Из-за чего мы испытываем дежавю и почему все забываем: объясняет Мария Фаликман

21 октября 2016 в 17:47
Видеоэксперимент: как быстро мы все забываем? Можно ли стереть свои воспоминания? Когда мы перевираем прошлое, это мы виноваты или наш мозг виноват? Грандиозная беседа с психологом Марией Фаликман состоялась в рамках проекта InLiberty в парке «Музеон».
Мария Фаликман
Доктор психологических наук, старший научный сотрудник Центра когнитивных исследований филологического факультета МГУ, ведущий научный сотрудник психологического факультета МГУ, ведущий научный сотрудник лаборатории когнитивных исследований НИУ ВШЭ

— Как вообще началось изучение памяти и как человечество узнало о том, что память не лучший инструмент для правды и хороший инструмент для лжи?

— Память изучали еще в античности: например, Платон пытался сравнить память с восковой дощечкой и сразу приметил, что воск бывает чистый, а бывает загрязненный, и следы бывают, соответственно, точные, а бывают расплывчатые.

Но первые экспериментальные исследования памяти были проведены в XIX веке. И для этого пришлось очень постараться, потому что очевидно, что любая вещь, которую мы пытаемся запомнить, попадает в память, где очень много всего хранится: любые новые слова, любые новые сведения встраиваются в сложную сеть. Поэтому для того, чтобы изучать «чистую» память, психолог Герман Эббингауз придумал специальный материал — бессмысленные слоги, которые в эту сеть никак бы не встраивались. А дальше стандартная схема: некоторое время тратилось на заучивание этого бессмысленного материала, потом пропускался определенный период времени, и через разные периоды времени психолог проверял на себе, сколько из этих тысяч бессмысленных слогов он может вспомнить.

А в XX веке — очень интересные наблюдения, которые сделал, как ни удивительно, Зигмунд Фрейд. Фрейд первым попытался ответить на вопрос, почему мы забываем. Почему не можем вспомнить, например, чье-то имя, или какое-то иностранное слово, или дом, в котором двадцать раз бывали, а потом проходим по улице и не можем его найти. Или, может быть, что-то, что обещали кому-то сделать, какое-то собственное намерение. Вот так обещаем коллеге на работе принести какую-то книгу, день обещаем, не можем принести, неделю обещаем, никак не получается — и так далее. И он выдвинул такую спорную, но на тот момент вполне обоснованную гипотезу, что раз не можем вспомнить — значит, не хотим. А все потому, что соответствующее воспоминание или знание могло бы нас травмировать. Нам этот дом неприятен, потому что мы поругались в нем с любимым человеком. Или мы не можем принести книгу, потому что мы просто не хотим ее отдавать.

— Это такой определенный вид защиты?

— Да, вроде того. А в 1930-е годы в Кембриджском университете работал сэр Фредерик Чарлз Бартлетт — первый исследователь памяти как конструктивного процесса. У Бартлетта было два метода, которые, как оказалось, работают совершенно одинаково (идею подарил ему будущий создатель кибернетики Норберт Винер). Суть метода — пересказ людьми историй по цепочке, как в игре в «испорченный телефон». Либо один человек слушал историю во время эксперимента, потом приходил в лабораторию через пару дней, через неделю, через месяц и пересказывал то, что у него осталось от истории в памяти.

Что Бартлетт обнаружил? Что есть история сама по себе, независимая от слушателя, есть история в момент прослушивания (мы пытаемся понять, что там происходит) и есть история в момент воспроизведения, в момент припоминания — и все эти три истории друг от друга отличаются. А из-за чего? Из-за того, что на самом деле каждый раз мы историю строим. А по мере того, как мы ее каждый раз строим, с ней происходят закономерные изменения. Собственно, я это сейчас могу показать на эксперименте.

