Чтение на выходные «Цивилизация» Ниала Фергюсона

Пролетарии всех стран, одевайтесь!

Первая мировая война стала войной метрополий, упражнявшихся на своих заморских владениях. Она привела к краху 4 монархий. Вудро Вильсон (первый из 4 американских президентов-демократов, втянувших страну в большую войну за океаном) стремился превратить этот международный конфликт в борьбу народов за самоопределение. Эту точку зрения, похоже, не поддерживали ни англичане, ни французы, чей тающий военный потенциал спасли американские деньги и солдаты. Чехи, эстонцы, грузины, венгры, литовцы, латыши, поляки, словаки и украинцы были не единственными, кто вкусил тогда свободы. Ее почувствовали арабы и бенгальцы, не говоря уже об ирландцах-католиках. К концу 1939 года ни одно из национальных государств, образовавшихся после Первой мировой войны (кроме Ирландии и, может быть, Венгрии), не сохранило независимость в полной мере. Карта Европы, основанная на принципах Мадзини, исчезла.

Альтернативный подход Владимира Ленина предусматривал учреждение Союза Советских Социалистических Республик, который теоретически мог занять всю Евразию. Этот план стал возможен из-за исключительной экономической ситуации. Поскольку все правительства отчасти финансировали войну, выпуская краткосрочные долговые обязательства и обменивая их на наличные в своих центральных банках (короче говоря, печатая деньги), росла инфляция. А из-за того, что многие мужчины ушли на фронт, в тылу стала ощущаться нехватка рабочих рук. Это побуждало пролетариев требовать повышения заработной платы. К 1917 году во Франции, Германии и России бастовали уже сотни тысяч человек. Сначала эпидемия «испанки», а после большевизм охватили мир. Как и в 1848 году, порядок городской жизни был нарушен, однако в этот раз инфекция распространилась и на Буэнос-Айрес, и на Бенгалию, и на Сиэтл, и на Шанхай. Тем не менее пролетарская революция потерпела неудачу везде, кроме Российской империи — ее большевики воссоздали после жестокой гражданской войны. Ни один другой социалистический лидер не насаждал «демократический централизм» — противоположность демократии — безжалостнее Ленина, отбросившего парламентаризм и развязавшего террор против своих оппонентов. Кое-какие меры (национализация банков, конфискация земли) большевики позаимствовали из «Манифеста» Маркса и Энгельса. Другие рецепты взяты скорее у Робеспьера. «Диктатура пролетариата», фактически диктатура большевиков, явилась вкладом самого Ленина. Это было еще хуже, чем воскрешение нигилиста Базарова из «Отцов и детей» Ивана Тургенева (1856). Об этом Федор Достоевский, друг Тургенева, предупредил Россию в эпилоге романа «Преступление и наказание» (1866). Раскольников видит кошмар о «страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу»:

Люди… становились… бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали… Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе… Армии… вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга.

На Востоке почти ничто не могло сдержать большевистскую эпидемию. На Западе она не смогла пересечь ни Вислу, ни Кавказ благодаря трем одаренным политическим деятелям, осуществившим тот синтез национализма и социализма, в котором проявился дух того времени: Йозефу Пилсудскому 

из Польши, Кемалю Ататюрку из Турции и Бенито Муссолини из Италии. Поражение Красной армии под Варшавой (август 1920 года), изгнание анатолийских греков (сентябрь 1922 года) и фашистский марш на Рим (октябрь 1922 года) ознаменовали начало новой эпохи — и появление новой моды.

За исключением Муссолини (носившего костюм-тройку, рубашку со стоячим воротничком и гамаши), большинство участников шоу «марш на Рим» были одеты в самодельную униформу: черные рубашки, обмотки, высокие ботинки. Идея заключалась в перенесении мужественности и воинственности в жизнь после Великой войны и в малой войне с левыми на улицах и площадях. Единообразие стало модным — единообразие одежды, без неприятной армейской дисциплины. Как показывают многочисленные фотографии в прессе, знаменитый фашистский марш был скорее прогулкой. Итальянский националист Джузеппе Гарибальди первым сделал красный цвет рубашек символом политического движения. К 20-м годам xx века верх определенного цвета стал обязательным для правых: итальянские фашисты выбрали черный цвет, немецкие штурмовики — коричневый.

Не случись Великой депрессии, эти движения, возможно, сгинули бы в безвестности. Однако пришедшая после инфляции начала 20-х годов дефляция начала 30-х годов нанесла смертельный удар вильсоновской мечте о Европе, основанной на национальной государственности и демократии. Кризис капиталистической экономики США привел к ослаблению фондового рынка Америки на 89%, снижению объема производства на треть, падению потребительских цен на четверть и росту уровня безработицы более чем на четверть. Кризис ударил не по всем европейским странам, однако в стороне не осталась ни одна. Поскольку правительства стремились защитить национальную промышленность путем повышения ввозных пошлин (американский закон Смута — Хоули о тарифах 1930 года поднял до 46% адвалорную ставку пошлины на импортные хлопковые изделия), глобализация остановилась. В 1929–1932 годах объем мировой торговли со-

кратился на треть. Большинство стран прибегло (в разных вариантах) к отказу от платежа по долгам, девальвации валюты, введению протекционистских тарифов, импортных квот и запретов на ввоз, монополии на импорт и экспортных премий. Казалось, занимается заря национал-социалистического государства.

