«К судам я готова. И я не боюсь»

Ровно через месяц вступят в силу поправки в закон о государственном языке, фактически запрещающие публичное использование ненормативной лексики. По этому поводу 6 июня Центр им. Мейерхольда устраивает торжественное прощание с матом, а 14 июня на книжном фестивале в ЦДХ Colta представит «опасные пьесы» Максима Курочкина и Олжаса Жанайдарова, дав возможность символически их сыграть кукольным театрам. На общем фоне пусть недовольного, но смирения с новым запретом, выделяется «Театр.doc», который с матом прощаться не намерен ни при каких условиях. Директор самого значительного независимого театра страны Елена Гремина комментирует позицию несколько устало, она вообще сейчас занята несколько другими вопросами — скоро очередная премьера в коррекционной школе.

• В какой школе?

• В коррекционной. «Театр.doc» работает в коррекционных школах, это наша социальная работа. То, за что мы получаем деньги от Департамента культуры. И это на самом деле очень круто. Та школа, с которой мы уже год работаем, попросила, чтобы мы им сделали выпускной вечер. Сейчас вот репетируем. Нужно понимать — это совершенно не такие дети, к которым вы привыкли. Они, например, очень застенчивые и зажатые, и наша задача в том, чтобы их вовлечь в историю. И тут рождаются какие-то невероятные вещи. В той же коррекционной школе у нас идет, например, «Снежная королева», в которой дети отогревают дыханием замороженную розу — замерзшее сердце Кая. А в это время мальчик, назначенный Каем, режется в компьютерную игру и вообще никого не замечает.

• То есть утром артист выполняет социальную работу, а вечером идет играть спектакль в «Театр.doc»?

• Грубо говоря, да. Мне хотелось, чтобы мы могли что-то заработать каким-то достойным образом. А то, что мы сейчас делаем, еще и государству приносит большую пользу. Детям это очень многое дает: аутисты начинают разговаривать, закомплексованные сироты начинают первыми поднимать руку в классе и так далее. Театр — это действительно мощное средство реабилитации. И на том, чем мы занимаемся в «Доке», это все отражается очень заметно. Это идеальный тимбилдинг. Была история с одним трудным классом, в котором поровну особых детей и детдомовцев. Главная проблема была в том, что детдомовцы издевались над аутистами. Наши ребята провели с ними два урока так, что главная хулиганка стала играть со всеми, а потом бежала догоняла уходящих уже актеров, чтобы их всех обнять. После этого, конечно, они почувствовали себя настоящими волшебниками. Для актера ведь очень важно на самом деле видеть реальный результат своих усилий, понимать, что он приносит реальную пользу.

• Вы с такими горящими глазами обо всем этом рассказываете, что кажется, социальные проекты вам чуть ли не интереснее всего прочего.

• Это не так. Мы сейчас вот как раз запускаем новую работу. И вообще, это невозможно разделить. Наши социальные проекты — это одна из лабораторий внутри «Театра.doc», которые обеспечивают эти 12 лет в отсутствии постоянного финансирования и какой бы то ни было материальной поддержки. Такой маленький заводик по производству событий.

• Это ведь распространенная западная модель гражданского театра. В Глазго, например, по аналогичному образу существует Citizen Theatre, играющий спектакли в тюрьмах, детдомах и на собственной сцене. Разница только в том, что он аполитичен.

• В принципе, программа «Театр+Общество», которую мы придумали, как раз по западному образцу и создавалась. И в социальной работе мы тоже далеки от политики. Здесь ты медсестра со шприцем, здесь нужно забыть и свое эго, и политические взгляды. Но при этом, с точки зрения политики, ты одновременно делаешь доброе дело и все равно пробуждаешь в людях рефлексию.

• Проект «Театр+Общество» же придуман в адекватном диалоге с властью, на полном взаимопонимании. И как, по-вашему, так получилось, что теперь эта же самая власть сменила тон и принялась выстраивать границы дозволенного?

• У меня нет идей. Представляется этакий профессор Мориарти, который занимается тем, что делает все время что-то ужасное. Я была на встрече театральных деятелей с Путиным во Пскове, и там всем был задан прямой вопрос: «Скажите, а что если укрупнить театры в провинции, совместить театры кукол, условно говоря, с филармонией? Это к добру или к худу?» Это спрашивает президент, который как бы пытается вникнуть. Ответа он, естественно, не получил. Потому что там сидели люди, которые боялись своих губернаторов. И их можно понять, с губернаторами лучше не ссориться. Процессом рулит, конечно, теория хаоса. Мне кажется, запрет на использование ненормативной лексики в театрах — непродуманное решение, связанное с некомпетентностью тех людей, которые пишут записки чиновникам, попадающие в их последующие выступления в Думе.
  
