Монах и кит: фрагмент «Чарующего мира» Рейнальдо Аренаса

3 ноября 2016 в 13:41
В «Издательстве Ивана Лимбаха» выходит «Чарующий мир» — приключенческий роман кубинского поэта-диссидента Рейнальдо Аренаса, одно из потаенных сокровищ испаноязычной литературы XX века. «Афиша Daily» публикует главу «О путешествии монаха».
Рейнальдо Аренас
Апологет Кубинской революции, в середине 1960-х поэт и драматург Аренас разуверился в ее идеалах и стал жертвой репрессий. Ему удалось эмигрировать в США только в 1980 году: там же через десять лет он покончил с собой после долгой борьбы со СПИДом.

Когда пал день, его привели на корабль «Новое начало». Спустили вниз по лестнице без ступеней и в самом глубоком трюме бросили в темницу, худшую, чем в Сан-Хуан-де-Улуа, где сотни адских запахов сливались в чудовищный смрад. Монах зажал нос и сколько мог сдерживал дыхание, но уже на грани удушья позволил вони пропитать себя и перестал ее ощущать.

Корабль в полной темноте скользил меж огромных саргассовых полей, и водоросли норовили захватить его в плен. Позже он застрянет в белых песчаных отмелях и наконец наживет себе хлопот с двумя пиратскими судами, которым оскорбительно будет узнать, что вместо драгоценностей и каменьев на бриге находится всего лишь пустяковый монах (которого давно можно было выкинуть за борт и не мучиться), он сидит у самого киля и всего-то потому, что усомнился в появлении какой-то там девы, которую никто никогда не видал. Экипаж пиратских судов животики надорвет, узнав о «преступлениях» монаха, и единогласно подтвердит, что в здешней земле неизменного солнца и сладострастного пота вряд ли когда появится хоть одна дева. Этим и будут исчерпаны трудности «Нового начала» — если не считать гибели капитана, который, потакая своей страсти к измерению времени, уйдет на шлюпке в море да так и сгинет со всеми инструментами и картами, — и корабль благополучно доберется до берегов Европы.

Меня доставили на страшное судно «Новое начало», от старости более походившее на решето. Ввели меня на корабль ночью, чтобы не дать хоть глазком глянуть на море, в котором я столько времени прожил, и бог знает сколько мне предстояло еще прожить в нем, если только конец мой не был близок. Впрочем, он едва меня и не настиг: только мы вышли из порта, на нас посыпались беды, которые я в трюме уже предчувствовал. На корабль напала целая гора саргассов, и все матросы (я слышал их), вооружившись топорами и ножами, бросились срезать непрошенную оснастку. Судно сильно пострадало, но саргассы пришлись кстати, поскольку служили нам пищей. Из чего становится ясно, что, кабы не эта передряга, мы скончались бы от голода в открытом море.

По ночам я ощущал ярость вод, хлеставших борта корабля, и слышал, как моряки орут и изрыгают страшные угрозы, кляня непогоду, и мне хотелось вырваться из трюма и увидеть там, наверху, жизнь, полную опасностей, которые можно потрогать, а значит, и легко побороть. Но я был накрепко прикован к днищу. А потому мне оставалось только слушать гвалт и ждать. Ведь что-то должно было случиться с нами до прибытия в Европу, раз уж мы собирались прибыть. И вот оно случилось. Почти у самых берегов грязной Европы встречный ветер надул наши паруса в обратную сторону, и менее чем за месяц мы вновь оказались у побережья Мексики. Команда бесновалась и желала сойти на берег. Но нам не разрешили высадку, ссылаясь на то, что раз уж меня следовало доставить в Европу, то только на тамошнюю сушу я и мог ступить. В этом явственно чувствовалась длань архиепископа, желавшего, чтобы я мыкался по океану и был в конце концов пожран рыбами. Так что судно опять взяло курс на земли гачупинов, но на сей раз нам не попалось ни одной завалящей саргассовой водорослинки. Голод стоял страшный, и остались от меня голые кости, и наступила минута, когда я не выдержал и принялся глодать цепи, лишь бы чем-то заполнить желудок, и съел их подчистую. И таким образом освободился. И, позвякивая цепями в животе, я тихо, как мог, выбрался на палубу. Матросы там справляли странное празднество, смысл которого вначале ускользнул от меня; оно состояло в том, что все бросали жребий, и выигравший должен был отдаться на съедение остальным. Команда так увлеклась жеребьевкой, что никто не заметил, как я, держась за гнилые перила, прошел на нос. Там я вгляделся во мрак и подумал, что в малых пядях от меня лежит море, хоть и не видел его. И вдруг громадный сноп света разодрал тьму. И снаряды засвистели так близко от моей головы, что я чуть было не лишился волос в том сражении.

