«Лебедь» был прообразом элитных комплексов»: Николай Малинин о брежневских домах

Они похожи на четырех отставных офицеров. Шрамами увиты, ранами покрыты, потрепаны и обветрены, в латаных-перелатаных кителях, — но выправки не утратили. Они по-прежнему один за всех и все за одного — держат круговую оборону, стоя на общем стилобате, зажаты со всех сторон новоявленными гвардейцами, несут никому не нужный дозор, вознесшись над водной гладью…

Тягостное ощущение от их внешнего вида имеет два источника. Во-первых, удивление, что они так быстро пришли в упадок. Да, мы знаем, что модернистская архитектура «плохо стареет» — потому что слишком торопится в юности: быть острой, современной, делаться из самых актуальных (не прошедших проверку временем) материалов… Но эта как-то уж очень быстро состарилась. Хотя никаких сверхновых материалов тут и не было… А вторая причина — как раз вот эта стать, с которой они встали когда-то над проспектом, сформировав один из самых запоминающихся ансамблей брежневской Москвы. И томит именно это мучительное несоответствие гордой осанки и убогих одежд.

Вроде бы с ними произошло все то же, что происходит с обычными панельными домами. Балконы остеклили, естественно, — кто во что горазд (где-то появились целые деревянные сарайчики). Старые рамы сменили стеклопакеты, тоже, конечно, разные. Панели облезли, швы между ними по сто раз замазали. Железная обшивка балконов провисла и отваливается. Кондиционеры как мухи облепили стены. Пустые пространства между ножек частично заделаны, а на крышу вознеслась реклама. Казалось бы, что такого? Обычный панельный дом принимает эти пертурбации спокойно, как штатский — пенсию. Но для «Лебедя» это такая же драма, как отставка для кадрового офицера. Он не был заточен под то, чтоб сидеть во дворе, забивать козла и сдавать бутылки. А главное, почему никто не желает помнить его боевых заслуг?

А заслуг у него немало. Во-первых, это был новый опыт расселения — альтернативный как отдельному дому, так и микрорайону. Понятие «жилой комплекс» не было новостью, но было редкостью. По количеству жителей «Лебедь» соответствовал традиционному кварталу, только этот квартал развивался вертикально. Соответственно, инфраструктура не размазывалась, а собиралась в кулак. Это был и первый опыт объединения жилых башен на едином стилобате — что подразумевало не только архитектурную цельность, но и бытовую автономию: в стилобате было все, что нужно для жизни: хлеб, овощи, ремонт, аптека.

Противостоял он и микрорайону — с его тогда еще не вполне очевидными издержками: негуманным масштабом, социальной безответственностью, эстетическим однообразием. Здесь же была сделана попытка создать новый тип жилой среды — обособленный от города и погруженный в природу. Оба тезиса были не пустой декларацией. Проблему удаленности решал автомобиль — это был первый в Москве жилой комплекс с подземным гаражом. А за природу отвечал не только сам факт расположения комплекса в зеленой зоне, на краю парка и на берегу залива, но и то, что к воде каждая башня была развернута широкой стороной.

Подобного рода кластер был весьма актуальным для Москвы в ее новых границах.  Да и перспективным — что подтвердило будущее. Наследуя, с одной стороны, от домов-коммун (принципиально отличаясь от них уровнем комфорта), «Лебедь», с другой стороны, был прообразом и будущих элитных комплексов (отличаясь от них тем же). Однако в тот момент за этой идеей не оказалось ни социального драйва (как в 20-е и 90-е), ни чьей-нибудь заинтересованности. Поэтому лишь благодаря настойчивости архитекторов она получила продолжение в квартале «Лебедь-2» — на противоположной стороне шоссе.

Вопрос социальной однородности решался в «Лебеде» по-советски: получить здесь квартиру можно было лишь за определенные заслуги или по большому блату. Архитектор Глеб Соболев вспоминает, как, готовясь к поступлению в МАрхИ, ездил в этот дом к репетиторам. «Физик и математик жили на одной площадке. Заработки от неофициальной подготовки студентов вполне позволяли приобрести кооперативную квартиру. Таким образом, существуя вроде бы параллельно, два мира — официальный и неофициальный — мирно встраивались друг в друга». Забавно, конечно, что, в отличие от Запада, где панельное строительство было рассчитано на бедные слои населения, даже небольшие отклонения от стандарта придавали комплексу ореол элитарности. Впрочем, планировки здесь были на порядок интереснее, чем в типовом жилье.