Это была иллюзия. Да, возникло ощущение, что американская экономика схлопывается, однако основной причиной этого стала пагубная кредитно-денежная политика Совета управляющих Федеральной резервной системы, наполовину разрушившая банковскую систему. Инновация, главная движущая сила промышленного подъема, не останавливалась и в 30-х годах. Распространялись новые автомобили, радио и другие потребительские товары длительного пользования. Новые компании предлагали новую продукцию: «Дюпон» — нейлоновые ткани, «Ревлон» — косметику, «Проктер энд Гэмбл» — стиральный порошок «Дрефт», Ар-си-эй — радио и телевидение, Ай-би-эм — счетные машины. Кроме того, они вырабатывали и распространяли новый стиль управления производством. Но нигде изумительный творческий потенциал капитализма не был заметен так, как в Голливуде, оплоте кинематографической промышленности. В 1931 году, когда американская экономика находилась во власти паники, главные голливудские студии выпустили в прокат «Огни большого города» Чарли Чаплина, «Первую полосу» Говарда Хьюза и «Обезьяньи проделки» братьев Маркс. Эксперимент предыдущего десятилетия с введением «сухого закона» провалился (и попутно породил контролируемую мафией теневую экономику). Но и это пошло на пользу кинематографу: в 1931 году зрители валом валили на великие гангстерские боевики «Враг общества» и «Маленький Цезарь» с Джеймсом Ф.Кэгни и Эдвардом Г.Робинсоном. Как только белые американцы обнаружили, что авторы почти всех лучших мелодий — чернокожие, стал процветать и музыкальный бизнес. Музыку исполняли вживую и распространяли в записи и по радио. Джаз достиг своей вершины в звучании биг-бэнда Эллингтона. Он выдавал один хит за другим тогда, когда автомобильные конвейеры простаивали: Mood Indigo (1930), Creole Rhapsody (1931), It Don’t Mean a Thing (If It Ain’t Got That Swing) (1932), Sophisticated Lady (1933), Solitude (1934). Эллингтон, внук раба, новаторски применил тростевые и медные духовые инструменты и не упускал ничего, начиная со спиричуэлс и заканчивая звуками нью-йоркского метро. Длительный контракт оркестра Эллингтона с клубом «Коттон» сильно повлиял на «гарлемский ренессанс». Разумеется, Дюк — «герцог» — Эллингтон, как и требовало его аристократическое прозвище, безукоризненно одевался: у «Андерсона и Шеппарда» на Севил-Роу.

Короче говоря, капитализм не был смертельно болен — и уж тем более не умер: он лишь стал жертвой дурного управления и последовавшей неопределенности. Джон Мейнард Кейнс, умнейший экономист того времени, сравнивал фондовую биржу с казино, а решения инвесторов — с газетным конкурсом красоты. Франклин Д. Рузвельт, избранный президентом как раз тогда, когда заканчивалась Депрессия, обрушился на «бессовестных менял». Настоящими грешниками были правительственные финансисты, сначала раздувшие фондовый «пузырь» своей вялой кредитно-денежной политикой, а после того, как он лопнул, не пожелавшие (или не сумевшие) ослабить напряжение. В результате в 1929–1933 годах разорилось почти 15 тысяч американских банков (2/3). Объем денежной массы резко уменьшился. Цены упали на треть, а реальные процентные ставки, напротив, выросли выше 10% — и раздавили все имевшие долги учреждения либо домохозяйства. Кейнс подвел печальный итог:

Современное предприятие, которое весьма широко прибегает к кредиту, должно с необходимостью быть приведено в состояние застоя. В интересах каждого, причастного к деловой жизни, будет приостановить на это время свое дело и в интересах каждого, кому предстоят закупки, отложить их на возможно более долгий срок. Умнее всего поступает тот, кто обращает свое состояние в наличные деньги, уходит от риска и треволнений деловой жизни и в укромном сельском одиночестве выжидает предстоящего неизменного увеличения ценности своей кассовой наличности. Уже ожидание вероятного наступления дефляции — плохо; ожидание же ее безусловного наступления — разрушительно.