Оказалось, что некая пиратская флотилия приняла нас за судно, груженное золотом из колоний. Матросы бросили жеребьевку и начали готовить к бою немногочисленные палубные орудия. Сражение развернулось вовсю. Я бегал от борта к борту, а капитан выкрикивал приказы, которых никто не слышал, до тех пор пока один снаряд не снес его с палубы. Море тогда озарилось, словно от праздничной шутихи, и я, не помня себя от счастья, высунулся подальше за борт и наконец увидел его: оно было красным-красно от крови разорванных снарядами и сброшенных в воду. А затем поднялся страшный ор и плач, ибо все увидели неудержимый пушечный залп с пиратского корабля. В мгновение ока он расколол «Новое начало» надвое. И за две секунды все затонуло. Я старался уцепиться за доски, но, поскольку желудок мой был полон оков, все равно пошел на самое дно. Тут-то я решил, что настал мне конец, и занялся умиранием, а сам все глотал и глотал воду. И заглотил столько, что надулся, как шар, и всплыл на поверхность. И выблевал цепи. Дальше я почти ничего не упомнил, а, придя в себя, очутился лежащим на палубе огромного корабля в многотысячной толпе нагих негров. И, пытаясь восстановить ход событий, пришел к заключению, что суда, напавшие на «Новое начало», подверглись, в свою очередь, нападению флотилии работорговцев. Так я оказался среди рабов и сам предстал рабом. В полдень, когда солнце пекло так, что чуть не высушивало море, приходило полдюжины матросов с двумя длинными шлангами и принималось поливать нас с неграми водой. То был час купания. Эти темные создания, когда на них попадала вода, начинали голосить, будто горели на костре. Мне же стало веселее, потому что солнце и вода приободрили меня, и к тому же я думал, что избавился от своих стражников, а потому старался всячески затеряться среди негров. Я разделся и пролез в самую гущу толпы, подставляясь солнцу, чтобы как можно сильнее загореть. По правде говоря, жизнь этих негров на корабле являла собой верх страданий: они были так сильно прижаты друг к другу, что не могли шевелиться и спали стоя, а голод царил такой, что каждую минуту какой-нибудь негр преставлялся, и его выбрасывали за борт. Прочие смотрели, как труп качается некоторое время на волнах, и издавали странные вопли, но тут же замолкали, не имея возможности повалиться на палубу. Я думал, что мы скоро придем в Америку, а там уж я соображу, как не остаться в рабах. Но однажды вечером в открытом море поднялся страшный крик, будто кто-то подал знак всему негритянскому, будущему рабскому, люду. Все они заголосили в ответ и стали прыгать в воду, чтобы доплыть до места, откуда слышались крики. Стражи беспощадно убивали их, но им и дела не было, и только некоторым из них удалось спастись, а большинство, не умея плавать, потонуло. В мгновение ока корабль опустел, если не считать некоторых негров, убитых пушечными выстрелами. Матросы сбрасывали трупы за борт. Наступил необъятный покой. Пала ночь, и крики, вызвавшие такую суматоху, смолкли. Я огляделся и понял, что лежу беззащитный нагишом, но от солнца я так почернел, что команде и в голову не пришло, что я не один из негров. И тогда, будучи знакомым с подлостью людей такого пошиба и их слабостями, я изобразил великую преданность. Поклонился им и умильно поклялся в вечной верности и послушании. И, памятуя об их обычаях (ибо то были и мои обычаи), попросился в слуги, и они прониклись ко мне некоторой приязнью, даром что всегда обращались презрительно и за всякую мелкую оплошность — к примеру, если я подавал еду, а воды не приносил, — угощали меня оплеухами и приговаривали: «Негр неотесанный, дикарь, учись жить, как люди». И даже вздумали научить меня испанскому, который я, разумеется, схватывал на лету. Сперва, зная о невежественности матросов, и в особенности испанцев, я говорил с ними на латыни, выдавая ее за африканское наречие. Они, остолопы, и поверили. Бывало, я утешения ради начинал декламировать фрагменты из Вергилия, а они, скоты, бранили меня на своем дурном испанском: «Негр неотесанный, дикарь, опять замяукал по-звериному, по-африканскому!» И колотили меня и грозили смертью, если я еще раз раскрою рот и заговорю не на святом языке. И глумились надо мной, пока я на чистейшей латыни честил их и костерил как только мог. А после все же замолкал из страха, что они и вправду сотворят надо мной какую-нибудь дикость. И просил прощения, кланяясь долу.

