Писать некролог человеку, который писал некрологи лучше всех в стране, — довольно обреченное занятие. Снимать посмертную маску с автора, воплощавшего собой неукротимую витальность, — процедура почти немыслимая. Лимонов был синонимом жизни как таковой — с ее приключениями, страстями, заблуждениями и не в последнюю очередь с ее длиной; мало кому так шло это грубовато-домашнее прозвище Дед — не в смысле пенсионер, а скорее бывалый, старший — и очень родной. Теперь Деда не стало, и тысячи по меньшей мере читателей чувствуют себя осиротевшими.
Это общее место: Лимонову многое прощалось. В глазах почитателей он мог позволить себе исповедовать какие угодно взгляды, потому что когда‑то написал — и за этими словами следовал действительно впечатляющий список текстов самой разной природы. Обычно припоминали зачин и финал «Эдички». Харьковскую трилогию. Ранние стихи, которые приглянулись Бродскому и были — по его совету и к ужасу редакции — опубликованы в эмигрантском журнале «Континент». Лагерную — и совершенно непохожую на диссидентский канон — прозу. Лимонова, настаивавшего на цельности, принципиальной нерасторжимости своей литературной, политической и обыденной ипостаси, механически разделяли на художника (гениального и потому безгрешного) и человека (которого периодически заносило). Кажется, его это очень раздражало.
Не отсюда ли нежелание переиздавать свои старые вещи, ставшие более-менее общепризнанными шедеврами, а значит, успокаивающим компромиссом? Лимонову, который в последнее время писал в умопомрачительном, по несколько книг в год, темпе, было явно недостаточно славы создателя «того самого романа»: за сорок лет этот эго-нарратив не знал — по выражению его вечного визави Бродского — остановки в пустыне. Филологи, должно быть, назовут это жизнетворческой стратегией, последовательной и вполне осознанно реализованной программой, автор которой находился в постоянном диалоге с Августином, Руссо, Толстым, смешивая художественное и документальное, — и будут правы. Вот только Лимонов едва ли размышлял в этих категориях. Не по своему — во многом, конечно, мнимому — варварству, а из непреходящего интереса к самой жизни — дымящейся и сочащейся. К телу письма в самом беззастенчивом смысле этого слова.
Уместно ли будет сказать, что Лимонов — революционер русского сексуального лексикона; что он — помимо прочего — научил целое поколение «… как животные»? Не сводится ли его огромная библиография к «хлебу, мясу и …» — причем к «…» в первую очередь? Насколько униженным чувствует себя человек, который держал в руках тот самый миллионный тираж «Эдички» и через тридцать лет после публикации этой книги вынужден цитировать ее с отточиями, чтобы не подвести никого под статью? И не означает ли это, что языковой либертинажЛибертинажнигилистическая философия, отрицающая принятые в обществе нормы (прежде всего моральные). — а вслед за ним и вся освободительная риторика Лимонова — потерпел крах?
Что в конечном счете остается от Лимонова — помимо блистательной биографии и освещающих ее перипетии книг?
На самом деле, не так уж и мало. Опыт ведения политической борьбы в авторитарном государстве, который никто не посмеет назвать симуляционным: в числе первых путинских политзеков — члены запрещенной в России НБП. Уроки выживания в русской тюрьме — месте, которое никого не сделает лучше, но в котором можно пережить настоящую эпифанию. Литературный подлесок: у Андрея Рубанова, Захара Прилепина, Сергея Шаргунова, Ильи Стогова, Евгения Алехина свои — очень разные — творческие и жизненные траектории, но в движение они пришли благодаря вовремя случившейся встрече с несколькими книгами одного и того же писателя. Будущий — но пока, по всей видимости, замороженный из‑за пандемии — фильм Павла Павликовского, который после «Иды» и «Холодной войны» решил вернуться к большим русским героям.
И — что, пожалуй, ценнее всего — остаются читатели, сформированные лимоновскими сочинениями. Они делают блестящие расследования. Добросовестно фиксируют сходящую с ума реальность. Редактируют и издают книги. Устраивают кинофестивали. Дед — не столько как политический идеал, сколько как учитель свободы — будет жить в своих внуках и внучках. И даже если день его смерти не станет, как он мечтал, национальным трауром, эти частные — когда из уст доносится лишь благодарность — поминки трогают куда больше всякого официоза.
«От обедов, долларов, цветов и даже от твердых членов молодых людей ничего не остается, все сжирает неслышно время. Но остается слава, образ человека, который умел слагать слова в определенном порядке».
Лимонов писал это про Маяковского, а оказалось, что про себя.
