«Мы — команда, которая летит сквозь холодный неприветливый космос» Александр Войтинский о фильме «Джунгли»

— Как вам пришла в голову идея сделать фильм со Светлаковым и Верой Брежневой?

— Понимаете, когда работаешь для зрителя, ты ставишь себя на его место и думаешь, чего бы он хотел. В случае с «Джунглями» мы выбрали приключения, как в книжках про индейцев. Джеймс Фенимор Купер — был такой писатель. Наша задача состояла в том, чтобы вырвать людей из повседневной среды обитания и перенести их туда, куда не ступала нога человека. Только что ты сидел в офисе с начальником — и вот уже на необитаемом острове. Это такое мальчишеское приключение. Сначала мы даже думали, что у героев должны быть дети, что это должна быть семейная история, новые «Дети капитана Гранта». Детское кино такого формата ушло с экранов. Есть «Дети шпионов», но это другое. И потом такую аудиторию очень трудно просчитать. Дети не очень любят смотреть про детей, им интереснее про взрослых, которые ведут себя по-детски. Так что «Джунгли» скорее для зрителей, уже вступивших в романтический возраст. Зрителям, которым уже интересны отношения «он — она», «туземцы — белые», кто кого съест.

— Много думаете о зрителе?

— Мы только о нем и думаем.

— А на его месте видите кого — себя?

— Себя — в последнюю очередь. Я неправильный зритель. Моя задача как режиссера заключается в том, что меня вообще не должно быть в кадре: ни запаха, ни звука. Кто этот фильм снял — Войтинский? Петров? — неважно! Может быть, Карандашвили? И это для меня высшая похвала, потому что кино снимается не про режиссера и не для режиссера, хотя высоколобое большинство думает иначе. На самом деле кино — это то, что происходит со зрителями, когда они сидят в зале и испытывают эмоции. Вот я не знаю, что сейчас с «Афишей» творится, но несколько лет назад, когда мы с женой ее читали, нам было понятно: если «Афиша» фильм хвалит, на него можно не ходить; если ругает — значит, фильм хороший. Мы даже специально смотрели: вот этому фильму поставили двойку — значит, пойдем на него, стоящее кино. Мне часто вообще нравятся фильмы, которые ничего не собирают.

— То есть нравятся вам не только лидеры бокс-офиса?

— Да, но когда я делаю кино, я должен чувствовать и думать как зритель, а не как частное лицо, которому что-то там нравится или не нравится.

— Этому можно научиться?

— О, человек даже может научиться менять свои вкусы. Я, когда работал композитором, мне приходилось много ходить по клубам, и однажды я понял, что ничего не понимаю в современной музыке. Я-то вышел из рока, а тут я ходил и слушал бочку, которая делала так: бум-бум-бум. И я думал — боже мой, неужели я совсем потерял слух? И у меня в какой-то момент случилось что-то вроде перерождения: я прилетел в Москву, пошел в музыкальный магазин, сказал: «Дайте все самое модное, что есть», и стал слушать все подряд. Часами. Пытался понять. И так постепенно понял, что в этой музыке тоже можно найти вопросы и ответы. Даже стал писать такую музыку.

— Вы имели отношение к успешным российским музыкальным проектам — «Тату», «Звери», а Рому Зверя в интервью «Афише» 2005 года назвали Пушкиным и Моцартом современности. До сих пор так считаете?

— Пушкин — это тот, кого ты не чувствуешь. Пушкин — это отсутствующий автор. А Рома говорит на языке, который понятен. Главное — чтобы тебя поняли. В кино то же самое.

— А насколько важно — что именно поняли?

— Это и есть суть кино — что сказать. В отличие, например, от музыки. Интерес к популярной музыке появляется у человека одновременно с интересом к противоположному полу, и пока человек находится в поисках партнера, интерес к музыке не угасает. Как правило, после тридцати мы этого партнера находим — то есть происходит событие, ради которого эта музыка так долго звучала. Что бы ты ни вкладывал в песню — она всегда об этом. А кино решает другие задачи. Прежде всего — воспитательные. И делает это очень интересным методом: выдает себя за действительность. Театр, кино, литература — моделирующие виды деятельности, они предлагают модель жизни. От них требуется, чтобы они были похожи на жизнь. Театр имеет плюс: там играют живые люди, но он ограничен рамками сцены. Книга опосредована интеллектом — это минус, потому что ты должен понять то, что в ней написано. Кино имеет все плюсы: ты видишь Анджелину Джоли или Веру Брежневу крупным планом в 3D, как будто они стоят с тобой рядом.

— Только что за 10 минут вы тут выдали определение искусства, кино, литературы. Не боитесь, что будете выглядеть глупо?

— Дело ли мне до того, как я выгляжу? Моя задача разобраться во всем этом, пока у меня есть время. Я это делаю даже не ради себя, а ради детей, которые будут жить в будущем, ради своих в том числе. Я очень рациональный человек и поэтому хочу, чтобы мир справился с вызовом, который ему брошен. Мы — команда, которая летит сквозь холодный неприветливый космос.

— А вам не кажется странным главный конфликт фильма «Джунгли» — выбор между работой и семьей?