И так мы плыли, и я не знал, где мы и куда держим курс, как вдруг нам встретился корабль, полный негритянок. Матросы, завидев их, запрыгали от радости, и завопили, и стали скидывать одежду, пока не пораздевались вовсе догола. Некоторые кидались в воду, а другие застывали на палубе в самых непристойных позах, поджидая негритянок. Встречный корабль подладился к нашему, и между ними натянули канат. Матросы, словно обезьяны, перебирались по нему, и вскоре на нашем корабле остался я один. И тут снова раздался крик, который я слышал уже не раз, тот самый, что привел негров в такое возбуждение. Теперь мне не составило труда понять его природу: обуянные похотью матросы приступили к ловле негритянок. Насилия они свершить над ними не могли, поскольку оно свершилось еще в момент первого крика. Вся команда принялась перетаскивать женщин на наш корабль. Негритянки, вначале сопротивлявшиеся, теперь поддавались и даже смеялись и издавали вопли наслаждения. Нагие тела извивались на палубе, у стенок, под трапами и в проходах. И хотя женщин было предостаточно, многие матросы сбивались кучей и накидывались разом на одну, почти всегда совсем еще девочку, и каждый ожидал своей очереди натешиться ее телом, и надругательство длилось и длилось. Оба судна стали всего лишь двумя знаками похоти, плывущими по теплым водам под палящим солнцем, способствовавшим этой нескончаемой битве. Но все же постепенно похоть иссякла, и я попал в весьма затруднительное положение, потому что тут матросы пожелали, чтобы я служил им переводчиком. Участь моя оказалась чернее тех негритянок, потому что из их лопотания я не понимал ни слова и не знал, что говорить гачупинам. Но со временем сообразил, как сообщать им в точности то, что они хотели слышать. Тем не менее, видя, что мои черты не схожи с чертами негритянок и далеко не все мои переводы негритянкам понятны, судя по их поведению, матросы стали тщательно ко мне присматриваться, и преисполнились подозрений, и решили запереть меня в одной из клетушек трюма, куда солнечный свет не достигал. Там я постепенно стал белеть, и они, все пуще дивясь и серчая, прозрели обман и решили, будто я сам дьявол, и даже вознамерились сжечь меня, но из страха спалить судно не осмелились развести костер. И тогда тот из них, кто был облечен большей властью, распорядился бросить меня в море. Я же, еще сильнее побелев от сковавшего меня страха, произнес в свою защиту речь на чистейшем испанском, чем окончательно привел их в бешенство. И немедленно был сброшен за борт. Не успев еще пойти ко дну, я увидел, как судно поворачивается кормой и уходит по гладким-прегладким водам, а матросы машут мне на прощание, вскидывают руки и громко регочут. И мгновение спустя судно сотряс могучий удар, и оно безвозвратно затонуло на горизонте. Вначале я подумал, что мне явилось чудо (но эта мысль привела меня в смятение, ибо по вине чудес и я оказался там, где оказался), однако услышал оглушительный всплеск и увидал гигантского зверя: он вынырнул и вновь канул в волны, выпустив в воздух струю водного пара… Кит, вероятно, осатанев от удушливого зноя, наткнулся на корабль и потопил его одним ударом плавника. Теперь же он на минуту простерся на поверхности, словно отдыхая от легких трудов. Кит был белее белого, и, когда я подплыл и взобрался к нему на хребет, тихо бранясь, он и ухом не повел. Я лег и размяк и вскоре глубоко уснул. И проснулся, накрытый волной, на огромных валунах в порту Кадиса. В линии прилива я снова увидел уже издыхающего зверя — то был исполинский кит, он начинал золотиться в закатном солнце. Я подумал, что он, должно быть, сбился с пути и горячие воды африканских морей чуть было не довели его до удушья. И потому он приплыл умирать на берег, чтобы не изменять обычаю. Хотя по здравом размышлении, может, он уже был мертв, когда я оседлал его.