Как выбраться из дефляционной ловушки? Когда торговля в упадке, а импорт капитала остановился, правительству стоит, по Кейнсу, тратиться на общественные работы, финансируемые с помощью кредитования. Это также помогло отказаться от золотого стандарта и фиксированных курсов валют к доллару, чтобы их ослабление способствовало увеличению объема экспорта (хотя торговля росла лишь в рамках региональных блоков) и способствовать снижению процентных ставок. Заметим, что демократические правительства, принявшие лишь указанные меры, добились в лучшем случае слабого оживления. Только когда авторитарные государства приняли планы экстенсивного промышленного развития и перевооружения, безработица начала снижаться быстрее. Казалось, что «социализм в отдельно взятой стране» (в России) и «национал-социализм» (в Германии) предлагают лучшие решения, нежели все возможное в двух крупнейших англоязычных странах. СССР в 1929–1932 годах достиг уникального роста промышленного производства. (Правда, не многие задавались вопросом, во сколько человеческих жизней при Сталине обошлась выплавка одной тонны стали. Ответ: 19.) Гитлер вышел из себя, узнав факты, представленные министром экономики Ялмаром Шахтом, и вместо того чтобы снизить темп перевооружения и учесть отрицательные показатели внешнеторгового сальдо (то есть нехватки у Рейхсбанка золота, чтобы заплатить за импорт, превышающий экспорт), он, подражая сталинским пятилеткам, сверстал четырехлетний план. Теперь советский и нацистский режимы открыто состязались. Они поддержали противоборствующие стороны в Гражданской войне в Испании и соперничали на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Внимательное рассмотрение мускулистых гигантов, украшавших башни-павильоны двух тоталитарных стран, показывает лишь два значимых различия: сверхлюди коммунизма являли собой пару и были одеты в комбинезон и сарафан, а арийские сверхлюди были двумя голыми мужчинами. Лишь одно может быть страннее ханжества соцреализма: бесполость нагого арийца. Обнаженное тело, с античности интересовавшее западное искусство, как бы напоминало: то, что мы не носим, нередко столь же важно, как и то, что мы носим. Художники Ренессанса и позднейшего времени любовно рисовали наготу. Например, Эдуард Мане оставил нам такие шедевры эротического искусства, как «Завтрак на траве» и «Олимпию» (обе 1863) — дань соответственно «Буре» Джорджоне (ок. 1506) и «Венере» Тициана (1538). Нацистское ню — мужчины с невероятно развитыми мускулами, женщины с плоской грудью и неразвитыми бедрами — интереса совершенно не вызывает.

Сталин и Гитлер обещали экономический рост и повышение занятости. Сочетая национализм с социализмом, они достигли и того, и другого. В 1938 году американский объем производства был более чем на 6% ниже предкризисного 1929 года. В то же время немецкий показатель был выше на 23%, а советский — еще выше (конечно, если верить официальному показателю «чистого материального продукта»). Уже в апреле 1937 года безработица в Германии снизилась ниже отметки в 1 миллион человек (в 1933 году — 6 миллионов). К апрелю 1939 года безработными числилось менее 100 тысяч немцев. США остались далеко позади (даже если скорректировать официальные показатели безработицы и учесть тех, кто был занят в рамках федеральных программ чрезвычайной помощи). По современным критериям, в 1938 году уровень безработицы составлял 12,5%. Дело в том, что рост объема производства в тоталитарном государстве почти не сказывался на уровне жизни. Такая экономическая модель не была воистину кейнсианской: она не предусматривала увеличение государственных расходов для «разгона» совокупного спроса благодаря эффекту мультипликатора потребительских расходов. В плановой экономике, основанной на принудительных сбережениях, рабочих «рекрутировали» в тяжелую и военную промышленность, в инфраструктуру. Потребление снижалось. Люди работали и получали зарплату, но поскольку в магазинах оставалось все меньше товаров, у населения почти не было выбора, кроме размещения денег на сберегательных счетах. Так деньги снова поступали в распоряжение государства. Нацистские пропагандисты рисовали детей и их родителей, сытых, модно одетых, мчащихся по автобанам в новеньких «фольксвагенах-жуках». Статистика дает совсем иную картину. С 1934 года с ростом темпа перевооружения объем производства текстильной промышленности и импорта снижался. Мало у кого из немцев имелся автомобиль. С каждым годом все сложнее найти импортные товары вроде кофе. И если в 1938 году немец желал быть элегантным, ему приходилось носить униформу. В отличие от русских, немцы уделяли много внимания дизайну. Эсэсовцы в своих черных мундирах, придуманных Карлом Дибичем и Вальтером Хеком и сшитых Хуго Боссом*, выглядели мрачнее всех. Это стало верхом нацистской моды.

Сутью национал-социализма и смыслом существования СС было не потребление, а разрушение. Экономическая модель Гитлера, как явствует из «протокола Хоссбаха», предполагала приобретение «жизненного пространства» — аннексию соседних территорий — как способ добыть сырье, которое Германия уже не могла импортировать. Таким образом, форсированный переход к полной занятости посредством перевооружения Германии сделал войну более чем вероятной. И война конца 30-х годов, учитывая уровень развития техники в то время, была удивительно разрушительной. Уже в 1937 году стало ясно, какой ущерб может причинить воздушная бомбардировка (вспомним Гернику, где немецкие и итальянские пикирующие бомбардировщики атаковали позиции республиканцев, и Шанхай, подвергшийся налетам японцев). Авиация стала орудием террора, сеющим панику среди военных и гражданских, а танки и самоходная артиллерия устранили проблему иммобильности, определившей характер действий на Западном фронте Первой мировой войны. Блицкриг обошелся гораздо дороже не тем, кто непосредственно участвовал в военных действиях, а мирному населению. Гражданские лица в итоге составили большинство жертв Второй мировой войны.