Эксперимент Фредерика Чарлза Бартлетта показывает, как быстро из памяти стираются детали истории и как легко можно переврать и саму историю

Первое, что мы заметили в эксперименте, — это то, что история очень сильно сократилась, а, сократившись, больше не менялась. Мы потеряли лишние детали вроде каких-то имен, названий, но самое главное, что изменилась и сама история. Она была несвязанная, нелогичная и постепенно, по мере пересказов, сгладилась и приблизилась к восприятию современного человека. Бартлетт назвал это явление конвенционализацией — подгоном под общепринятые представления. Теперь представьте, что в нашей жизни происходит абсолютно ежедневно: кто-то по телефону нам что-то рассказывает про наших знакомых, что-то мы слушаем по телевизору, по радио, не можем не поделиться этим с товарищами. Никто никого не обманывает — обманывает одна только память.

— Можно ли классифицировать ошибки памяти?

— Мы только что увидели ошибку, которая относится к типу так называемых конфабуляций — привнесения деталей или целых воспоминаний в наши рассказы о прошлом. Типичный пример конфабуляции — это барон Мюнхгаузен, который, абсолютно веря в то, что он сообщает, рассказывает, как он тащил себя за волосы из болота, как на лбу оленя выросло вишневое дерево и так далее. Это, с одной стороны, может быть ошибка, связанная с болезненными состояниями, когда у человека очень смутные воспоминания о прошлом, как, например, при корсаковском синдроме, вызываемом алкоголизмом, он просто пытается компенсировать эти провалы. Иногда это способ привлечения внимания к себе: рассказчик, увлекаясь, может дополнять воспоминания яркими, но неправдоподобными деталями, хотя сам он в них верит.

— Да, это тип ошибки, который свойствен хорошим рассказчикам. И причем чем они убедительнее в это верят, тем лучше у них получается история.

— Да, судьи и присяжные очень верят ярким и эмоциональным рассказам, даже когда свидетели совсем врут. Помимо этого мы можем соединять, слеплять воспоминания разрозненные в единое целое — такие ошибки называются контаминациями. Например, мы можем поход в школу в первый класс случайно слить с походом в школу во второй класс и вспоминать, как мы принесли в первый класс учительнице большой букет гладиолусов, хотя на самом деле этот букет мы принесли во второй класс, а в первый вовсе даже розы. Либо мы можем случайно соединить имя одного человека и фамилию другого, считая, что это какой-то один и тот же человек, особенно если это, допустим, какой-нибудь известный певец или артист.

— Ну а какая мотивация у такой ошибки памяти? Если в первом случае, понятно, это для классной истории, скажем так, то здесь почему это происходит, как вы думаете?

— Ну совершенно необязательно для классной истории. Иногда для большей логичности. Почему происходит контаминация? А как раз потому, что воспоминания не слишком сильно друг от друга отличаются. Вот поход в школу, поход в ресторан, свидание — за этим стоит общая схема, и, реконструируя на ее основе воспоминания некоторого отдельного события, мы невольно зацепляем детали другого события, соответствующего этой же самой схеме.
Еще одна интересная ошибка, которую очень много изучают и механизмов которой до сих пор не могут понять, — это феномен «уже виденного», «уже слышанного», феномен дежавю. Кстати, есть и похожий феномен «никогда не виденного» в знакомом месте — феномен жамевю, — но он более редкий. Поэтому изучают все именно дежавю — как более яркий, броский, хотя на самом деле тоже недостаточно частый, чтобы вот так вот его ловить и изучать.

— Дежавю в фильме «Матрица» объяснялось сбоем в системе. А как же объясняется в реальности дежавю?

— Ну на самом деле нам достаточно того же самого понятия схемы. Обстановка, событие, другой человек, которые совпадают в нашем воспоминании с тем, что происходит сейчас, по достаточному количеству точек, параметров, приводят к ложному узнаванию этого человека, или обстановки, или события. То есть, по сути дела, мы оцениваем сходство как тождество: не похожий, а тот же самый. И совершенно необязательно, чтобы похожее воспоминание в памяти хранилось. Мы могли его когда-то себе нафантазировать, навоображать, и, в конце концов, все города, все гостиничные номера, где эти феномены чаще всего наблюдаются, в чем-то похожи друг на друга. Типичные последовательности событий в том или ином общественном месте тоже. Мы приходим в ресторан, нам навстречу выходит официант. Если он похож на какого-то виденного нами ранее официанта или такого, которого мы могли бы себе помыслить просто на основе общей схемы прихода в ресторан, мы его ошибочно опознаем как уже виденного.