  Есть ролик, где депутат Евгений Федоров высказывается про «Золотую маску», в том числе упоминает «Театр.doc». Там ошибка на ошибке! Он говорит, что «Театр.doc» получил 8 миллионов по программе «Театр+Общество», тогда как мы получили 800 тысяч. Он говорит про гастарбайтеров-сантехников, которые что-то починили в театре и потом получили «Золотую маску». А это музыканты, которые никогда в жизни ничего не чинили в «Доке», у нас, слава Богу, есть кому чинить, если что-то ломается. Дальше — в спектакле театра «Красный факел» упоминается сцена секса Татьяны и Онегина — а у них там нет и ничего похожего даже близко! Это все «слышу звон, не знаю, где он». И когда возникает вопрос «А не запретить ли нам мат на сцене?», — эти люди рисуют себе какие-то картины в голове, вообще к реальности не имеющих отношения. Вот у нас идет очень любимый публикой (если судить по отзывам зрителей на вашем сайте) спектакль «Язычники» по пьесе Анны Яблонской. Это духоподъемный спектакль в защиту подлинных семейных ценностей, в защиту любви в семье, взаимопонимания.

• То есть в защиту всего того, за что, собственно, радеют сами инициаторы закона.

• Абсолютно! Я хотела бы пригласить противников мата на сцене на спектакль «Язычники». Я уверена, что каждый из них сказал бы, что это хороший спектакль, и ничего в нем пагубного или оскорбительного нету.

• И вы не намерены вносить изменения в спектакли — так?

• Конечно, мы не собираемся ничего менять. Не говоря уже о «Язычниках». Аня мечтала увидеть эту пьесу в «Театре.doc» (Анна Яблонская погибла при взрыве в аэропорту Домодедово за полтора года до премьеры. — Прим. ред.) И сейчас что, я ее буду править? Мы будем играть этот спектакль в любом случае. «Выключатель» по пьесам Максима Курочкина, в котором тоже много мата, — тоже про семейные ценности. «Водка, …, телевизор» — про то, что надо чем-то жертвовать. Герой переживает взросление и понимает, что должен отказаться от чего-то ради семьи. Это очень важный спектакль для молодежи, очень добрый. Курочкин и сам очень добрый человек, и пьесы у него такие прекрасные, добрые и светлые, которые будят в зрителях только хорошее. Но самое главное — у нас по прежнему Конституцией запрещена цензура, и нельзя это забывать. И мне кажется, крайне неправильно считать, что есть некий виртуальный отец, который должен все время что-то всем запрещать, как маленьким детям, и бить их по рукам, когда они что-то тянут в рот. Я таким ребенком себя не считаю, я взрослый ответственный человек, который может кому угодно прочесть лекцию о всевозможных ценностях от семейных до патриотических. И я не считаю, что кто-то вправе указывать мне, что должны смотреть зрители моего театра. Зритель тоже не малыш в подгузниках. Мне кажется, это унизительно — считать народ такими несмышленышами, которым нужно что-то диктовать. Всегда, если в спектакле есть ненормативная лексика, зрители предупреждены, у каждого спектакля есть возрастной ценз. Вот я, например, не люблю фильмы ужасов. И когда я вижу, что в кинотеатре идет фильм ужасов, я на него не иду. Но я же не требую запретить фильмы ужасов и лишить лицензий кинотеатры, где эти фильмы показывают.

• А как вам кажется, зачем вообще приняли этот закон? Чтобы показать, что у нас торжество духовности? Или это какая-то многоходовка?

• С одной стороны, я думаю, все это результат некомпетентности и панического страха. Существует абстрактное представление о том, что театр — это святое и что исполнение в театре некоей пошлой ужасной пьесы с матом эту святыню осквернит. С другой — то, как люди покорно все принимают, это не очень хорошо. Это не конец, конечно, ну а что будет следующим? Все что угодно.

• Цензурный комитет?

• Я думаю, да. Причем, этого ведь не сверху люди хотят. Этого хотят коллеги. Я принимала участие в секции драматургии, придуманной по случаю встречи Путина с писателями, сразу после. И меня совершенно поразило то, что никто выступающим не диктовал, что нужно говорить, а чего не нужно. Ничего такого не было. При этом выходила актриса Юлия Рутберг и говорила: «Необходима цензура! Необходима! Царит беспредел, бездуховность!» Выходил артист Безруков, игравший Сашу Белого, и говорил: «Нам только к классике припасть, это единственное, что нас очистит». В том смысле, что никакой современной драматургии быть вообще не должно, там же только мат, чернуха, язвы. Они буквально требовали редакторов, требовали цензуры. Страшен внутренний Путин, а не тот, который сверху, понимаете?

• А другие театры вас поддерживают, или ваша позиция — это одиночный пикет? Я вот слышал, что Константин Райкин готовил к выпуску нового МакДонаха, а теперь не знает, что делать.

• Мы независимый театр, и закрыть нас довольно сложно. Нам уже отказали в грантовой поддержке по многим позициям, новые экспертные советы зарубили все наши проекты. Ну и что? На что-то сами найдем деньги, на что-то соберем краутфандингом, что-то отложим на потом. Модель нашего театра способна к выживанию в трудные времена. Мы собираемся обращаться в Конституционный суд в любом случае — успеют нас в чем-то обвинить или нет. Это антиконституционный закон, разработанный некомпетентными людьми. Если бы они вникли, тут же бы поняли, что это маразм, когда Константин Райкин, человек, давно всем доказавший свое право творить, не может поставить пьесу одного из лучших драматургов мира. Просто маразм.