А самое любопытное именно то, как из стандартного набора рождается нестандартная архитектура. Сборные элементы ничем не отличались от тех, что использовались в типовых панельных 9-этажках. Но как живописна пластика стен — за счет продуманного ритма балконов, лоджий и лестничных решеток. Балконы то длиннее, то короче, они эффектно выступают за края башен, и при всем небольшом наборе вариантов они отлично работают, потому что башни по-разному развернуты друг к другу. Соотношения в композиции меняются по мере движения вокруг нее. Этот прием организации пространства характерен для русских монастырей — и острота ощущения возникает благодаря этому парадоксальному переносу в новую реальность. Актуализирован он тем, что рядом струится Ленинградское шоссе (на котором «Лебедь» долгое время оставался единственной доминантой), то есть воспринимается он чаще всего именно в движении. И, конечно, особую остроту придает комплексу эффект парения — за счет колонн-ножек, большого пространства за ними, а также того, что и сами колонны оторваны от земли стилобатом. Этого приема, кстати, еще не было нигде.

Да, качество исполнения оказалось не на высоте. Но простыми и сильными жестами авторам удалось создать яркий, запоминающийся образ. Примечательно, что эту методологию возьмут на вооружение архитекторы 90-х: понимая, что качество строительства с советских времен изменилось не сильно, важно сочинить именно жест, который будет выдерживать любое исполнение. Именно так проектировал свои кирпичные башни Александр Скокан — на Соколе и на Дмитровском шоссе, на улицах Врубеля и Климашкина — очевидных и достойных наследников «Лебедя». Но это судьба и русского конструктивизма: эффектный проект, стильная картинка, новизна форм — и чудовищное исполнение, приводящее к стремительному старению. По большому счету это вообще судьба формы в России — быть прекрасной в замысле и убогой в реализации. И авторы «Лебедя» первыми приблизились если не к разрешению этого парадокса, то к его уяснению.

Впрочем, эстетика простых форм, грубого бетона, открытых швов сближает «Лебедь» не только с дальними предшественниками и близкими последователями, но и с современниками — с произведениями «нового брутализма» и дальше — с Ле Корбюзье, чьи «жилые единицы» — явные его предки. Правда, то, что у позднего Корбюзье было осмысленной программой — «затеять игру между грубостью и изяществом», — у нас выходило само собой. Впрочем, Корбюзье оценил бы и это: недаром он сравнивал строительные дефекты с морщинами и родинками, говоря, что дефекты — это мы сами, наша повседневная жизнь.

Но то было мудростью старика, брутализм же связан с приходом поколения «сердитых молодых людей», которые были недовольны существующим порядком вещей. В архитектуре, в частности, их не устраивали холодность и стерильность функционализма. Основатели движения, англичане Элисон и Питер Смитсоны звали к большей «правдивости» материала. Отсюда — скульптурность открытого бетона, из которого в 1972 году они и построили в Лондоне эффектный микрорайон «Робин Гуд Гарденс». А композицию, близкую «Лебедю», создал парой лет раньше другой бруталист, Хосе Луис Серт — общежитие в Кембридже. Парадокс же в том, что если англичанам недовольство давало возможность двигаться к новым рубежам, то конец «оттепели» в России был, увы, именно концом, а не началом чего-то. И то, что в Англии звучало иронией или даже черным юмором (суровый бетон и жесткая сетка фасадов), в России выглядело как прорыв.

А сегодня этаким английским юмором звучат для непосвященных слова восхищения «Лебедем» в устах современных русских архитекторов. Но это не только слова: Николай Лызлов сознательно не поставил, а положил свой элитный небоскреб («Город яхт») — чтобы не перебивать «Лебедь», а лишь сыграть на контрасте. Правда, замысленный как щука, соскальзывающая в воду, «Город яхт» раздался во все стороны, как жадный рак (уже без участия архитектора), и «Лебедя» таки придавил. Но зато оттенил его аристократизм: быть у воды, но не вываливаться на нее всей своей массой — это было тонко.

С трудом отбивается от атак и смитсоновский «Робин Гуд Гарденс»: сердиться в гламурный век не модно, новый владелец хочет его снести. Но самая горькая судьба постигла автора «Лебедя» — архитектора Андрея Меерсона. В новые времена он радостно отбросил идеалы молодости и принялся возводить нелепые жирные дома — такие, как отели «Арарат Парк Хаятт» на Неглинке или «Ритц Карлтон» на Тверской. Но ни дорогие материалы, ни современные технологии не способны придать этим объектам тот странный аромат подлинного вдохновения, который, невзирая на все усушки и утруски, продолжает источать «Лебедь».