Ответы. Антон Адасинский, актер

Антон Адасинский начинал с ленинградскими «Лицедеями», ставил шоу для группы «АВИА», потом создал собственный театр «Дерево» и 15 лет назад уехал с ним в Дрезден. «Дерево» – ни на что не похожий пластический театр и к тому же одна из самых успешных в мире русских театральных компаний. В середине апреля театр Адасинского покажет свои лучшие спектакли в Москве – в рамках юбилейной программы «Золотой маски».

– Мой вчерашний звонок вас где застал?   

– В Греции. Мы там гастролировали. Я сейчас буквально с самолета – только что зашел домой. А через несколько дней уже едем на гастроли в Россию.

– Дома нечасто бываете?

– Наверное, в сумме месяца два – два с половиной в году получается. Зашел, цветы полил – и надо снова куда-то отправляться.

– А почему Дрезден? Очутившись за границей, вы могли выбирать. Почему не поселились в более театральном городе?

– Вы про Лондон говорите? Про Нью-Йорк?

– Ну почему? Про Эдинбург, например, тоже.

– О нет. Конечно, в этих городах столько жизни, такая напряженная именно художественная – театральная, музыкальная, какая угодно – вибрация. Конечно, это насыщает – постоянное пребывание в этом информационном поле. Но есть другая сторона: эта же вибрация разрушает. Здесь столько всего происходит, столько ненавистей, любовей, обид, потрясений, эмоций. Находиться среди этого огня очень тяжело. Ведь мы сейчас говорим о том, чтобы жить, да? Такие города, как Дрезден, подходят для этого идеально.

– Понимаю: жить в Нью-Йорке – это такая комната отдыха на производстве, а не дом.

– Вот именно. И в Москве, в общем-то, то же самое. И в Лондоне. Дрезден к тому же отчасти сам нас выбрал. Мы приехали, выступили, и отцы города так называемые стали говорить: оставайтесь здесь работать. Нам выделили помещение, деньги.

– Приезжая на гастроли в Россию, вы чаще выступаете в Петербурге, чем в Москве. Или мне показалось?

– Нет, в Петербурге действительно чаще. Я даже не могу сказать, что в Петербург мы именно на гастроли приезжаем. Вот в Москву – да. Там смотрят: ну, мол, что у вас там, показывайте. В Петербурге же мы чувствуем, что мы отсюда, из этого города, и это не пройдет никогда. А Москва… Не знаю, это какой-то ненормально гигантский город – несоизмеримый по масштабу с человеческим телом. Я вот пошел в парк Горького – разве это парк? Это же целый город сам по себе!

– Вы с Полуниным продолжаете общаться, после того как ваши пути разошлись?

– Они не так далеко разошлись. Мы часто со Славой встречаемся. Носимся с какими-то проектами совместными. Репетируем, валяемся на траве перед его парижским домом. А потом это как-то растворяется само, что совершенно не мешает нам через какое-то время опять встрепенуться и опять начать носиться с какими-то планами.

– Я про «Дерево» читала, с одной стороны, что это «все еще ленинградские «Лицедеи», с другой – что это «уже нормальный немецкий театр». Вы-то сами что думаете?

– Обе мысли – полный бред. И те и другие авторы просто выпендриваются, а на самом деле толком не представляют себе ни ленинградских «Лицедеев», ни немецкий театр. Вот вы…

– Я ни того ни другого не представляю.

– Но вы можете сказать, что такое «нормальный немецкий театр»? А «нормальный русский»?

– Не могу.

– Понимаете, все эти слова: немецкий театр, русский, да какой угодно – это чудовищная фикция! Нет немецкого театра. И русского нет. Есть драматургия, немецкая или русская. И есть актеры – немецкие, русские, персидские, бенгальские – одиночки. Вот они могут вспыхивать где угодно. Они проносятся как кометы. А все эти теоретики отсюда принимают эти вспышки огней, эти сияющие траектории за просто-таки «дорогу искусств». Какая чушь!

– Вы сейчас в Москве довольно большую ретроспективу показываете, и все – за одну неделю.

– Да, очень. Тот или иной спектакль – это своего рода слепок, отпечаток на воске той жизни, которой мы тогда жили. По-другому одевались, слушали другую музыку, другие отношения были в труппе. И каждый раз теперь мы должны мысленно, эмоционально возвращаться в те ситуации, к самим себе прежним. Чтобы потом проживать это все уже на сцене. Собираемся, настраиваемся. К каждому спектаклю по-разному. Какой-то – более танцевальный, и мы больше уделяем внимания modern dance, буто. А какой-то – более игровой, как, например, «Once», и тогда мы дурачимся, сказки рассказываем, музыку слушаем и просто двигаемся под нее.

– Вы поначалу назначили интервью на очень ранний час. Рано встаете? С чего у вас день обычно начинается?

– С зарядки, самой обычной зарядки. Потому что тело настолько уже измучено, изломано театральной пластикой, что если с утра его не привести в порядок, не сбалансировать, так и будешь ходить до вечера, как колесо.