— То есть память просто набирает какие-то зацепки?

— Да, и когда этих зацепок достаточно, мы ошибочно опознаем похожее как уже хранящееся в нашей памяти.

— А как то, что вы назвали жамевю, работает?

— Зацепок недостаточно.

— Значит, я видел этот памятник при другом свете, с другим человеком, в другом настроении и под другую музыку в наушниках, и мне кажется, что этого памятника здесь никогда не стояло?

— Да, совершенно верно. А есть еще очень интересная ошибка, которую описал, кстати сказать, тот же самый Зигмунд Фрейд, — ошибка источника, связанная с тем, что мы что-то придумываем, что-то сочиняем, что-то порождаем, совершенно не ведая, что мы случайно украли чью-то чужую, некогда прочитанную, услышанную, а может быть, свою собственную мысль. Например, вот что-то такое гениальное сочинили, записали, оказалось, что пять лет назад мы это уже сочинили или записали. Или что такая строчка уже была у Пушкина или еще у кого-нибудь. Фрейд назвал эту ошибку ошибкой зашифрованного источника, или криптомнезией. То есть, по сути дела, это случай невольного плагиата.

Ну и скажем сразу, что есть ошибки памяти, которые вовсе даже не ошибки памяти, а, например, ошибки внимания. Мы что-то неправильно припоминаем из-за того, что не обратили на это должного внимания. Например, лицо собеседника или во что он был одет. Восприятие наше тоже схематично, и внимание выхватывает одни детали, упуская другие. Например, обширные университетские исследования показали, что студенты могут смотреть на лектора на протяжении полутора часов и, выходя из аудитории, уже не могут сказать, какого цвета у него была рубашка.

— А когда память становится общественной проблемой?

— Понятное дело, прежде всего в тех случаях, когда на основании воспоминаний, и только воспоминаний, решается судьба другого человека, то есть это прежде всего память свидетельских показаний.

На самом деле память как социальное явление существует еще в одном широко потребляемом виде — это мемуары известных людей, на которых, кстати, современники постоянно обижаются, что те пишут предвзято, неполно, неточно, причем делают это специально, хотя, как мы поняли, все может быть совершенно непреднамеренно.

Но память свидетельских показаний — это действительно очень серьезный вопрос, потому что, если свидетель неточно вспоминает ход событий или неверно опознает лицо подозреваемого как совершившего преступление, оказывается, что этот человек может невинно пострадать.
Вот в Соединенных Штатах Америки в последнее десятилетие эта проблема очень-очень активно обсуждается. Когда где-то в начале 2000-х годов начали проводить ДНК-экспертизу, выпустили 28 человек, и оказалось, что из этих выпущенных 80% были осуждены исключительно из-за ошибок памяти свидетеля. То есть это были именно ошибки припоминания и ничего другого. Но при этом свидетель тоже мало что может с собой поделать. Вот, пожалуй, самая известная исследовательница в этой области, американка Элизабет Лофтус даже написала такую острополемическую статью, где предложила заменить клятву «Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды» на клятву «Клянусь говорить правду, только правду и то, что я считаю содержанием своей памяти».

— Существуют примеры такого массового заблуждения свидетелей?

— Ну на самом деле эти примеры очень красиво иллюстрируются экспериментами той же самой Элизабет Лофтус, экспериментами, которые впоследствии продолжили ее коллеги. В 70-х годах, взяв за основу судебный прецедент, она стала искать причины искажения воспоминаний. Опыт был очень простой. Студенческой аудитории показывали короткий фильм, в котором навстречу друг другу ехали две машины, сталкивались, после чего, условно говоря, проводился опрос свидетелей. Или машина ехала, врезалась в фонарный столб, опять же, проводился опрос свидетелей.