И на борту «Нового начала» ты отбыл из порта Веракрус.

Изгнанный… И судно трепало сотнями бурь во всех широтах.

И ты видел, как вздымаются волны и сминаются паруса. И оставался спокоен перед лицом этой опасности, которая не принадлежала тебе, потому что была общей для всех.

Воды взрастали посреди моря, будто желали изъять глубины, и корабль подчас касался туч, застыв на гребне чудовищного вала.

И ты у киля одной рукой удерживал паруса. И слушал громыханье такелажа.

И созерцал бессилие человека перед силой стихии.

Ты был почти счастлив, изнуренный ливнем, лившим сверху и снизу. Но под вечер, когда день клонился к закату, вновь наступал покой. Штиль. И море превращалось в выровненное течением пастбище.

И глубинные твари — словно влекомые волшебством океанской глади — всплывали и резвились у тебя на глазах.

Стояла ночь, и ветра, казалось, не желали дуть. И корабль был движущейся вперед мерцающей точкой, оставлявшей широкую расселину на неподвижных водах.

И ты видел, как косяк дорад выскочил из воды, и вихрем пролетел у тебя над головой, и немедленно скрылся в этой застывшей заводи.

Ночь катилась дальше, и сам воздух обновлялся, невидимо и непрерывно. Ничего, кроме зачарованности неизведанной фауной.

И приплыли тритоны, и любились у тебя на глазах. И ты видел, как поднявшиеся с глубины морские свиньи окружили корабль и запели. Но ты не заткнул уши. Теперь уже все море, насколько хватало глаз, подернулось мерцающими огнями, они всплывали и всплывали и как бы играли у самого корабля.

И ты зачарованно и неистово внимал зрелищу.

И пир продолжался, и глубинные твари выныривали в своей странности и вновь исчезали, и на мгновение в море осталась лишь сверкающая рябь. И ты пожелал присоединиться к празднеству.

И ты бросился за борт, и косяк дорад окружил тебя с пением, и приплыли морские иглы и рыбы со странными мордами.

И караван дельфинов унюхал тебя и хотел унести на дно. Но к тому времени ты стал простой рыбиной и больше не мог наслаждаться этими играми. Так что ты вернулся на корабль сквозь тяжкое хлопанье набрякших вод. И оттуда опять узрел игру огней, исходившую от созданий, вновь исполненных для тебя тайны. Созданий с единственным глазом посреди лба. Тысячелапых созданий, бродивших по воде на манер огромных пауков. Свирепых созданий, которые плясали, задрав голову и обнажив клыки, готовые сожрать все, что попадется. Снедаемых желанием созданий, что сладострастно бегут, топя в пузырях крики и всхрапывания, и опускаются на самое дно, где вершится соитие.

И была пошлая битва жизни. И огни медленно погрузились. И все свелось к шумному шевелению чешуйчатых тварей пепельного окраса. Странных змеев, окружавших судно в поисках задавленных кровоточащих рыб. Состарившихся сирен, которые вместо пения издавали усталое похотливое мяуканье. Сбившихся в ватагу акул, начинавших выказывать признаки неутолимого голода. И уже на рассвете гигантский змей с глазами на хвосте и пламенеющими языками поглотил всех тварей, с превеликой торжественностью обвил судно, оторвал его от глади моря и увлек на самое дно… Вплавь ты добрался до берегов Кадиса белокаменного. Ты был так худ и голоден, что сил тебе достало лишь упасть на песок и уснуть… Все волны до одной добегали до твоих ног. И смачивали их. И смачивали. И смачивали.

Издательство

СПб.: «Издательство Ивана Лимбаха», 2016, пер. Д. Синицыной