Второе апреля / Александр Иличевский

Александр Иличевский писатель

Второе апреля замечательно хотя бы тем, что это день тридцать третий apres зимы — явный праздник более глубокого, чем календарь, масштаба. На фоне угрюмой философии национального сознания, сдавленного климатическими рамками и разогнанного по нежилым просторам, все, что приближает к зениту мимолетного лета, составляет грустное счастье мировоззрения. Тем более что личный образ жизни последний год страдает недобором событийности: трудодни отличны от празднества путешествий — они не поддаются путевой грамоте, только философии.

Оттого и в дневниковом смысле негусто: пришел на работу, сделал то и это, подумал то и другое, что-то почеркал, что-то сочинил — но кому интересно? На работе обычное дело: нет новостей—нет смысла. Но это на работе, а в истории—чего только не стряслось второго апреля, вот только три события: Иван Сусанин спас царя, Петр Великий создал Тайную канцелярию, маркиза де Сада выпустили из сумасшедшего дома на побывку. Страшно подумать, что и в другие дни новостей в истории было не меньше.

И только одно событие случилось всерьез в этот день — воспоминание. Оно пришло в руку случайно, когда наливал на офисной кухне кофе: наклонил чайник — и, видимо, мышцы составились в ту же, запечатленную бессознательным конфигурацию легкого напряжения. В результате вспышка: предвкушение лета, деревенской жизни, возвращения в любимый город Т. на реке О. Помните, как Женя в «Тимуре и его команде» едет в открытом кузове, сидя в плетеном кресле, поставив ноги на чемодан и опираясь на мягкий узел, сзади полощется фикус в кадке, а на коленях у нее рыжий котенок и невесть откуда взявшийся среди Москвы букетик васильков. Как тряско, рывками подвывающих передач плывет и гулко перекликается гудками Садовое кольцо, как бежит блаженно пустое по берегам Рублевское шоссе навстречу, ныряет и взлетает лесистыми горками, вырывается в поля…

Воспоминание буквально пришло в руку и только потом нервно отдалось в голову: кинетическая память движений, когда в кисть бьет легкий разряд поклевки, переданный по шнуру к кончику удилища, — ты отпускаешь руку вослед, даешь заглотнуть, после чего кистевым подсекаешь легко, и вот снова, теперь крепче бьется голавль, подтянуть, дать глотнуть воздуха, держать на вытянутой, не пустить ударить в ноги, взять живое, благоухающее рекой серебро, пустить мимо садка… И оглянуться на высокие берега — местами уже вспыхнувшие клейкой листвой берез, лип, а где-то еще голые, свободные для низкого солнца в корявых кронах дубов, с только-только лопнувших почками; всмотреться в белеющий, рябящий на камнях перекат у брода к острову, высмотреть зеркальце затишья справа у топляка, поправить, натянуть на цевье страшную, похожую на сонного марсианина казару, нацелить на заброс, пустить шнур кольцом, замереть, пока наживка летит вдогон, ложится, сносится змейкой по течению…

Мгновение, в которое вы ожидаете поклевки, как хрусталик, собирает прорву света, лета.