Что обнаружила Лофтус? Что основная причина искажения воспоминаний — это вопросы, которые задаются свидетелям. Например, в видеофрагменте две машины едут навстречу друг другу. И мы спрашиваем нашего участника эксперимента или свидетеля: «А вы помните, как машины соприкоснулись?» Человек говорит: «Помню». — «А скажите, было ли битое стекло?» Человек говорит: «Да нет». — «Скажите, а на какой они примерно скорости ехали?» Человек говорит: «Километров 20 в час». Либо мы можем так спросить: «А скажите, пожалуйста, а вы помните, как машины друг в друга вмазались?» Человек говорит: «Помню». — «А было ли битое стекло?» Скорее всего, человек скажет, что было. И скорость оценит раза в три выше. Лофтус даже выстроила целую линеечку градаций вот этих слов — от «соприкоснулись» до «вмазались» через «врезались» (ну и еще несколько английских синонимов), которая давала повышение субъективно воспринимаемой скорости и вот всех этих сопутствующих мятых крыльев, битых стекол и так далее.

Элизабет Лофтус обнаружила, что самая серьезная причина и самые серьезные эффекты искажения дают средства массовой информации. То есть даже очевидец события, человек, который присутствовал лично при событии, прослушав искаженное сообщение по телевизору, скорее всего, вспоминать впоследствии будет то, что он услышал, а не то, что он увидел своими глазами.

— А почему это происходит? Просто потому, что телевидение сформулировало за него его позицию?

— Я бы не сказала, что позицию. Там, опять же, были высвечены опорные точки, дана схема события, и все, что в наших с вами воспоминаниях туда не укладывалось, теряется навсегда. По сути дела — так.

А с другой стороны, Лофтус озадачилась вопросом: а можно ли создать у человека заведомо неверные воспоминания? По сути дела, имплантировать их — так, как имплантируют органы, зубы, что угодно. Это тоже был вопрос не на пустом месте. Он был спровоцирован огромной волной судебных разбирательств в тех же самых Соединенных Штатах Америки. Это были в основном иски подросших дочерей к своим отцам, дядям, учителям, педиатрам по поводу того, что те совершили над ними насилие в раннем возрасте. Иногда это были живые отцы, врачи и так далее, иногда уже ушедшие из жизни, с этими было легче, они не могли сопротивляться. Но выяснилось, что большинство вот этих вот дам, которые выступали с такими исками, проходили длительную психотерапию, где их стимулировали, собственно, прорабатывать свое детство, искать там травматические события.

Они ходили год, другой, десять лет к психотерапевту, а потом, соответственно, шли в суд и подавали иск по поводу вот этого пережитого насилия. И, собственно говоря, Элизабет Лофтус смогла показать, что можно создать у человека воспоминания о том, что не являлось частью его опыта, причем эти воспоминания вообще никак не будут отличаться ни по каким характеристикам — ни по количеству деталей, ни по насыщенности, ни по эмоциональности, ни по яркости — от тех событий, которые реально были пережиты человеком.

Сначала она воспользовалась вообще очень простенькой методикой, которую условно называют как «методика потерявшегося в супермаркете». Человека просто сначала спрашивали, что он помнит о своем детстве, параллельно опрашивая его семью о том, что с ним на самом деле бывало. Например, убедившись, что он никогда не терялся в супермаркете, рассказывали ему, что вот, какая-то троюродная тетушка поведала такую вот душещипательную историю о том, как он потерялся, и он начинал вспоминать: да, вокруг бегали люди, ездили тележки, он сидел на полу в углу и плакал — и, в общем, порождал огромное количество событий. Дальше Лофтус поступила так: она большой студенческой аудитории дала список примерно из сорока событий, чтобы люди оценили вероятность того, что эти события происходили с ними в детстве, — ну вроде той же ситуации потерявшегося в супермаркете, или поездки в Диснейленд, или каникул на ранчо, или что угодно. Люди оценивали вероятность этих событий, их на неделю отпускали, через неделю половину этих людей попросили вообразить, как эти события могли бы с ними происходить. Вот как бы они могли потеряться в супермаркете, как бы они могли провести каникулы на ранчо. Потом их отпускали еще на некоторое время, и когда все должны были уже все забыть, им второй раз выдавали этот опросничек снова с просьбой оценить вероятность того, что это с ними происходило. Естественно, вероятность всех воображаемых событий как принадлежащих к личному опыту завышалась по сравнению с первой серией эксперимента.