• Когда подобный маразм случился в реформе образования, произошел студенческий бунт, последовали поправки. Так ГИТИС, например, отвоевал право на индивидуальный к себе подход. Вы такой сценарий в своем случае не рассматриваете?

• По этому закону ответственность в театре несет только один человек — директор. В данном случае это я. И к возможным судебным процессам я абсолютно готова. Всех своих коллег я уважаю, готова отнестись к их позициям с пониманием, но говорить за них не могу. Мы — не государственный театр, мы свободны. Закон маразматический, непрофессиональный, непродуманный, смехотворный и противоречит нашей Конституции. Правоту свою мы собираемся доказывать в суде. А разделяют ли нашу позицию другие театры, я просто не знаю.

• Как бы вы инициаторам закона ответили на вопрос «Зачем в театре нужен мат»?

• Для меня мат — это всего лишь лингвистическая краска, и никакого сакрального смысла я в нем не вижу. Самые отвратительные вещи, как правило, приобретают официальные языковые формы; все самое жесткое и ужасное в мате не нуждается. В тех же «Язычниках» одна из героинь как раз говорит на языке показного благочестия и говорит вещи куда более страшные, чем те, что не без мата говорит ее отчаявшаяся внучка. Более того, я считаю, что мат — это часть культурного наследия. И если эта часть необходима автору в своем творчестве, он в праве ей воспользоваться, почему нет. А определять границы дозволенного здесь — ну, это уже территория авторского права, свободы самовыражения художника, и вторгаться сюда — последнее дело. Максим Курочкин — один из лучших стилизаторов сегодня, как можно ему запретить использовать такую важную стилистическую краску в своей работе? Культура в условиях ограниченной свободы художника не может развиваться. Цензура приведет к тому, что лучшие люди начнут уходить из профессии. Представьте, художникам запретят пользоваться желтой краской. Делайте все, что хотите, только без желтого.

• А чем объяснить востребованность этой языковой краски именно в последние 15–20 лет? Чем крыть аргументы воинствующих ретроградов, приводящих в пример язык Чехова с Островским?

• Время диктует условия. Кино, телевидение, интернет — все это задает иную степень реализма. В поле зрения театра и литературы в то время входил совершенно другой спектр явлений. Если сравнивать одну эпоху с другой, значит, все надо сравнивать. И атомной бомбы тогда еще не было, и оружия массового уничтожения тоже не было, и воевали врукопашную, а не нажимая на кнопку запуска ракет. Это какое-то фарисейство — ну давайте все тогда вернем. Давайте сделаем театр единственным развлечением, а не только вернем нормы литературного языка 19 века. А что касается Чехова, ему, как и всякому великому художнику, приходилось терпеть обвинения в пошлости, грязи и тому подобном. Можно почитать, что о нем писали современники: «Недостойно высокой литературы»; «Сор жизни»; и так далее. Когда в Малом театре в середине XIX века, тогда остром, авангардном театре, в одной из первых пьес Островского «Не в свои сани не садись» героиня вышла не в шелковом платье, как полагалось, а в ситцевом, это была такая пощечина общественному вкусу, что люди в обморок падали. Всегда есть какие-то способы выйти за границы общественного вкуса, и зачем-то художники этим пользуются. И всегда сталкиваются с непониманием. Достаточно вспомнить письмо Николая I о Лермонтове, в котором он называет «Героя нашего времени» «жалкой книгой», «преувеличенным изображением презренных характеров». Мне кажется, уже пора понять, что художникам необходимо доверять.

• Вы собираетесь как-то публично отстаивать свою позицию?

• Мы будем бороться за свои права, будем объяснять, что поправки эти антиконституционны. Что от свободы ничего плохого не бывает, тем более от свободы слова. Ответственность за все несу я, и я не боюсь. Как говорится, делай что должно, и будь что будет. «Театр.doc» имеет полное право заниматься тем, чем он занимается. Он зарегистрирован как независимая организация, которая действует строго по уставу, соблюдая все предписания — от налоговых, до пожарных. По закону мы делаем то, на что имеем лицензию: «Развитие драматургии и нового, в том числе экспериментального театра» — этим мы и занимаемся. Далеко не во всех спектаклях «Театра.doc» есть мат, но, честно говоря, мне об этом как-то не хочется даже задумываться — где есть мат, где его нет; где у нас что-то духоподъемное, где нет, вообще противно об этом рассуждать. Я считаю, что происходит наезд на территорию художников. И с этой территории мы готовы доказывать, что этот наезд напрасен. Более того — что это противоречит государственным интересам. У Грэма Грина в «Нашем человеке в Гаване» есть такое место: «Пытки всегда происходят по взаимному согласию сторон». Происходит впечатление, что все вокруг встали в позу пытаемых. Мы в этой позе стоять не будем. Мы собираемся задумываться о наличии или отсутствии в спектаклях ненормативной лексики только в одном случае — когда нужно выставить возрастной ценз.