Как стать модным фотографом Юрген Теллер в Москве

В Московском доме фотографии полно народу. Повсюду косухи, красные шапки, леопардовые принты, длинные юбки и бежевые брючки. По залу бегает директор музея Ольга Свиблова и хрипло вещает в микрофон: «Еще минут десять, не больше, вы пока сбегайте, посмотрите на работы Юргена». Толпа послушных мальчиков и девочек поднимается наверх и разлетается по небольшому залу рассматривать крошечные работы немца. Обнаженная Хелен Миррен в ванной, голова женщины в пасти у крокодила, осьминожек на белой простыне, голая Шарлотта Рэмплинг в обнимку с голым мужем. Под каждой картинкой — короткий рассказ Юргена, прочитать который могут лишь те, кто владеет немецким, переводы обещают повесить ко дню открытия. Пока Свиблова зачитывает пресс-релиз с кусками автобиографии Теллера: «Мне было 18, а моему кузену — 20, он был студентом медиком... Я готов был повторять все, что делал Хельмут. А Хельмут увлекался фотографией». Две особы модельного вида печально переговариваются: «Знаешь, как я устала слушать эти разговоры — «Мы бесплатное издание, у нас нет денег, чтоб платить». «Да, бедная, понимаю», — утешает подруга. Девушка в красном платье фотографируется на фоне работ: «Вот эта мне особенно нравится, — говорит она соблазнительным тоном своему кавалеру (под стеклом — микроскопическая женская фигурка, которая выходит из моря). «Нормальная такая, — отвечает он, — но ты — лучше».

«Вот видите, — поясняет Свиблова, — фотография может родиться просто из того, что Теллер любит спагетти аль неро». Три девочки в легинсах разглядывают обнаженную Шарлотту Рэмплинг с мужем: «Мне кажется, Аньке реально пора перестать худеть. У нее уже челюсть перестала двигаться», — говорит одна. «Да она просто не пьяная была, когда ты ее видела, она когда трезвая, у нее вообще ничего не двигается».

Минут через двадцать публика снова рассаживается на места. Девушка с айфоном пишет статус в фейсбук: «Теллера все нет, могла бы съесть все «Простые вещи». Рядом девочки обсуждают «День ненависти». «Про Москву многое говорит то, что «День ненависти» здесь — популярная фишка», — говорит одна старшеклассница. «Ну а что, — отвечает вторая, — в Москве ведь, правда, все всех ненавидят!» За столом наконец появляется Теллер. Пока Свиблова нахваливает его на все лады, он пьет чай, ест шоколадные конфеты и растерянно озирается по сторонам. Ему в руки суют микрофон: «Я, честно говоря, не очень понимаю, что сказать, — мямлит Теллер — может, кто-нибудь задаст мне какие-нибудь вопросы?» «Я задам», — тут же реагирует Ольга Свиблова и следующие минут сорок расспрашивает Теллера о том, почему он решил заняться фотографией, когда понял, что фотография — это магия, и как вдруг решил на этом еще и зарабатывать. «А он секси», — шепчет одна подруга другой. «Ты че, — восклицает вторая, — какой секси? Он же опухший!».

Теллер рассказывает, что любит готовить и снимать еду, а еще пытается найти новый язык для сельской фотографии. Что парадные пейзажи — скучны, а сучок на траве интересен, потому что сучок — это что-то личное. Еще Теллер рассказывает, что точно свихнулся бы, если б ему пришлось снимать только фэшн. И тем, кто помешан на моде, обычно в итоге совершенно нечего сказать. Через час с небольшим микрофон наконец отправляется в зал. «Скажите, а много ли времени вы тратите на постпродакшен?», — спрашивает на бодром английском брюнетка из первого ряда. Теллер долго объясняет. «А что может объединить русских фотографов — случайно не национальная идея?», — предполагает шатенка из второго. Теллер задумывается: «Вам, русским, следовало бы не относиться к себе так серьезно. Полезно хоть иногда смотреть на себя с иронией. Чувство юмора в творчестве необходимо, ведь, блин, жизнь же и так жутко скучная». Мужчина в свитере хочет узнать, «подходит ли к вашему сегодняшнему настроению фраза, написанная у вас за спиной». Теллер оборачивается: там по-русски написано «Да здравствует сегодняшнее плохо за то что завтра будет хорошо». «Ну, переведите же ему», — чуть раздраженно обращается Свиблова к переводчице. Но уже через секунду включается сама: «Viva today bad live because tomorrow will be better». Теллер с недоумением смотрит то на текст, то на Свиблову. «Нормальная такая фраза. Только очень русская. Вы хотите обо всем и сразу. А я рассказываю свои крошечные истории».

«Скажите, Юрген, как вы относитесь к критике?», «Юрген, а какую роль в вашей жизни занимает жена?» Теллер явно устал, ему скучно, но дежурно отвечает: «Моя жена — это моя жена. Она — мать моих детей. Это мой единственный и самый строгий критик. На остальных мне абсолютно плевать». Внезапно поднимается молодой человек (аккуратная прическа, сиреневый свитер, голубые джинсы):

— Здравствуйте, меня зовут Георгий, и я бы хотел спросить у автора, не кажется ли ему, что денацификация, которая произошла в Германии после Второй Мировой войны...

— Что, простите? — перебивает его Ольга Свиблова.

— Денацификация, — повторяет он слегка раздраженно.

— Де... что? — так и не может понять директор музея.

— Наци-наци-наци-фи-кация, — кажется, еще немного — и с Георгием сделается приступ.

Свиблова изумленно молчит. «Так вот, я продолжу», — говорит Георгий с интонацией лектора, которого грубо перебили. — «Это развенчание нацисткой идеологии и эстетики слишком далеко завело немецкую культуру, потому что немецкая культура стала откровенно образоборческой. Со времен войны визуальная немецкая культура — это довольно убогое зрелище. Но тем не менее она является локомотивом европейского союза». Люди привстают с мест, чтобы взглянуть на возмущенного денацификацией культуры человека. И только один Юрген Теллер не может понять, отчего вдруг в зале такое невероятное оживление. «И мне, вот скажем, выставка не понравилась, — не унимается Георгий, — из-за того, что она проецирует общеглобалистские тенденции, тенденции агонистические, тенденции ускорения производства в ущерб содержанию. Наш гость, мне кажется, типичный представитель глобалистского мейнстрима, который все привечает, но который несет в себе очень мало. Не является ли это вообще болезнью немецкой культуры?», — наконец он подводит итог. На лице Свибловой отображается мука, ведь то, что так долго формулировал Георгий, ей теперь нужно перевести. Они с переводчицей наклоняются к Теллеру с разных сторон и нашептывают ему сразу в два уха. Глаза немца округляются все больше и больше. «Кхм. Это вообще-то плод моего воображения, личные истории, совсем интимные. Это почти что дневник. Причем тут глобальные ценности? Да и вообще, срать я хотел на эту глобализацию».

Свиблова берет ситуацию под контроль: «Мы уезжаем в «Март», все-все-все. Фотографируйте, что хотите, но уже без нас!» Поклонники держат Теллера в плотном кольце. На улице стайка молодых людей разглядывает узника сквозь огромное окно музея: «Вот смотрю на него сейчас, такого уставшего, и хочется его спасти, взять за руку и сказать: «Юрген, ну хватит, пойдем отсюда». «Смотрите, смотрите, его снимает фотограф Алина Никитина. Я тоже хочу, и я, и я». Компания, забыв о сочувствии, дружно влетает обратно в зал и принимается сверкать вспышками.