Но на самом деле самые интересные, на мой взгляд, эксперименты были с имплантацией принципиально невозможных воспоминаний. Там было несколько разных серий, и самая яркая, наверное, была с кроликом Багз Банни — продуктом компании «Уорнер Бразерс». Брали таких испытуемых, которые в детстве бывали в Диснейленде, об этом немножко разговаривали, они что-то припоминали, потом показывали людям видеоролик якобы компании «Дисней» со всеми знакомыми героями: Микки-Маус, Дональд Дак — в общем, что там положено, — и среди них этот самый Багз Банни, которого там быть никак не могло просто потому, что вот это конкурирующая компания. Показывали этот ролик, через некоторое время снова просили припомнить, как люди были в Диснейленде, кого они там видели. Многие… но не слишком многие, между нами, на самом деле имплантации воспоминаний поддается не больше четверти, по самым высоким оценкам — трети, в этом эксперименте это было 16%, но вот эти 16% вспоминали, что они видели Багз Банни, кто-то пожимал ему лапку, кто-то трогал его за хвостик, кто-то с ним обнимался, кто-то вместе фотографировался. То есть, по сути дела, человек порождал воспоминание, которое в принципе не могло никаким образом быть частью его опыта, будучи довольно-таки уверенным в том, что все так и было.

— Да. На всякий случай еще раз уточню, что Багз Банни — это «Уорнер Бразерс», в то время как Микки-Маус — это «Дисней». Хотя, может, за последнее время кто-то кого-то купил, это очень сложно понять. Собственно, в таком случае логичный вопрос: как мне отделить ложные воспоминания от настоящих?

— Да практически никак. Единственный статистический эффект, который поймали (подчеркну — именно статистический): в ложных воспоминаниях человек немножко меньше уверен, чем в истинных. На самом деле по части уверенности там тоже очень много сомнений, потому что самое, пожалуй, великое исследование в этой области провел в 1995 году известный когнитивный психолог Ульрик Найссер. Он опросил группу студентов на следующий день после взрыва космического корабля «Челленджер». Это было такое довольно яркое событие в американской истории, много обсуждавшееся. И меньше чем через сутки после события участникам эксперимента был задан ряд вопросов: что они делали, когда услышали о взрыве, о чем думали, чем занимались, ну и около того. Люди писали ответы на эти вопросы, после чего их отпускали и два с половиной года спустя (нашли, правда, уже половину только участников первого эксперимента, но тем не менее выборка была довольно большая) попросили вновь ответить на те же самые вопросы и оценить степень своей уверенности в ответах.
Ну начнем с того, что вообще только четверть участников эксперимента вспомнила, что их опрашивали первый раз, остальные напрочь об этом забыли. Тем не менее обнаружилась удивительная вещь: в ответах участников только в среднем 40% сведений совпадают с их первоначальными ответами. При этом, по-моему, около двух десятков человек вообще не показали ни одного совпадения.

— Вопросы одинаковые задавались?

— Да, вопросы были те же самые. То есть это был абсолютно идентичный опросник. При этом вот кто-то не дал ни одного одинакового ответа, в среднем где-то процентов 40 совпадений. Но при этом средняя оценка уверенности в собственных воспоминаниях составляла примерно 83%. Люди были очень уверены, многие давали стопроцентную уверенность и приходили в изумление, когда им показывали их собственный листочек, написанный два с половиной года назад, отказывались верить, что это писали они. То есть на самом деле степень уверенности в том, что мы все помним так, как оно было, особенно там, где дело касается так называемых «воспоминаний-вспышек», воспоминаний по типу запечатления всех подробностей некоего яркого события, может оказаться довольно высокой. Поэтому, поскольку ни яркость, ни эмоциональность, ни насыщенность, ни даже уверенность по большому счету нам помочь не могут, единственное, что реально годится для оценки воспоминаний, — это их географическая, биологическая, историческая и так далее возможность: а вообще могло быть так или нет? В большинстве этих судебных разбирательств все время всплывают как раз, если аккуратно анализировать материалы дела, какие-то детали, показывающие, что так быть не могло. Например, совершивший насилие проживал совсем в другом городе, или насилие было совершено в такой день и в такой год, когда жертве не было полугода, и, соответственно, там в принципе не может, опять же по тому, что мы знаем из психологии, быть никаких совершенно воспоминаний об этом событии, и тем не менее они имеются. Или какие-то искажаются последовательности событий. Но проблема в том, опять же, что судьи и присяжные, если это суд присяжных, больше верят как раз деталям и эмоциональности вспоминающего, нежели берутся скрупулезно проверять возможность описываемых событий. А иногда и такой возможности нет.

