ему удалось. Дурову удалось выдрессировать пятьдесят видов зверей, от мышей до слонов. «Все делает голод. Он дрессирует все живущее на свете – и людей, и животных» (В.Л.Дуров. Дрессировка животных. Психологические наблюдения. Новое в зоопсихологии. М., 1924).

Многие из артистов русского укротителя Дурова продолжают трудиться до сих пор. Лишь поменяли амплуа. Кроме бывших звезд сцены, а ныне музейных статистов, в музее Уголка Дурова еще есть дуровские костюмы, паровоз первой дуровской железной дороги (той, где медведь был носильщиком, обезьяна – машинистом, дикобраз – фонарщиком, собаки, барсуки, поросята и морские свинки – пассажирами, заяц – «зайцем», а на афишах значилось: «Действующие морды»), а также действующая мышиная дорога, по которой мыши уезжают на юг (в отличие от другой мышиной, где мыши ездят по сказкам Пушкина и попадают в засады, но к музею она не относится). Но главное в музее, конечно, – этот зоомавзолей, дуровский пантеон, земной поклон циркача товарищам по работе.

В музей пока не включен зверинец, где проживают актеры. Часть из них уже не работает на сцене и ходит в пенсионерах. В небольшой клетке сидит некий кот ученый. Для выступлений слишком стар, для таксидермиста – слишком жив, поэтому здесь он доживает свой пенсионный век: в дуровский «Зал Славы» не торопят. Видимо, предчувствует свою дальнейшую судьбу и безумно тоскует. Безумно рад видеть живых. В эти минуты даже не похож на пенсионера.

Из мышей чучел не набивают.

Каменное слово
Вершина Москвы – смотровая площадка на Воробьевых горах. Публика катается на лошадях и уписывает хот-доги. Внизу – место действия повести Тургенева, прогрессивно описавшего трагическую любовь глухонемого к собаке. От Университета падает длинная холодная тень.

«Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки…»

На склоне, почти незамеченным, стоит памятник клятве первых революционеров-демократов Герцена и Огарева.

Весьма недооцененное произведение, хотя по своему положению оно достойно сравнения с Владимиром Крестителем на Владимирской горке над Днепром в Киеве и с Медным всадником над Невой, а по дерзновенности творческого замысла ему вообще нет равных. Мало того, что это памятник словам, тому, чего в зримом мире не существует, – так это еще и памятник именно клятве, которая есть памятник сама по себе.

Памятник памятнику – сложная художественная задача. Относительно того, что все-таки изображает стела на месте клятвы первых русских революционеров-демократов, мнения высказывались разные:

– ножку рюмки,

– схему колебаний гитарной струны, зажатой на седьмом ладу,

– сильно сдавленный пенис (в разрезе),

– факел (самое оригинальное предположение).

Окаменевшее нечто по праву может быть признано самым значительным памятником советской эпохи. Все считают, что самый значительный – это Мавзолей, но начало всем мавзолеям, гулагам и москвошвеям было положено здесь. В 1827 году сюда пришли Александр Иванович Герцен и Николай Платонович Огарев, первые русские революционеры-демократы. Обоим еще не было пятнадцати лет. «Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули». В чем точно присягнули отроки, из «Былого и дум» не известно. Считается, что бороться с самодержавием. Короче, обнялись – и на здоровье.

Но редкая клятва так исполнялась! Что было потом, известно: декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию – потом большевики, Октябрь, ноябрь, декабрь, август… Потом все закончилось: снова пришли пятнадцатилетние, но с фломастерами, и разрисовали головы целующихся революционеров: «Мы любим телок», «Здесь были…», «Хочу сасать» и тому подобным.

Ничего хорошего из клятвы на Воробьевых выйти и не могло. Клясться на Воробьевых просто-таки неосмотрительно. Обнимайся, но не клянись. Местность здесь не в порядке исторически. Отсюда уполз (буквально) от строителя первый храм Христа Спасителя: плохо рассчитали фундамент. Неподалеку жил сумасшедший Дмитриев-Мамонов, герой войны 1812 года: подписывался то Владимиром Мономахом, а то и Папой Римским. (Сейчас дом сумасшедшего занят Академией наук.) Дальше по Андреевскому оврагу, где всё строят третье кольцо, – Канатчикова дача. Как-то в начале апреля мы с приятелями искали уединения на Ленгорах и встретили индейца: индеец в заправском пончо с Мэрилин Монро на спине вырезал профили из бумаги. Завидев нас, предложил свои услуги, а когда мы отказались, посетовал: «Жаль. Вот вы, молодой человек, – и указал на меня, – очень на Менделеева похожи. А вы на Некрасова. А вы – вылитый Добролюбов».

Через несколько минут, спустившись к Герцену и Огареву, мы стали Менделеевым, Добролюбовым и Некрасовым. Часов на пять. Впереди лежала страна, которой уже нет.