— Как вы считаете, вообще несет ли человек ответственность за ложные воспоминания?

— Тут двойственный ответ: одновременно и да и нет. Потому что, с одной стороны, есть прецеденты в судебной системе, когда человек нес ответственность за ложные обвинения. Например, огромные иски, которые истерические дамы выдвигали против своих врачей и учителей, в некоторых случаях оканчивались штрафом для несчастных дам, которые были абсолютно убеждены в том, что рассказывают. Кстати сказать, та же самая Лофтус по той же самой схеме с двойным опросом и получасовым сеансом психотерапии — срежиссированной, естественно, — показала, что психотерапия может формировать ложные воспоминания. А можно ли осуждать человека за лжесвидетельство в случае ошибок памяти, таких прецедентов не было.

Все, что мы знаем о памяти, говорит нам о том, что, скорее всего, человек расскажет так, как он помнил. Нам сегодня в эксперименте все рассказывали про события вокруг кокосов так, как они запомнили. И это было абсолютно честно, искренне и так далее. То есть это скорее вопрос к судебной системе, как учитывать, насколько доверять и насколько проверять. И скорее все-таки проверять, чем доверять, потому что память — инструмент очень ненадежный, особенно в том случае, если других источников нет.

— Но, в принципе, в том, что я что-то неправильно запомнил, виноват не совсем я, а мое устройство?

— На самом деле это очень хороший, эффективный, тысячелетиями складывавшийся в эволюции механизм работы памяти, который позволяет ей быть гибкой и адаптироваться к событиям. Просто проблема в том, что в принципе любое припоминание — абсолютно любое припоминание — это всегда перезаписывание. Даже по данным на животных с использованием методов молекулярной биологии уже абсолютно ясно показано, что воспроизведение какого-то следа (у животного это обычно поведенческие последовательности: например, они учатся выходить из лабиринтов, искать кормушку), любое воспроизведение — это перезаписывание и, соответственно, стирание предыдущего следа.

4 лучших вопроса из зала

— Правда ли, что люди во время своей жизни запоминают почти все, что с ними происходит, и потом с помощью специальных методик можно вытащить из них какую-то информацию?

— Когда-то известный нейрохирург Уайлдер Пенфилд проводил такие эксперименты с вживлением электродов во время операции на открытом мозге, в которых получал якобы спонтанное воспроизведение рассказов о событиях из прошлого: кто-то мог рассказывать, как стоит во время какого-то праздника на крыльце и держит большую связку шариков. То есть человек рассказывал о чем-то, о чем он никогда в жизни не рассказывал и, судя по воспоминаниям родственников, не слышал, но это никогда и не могло быть проверено. Потому что он мог рассказывать о чем-то, что воображал, о чем-то, что ему приснилось. Что за процесс был реально запущен этим раздражением нервной клетки электродами (или группы нервных клеток), никто до сих пор не знает.

По поводу гипнотических техник тоже неизвестно, порождается воспоминание или порождается некоторая реконструкция рассказа, стимулируемая экспериментатором. То есть гипотеза не может быть названа ни доказанной, ни опровергнутой. Может быть, мы все помним, но пути к этим воспоминаниям, увы и ах, теряем — из-за этой путаницы, из-за сходства, из-за того, что не обращаемся к ним ежедневно, ну и еще по самым разным причинам, включая фрейдовские мотивационные.

— Когда мне было лет 45, я попала в Египет, и когда мы шли вокруг статуи жука-скарабея, у меня возникло такое ощущение, такое чувство, будто я уже там была и это все видела. Откуда могло это возникнуть? В 17 лет я целый день провела в зале Древнего Египта в Эрмитаже. Еще у меня была книга о Египте. Права ли я, что память сыграла со мной такую шутку с подменой впечатлений?

— Это как раз чудесное, замечательное описание феномена дежавю, который вы сами для себя и объяснили. Проблема психологов заключается в том, что они этот феномен никак не могут взять тепленьким. То есть человека он настигает где-то, и все отчеты о нем оказываются ретроспективными, то есть обращенными в прошлое. Сколько-то лет назад со мной такое случилось, это было очень ярким и удивительным, для него есть какие-то основания, но что там, собственно, в этот момент происходит, так до сих пор никто и не знает. Хотя, скорее всего, за ним действительно просто стоит вот это вот сходство увиденного реально с тем, что раньше представлялось, творилось в воображении.

— Как формируются детские воспоминания и как они пропадают потом? Допустим, есть две девочки сходного возраста, они были на одном событии вдвоем, через год одна может вспомнить все в подробностях и в деталях, кто во что был одет, что они ели, куда ходили и о чем разговаривали, вторая вообще не помнит этого события.

— На самом деле есть здесь, конечно, фактор генетический, хотя нельзя сказать, что наследование хорошей памяти так или иначе изучалось детально. В чем может заключаться биологический вклад? Есть в психологии такое понятие эйдетической памяти, когда запечатлевается, сохраняется без искажений полная картина происходящего. Эта эйдетическая память, считается, есть у детей практически у всех в возрасте 2–3–4 лет. Это не всегда можно проверить, потому что не все дети одинаково хорошо говорят и могут описать. Но постепенно она теряется и замещается культурной формой памяти, памятью-рассказом, которая заставляет выделять главное, отбрасывать лишнее, переводить эту картинку в речевую форму. Но у некоторых эйдетическая память сохраняется дольше, у некоторых до взрослого возраста. Вот время от времени появляются описания таких людей с феноменальной памятью, но не памятью, вооруженной средствами, а просто способностью, например, посмотреть на картинку и мысленно ее «сфотографировать». Я знаю, что такие особенно ценятся в медицинских университетах во время сдачи экзаменов по анатомии.

Классик российской психологии Александр Романович Лурия даже описал единичный яркий случай человека с такой феноменальной памятью. Эта книжка очень небольшая, очень легко написанная, научно-популярная, так она и называется: «Маленькая книжка о большой памяти». Прочитайте обязательно. Там, с одной стороны, о достоинствах, невероятных возможностях памяти человека, а с другой стороны, об оборотной стороне такой феноменальной памяти, о тех проблемах, которые она может вызвать. Собственно, не исключено, что у одной из этих девочек мы имели дело со случаем эйдетической памяти, а у другой нет. Но наверняка можно сказать, естественно, только видя девочек, видя, как они припоминают, рассказывают о событии. То есть в одном случае, возможно, это действительно запечатление с возможностью сканирования вот этого запечатленного образа (вот вам и одежда, и прически, и все что угодно), в другом случае только общая схема события, а может быть, и полное отсутствие воспоминания о нем. Точно так же как участники эксперимента с «Челленджером» не помнили, что они участвовали в таком эксперименте.

— Можно ли стирать свои воспоминания — почти как в фильме «Вечное сияние чистого разума»?

— Точно так же как мы можем запоминать, используя так называемые мнемотехники, начиная от примитивных узелков на платке и заканчивая усложненными, например, «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан», точно так же человечество давным-давно изобрело летотехники, или техники забывания. Записать — стереть, сжечь. Как индейцы завязывали узелки на веревочке по количеству грехов и сжигали, чтобы об этих грехах забыть навсегда.
Про эти летотехники пишет тот же самый Лурия в «Маленькой книжке о большой памяти». Но в принципе можно и научиться забывать то, что хочется забыть, и манипулятивными техниками сделать так, чтобы свидетель не вспомнил о том, что нужно. Вот мы задали ему пять вопросов, не задав пять других. То, о чем мы его спросили, он, скорее всего, запомнит, потому что проговорил, представил и так далее; то, о чем не спросили, с высокой вероятностью ускользнет, если не сразу, то через неделю точно.

Новая серия публичных разговоров InLiberty в ММОМА при поддержке «Афиши Daily»: «Я могу говорить». Регистрация уже открылась.