— Проблема отношения к работе должна решаться в производственном фильме. В данном случае фильм о том, что семья важнее работы. Это сложный выбор, цепочка выборов. Я понимаю, вы скажете — это глупость, а жить на что?

— Вы снимаете фильмы не для горстки критиков, а для миллионов — и понимаете, что своим кино влияете на окружающую реальность. Не страшно?

— В самую точку вопрос задали! С меня семь потов сходит, когда мы принимаем решение. Обычно сижу и думаю: надо снять смешное кино! Черт, тогда оно будет ненастоящее! Люди скажут, что это фейк! Нет, давайте снимем пожестче! Тогда женщинам не понравится... И вот ты все время выбираешь между аморалкой-правдой и моралкой-неправдой.

— Кому принадлежала идея шести рукопожатий в «Елках»?

— Я уже не помню. Кто-то прислал из зрителей.

— Вы думали о том, что фильм «Елки» — это символ новой российской государственности?

— Не думал. Я, как и все в нашей стране, чувствую ответственность за свое государство. Поэтому когда Медведев с Путиным снова поменялись местами, я, честно говоря, вскипел, даже на митинг первый пошел. Но «Елки» на тот момент уже были сняты. Сейчас я понимаю, что был не прав.

— Когда вскипели или когда «Елки» снимали?

— Когда вскипел. У нас президент абсолютно соответствует народу. Народ ему доверяет, как это ни смешно. Люди доверяют проворовавшейся, низкопробной власти — и это проблема в первую очередь самих людей.

— И эту власть вы показываете с мандарином и новогодней елкой?

— Да, а как мы можем изменить сознание людей? Только когда люди сами осознают, с какой властью они имеет дело, что-то может измениться. В «Елках» у меня не было задачи объяснять народу, что он дерьмо.

— Может, проще тогда власть было просто не трогать? Зачем снимать то, во что сам не веришь?

— Ну да, я согласен, это моя была идея поставить в фильм новогоднюю речь президента — мне казалось, что это интересная зацепка. Мы очень волновались, разрешат ли нам снимать Медведева, записать живой звук, и когда мы наконец его записали, то были просто счастливы. Снять его, конечно, не удалось, но мы взяли видео старого Нового года и наложили на него новый звук, чуть-чуть подтянули артикуляцию.

— В новогодних фильмах чудо, как правило, связано с Санта-Клаусом или Дедом Морозом. А у вас — с президентом.

— Наверное, сработало мое сознание гражданина России, для которого президент — Санта-Клаус. Или северный олень.

— «Джунгли» ведь тоже должны были выйти в прокат в новогодний уикенд?

— Нам очень хотелось выйти под Новый год, хотелось праздника, но мы сделали мужественный шаг и отступили на две недели. Смешно бороться с «Хоббитом».

— Почему вы, кстати, расстались с Тимуром Бекмамбетовым?

— У него свои цели. Свои личные интересы он связывает с Америкой, а здесь хочет развернуть масштабное производство. Тимур склонен к конным атакам, ему как режиссеру сложно отделаться от своих амбиций. А мы действуем по-другому. Одну «Черную молнию» мы три года ждали. Вообще, мы сейчас хотим увеличить сроки подготовительного периода на полгода, чтобы поднимать качество сценариев.

— Вы довольны «Джунглями»?

— Никогда нельзя быть довольным. Всегда много ошибок.

— Не мешает вам отсутствие профессиональных навыков?

— Есть такое дело, но я себя успокаиваю тем, что если бы у меня была профессия режиссера, я бы хуже видел стратегические продюсерские вещи, которые вижу сейчас. Насколько я плохой режиссер, настолько я хороший продюсер. Потому что я все время ищу в себе зрителя. А фокус-группы — вообще мое любимое занятие. Я их обожаю.

— И как, работает?

— Да, мы все делаем так, как говорят фокус-группы. Если хотите, фокус-группы нами помыкают, они нас унижают. (Смеется.) На монтаже «Джунглей» у нас была одна очень серьезная проблема с хронометражем: фильм был длиннее на двадцать минут, чем следовало. В середине было много батальных сцен, и Сельянов сказал, что это плохо. Мы долго выясняли отношения. Вообще он на площадке и в студии очень либеральный человек, но тут ударил кулаком по столу. В итоге мы созвали четыре фокус-группы, и все они сказали, что середина — дерьмо. У нас была системная ошибка, мы хотели соединить Светлакова-комика и Светлакова — драматического героя. Это интересная, но сложная задача — посмотрим, что получилось.

— Планируете вторую часть «Джунглей»?

— Да, про сокровища. Только нам для этого нужен опытный сценарист.

— У вас никогда не было желания снять кино, в котором бы присутствовал Войтинский-автор?

— Зачем? Это тщеславие, гордыня. С чего вдруг я буду высказываться? У меня есть пушка, а я вдруг пойду стрелять из пистолета?

— Но есть же снайперская винтовка, она и на войне пригодится.

— Я стреляю не на меткость, а на громкость... А потом — вдруг моя исповедь сделает людей хуже?

— А какие фильмы вам самому нравятся?

— Блокбастеры американские поражают.

— Майкл Бэй?

— «Темный рыцарь». Я плачу, когда его смотрю.

— Как вам удается рассказывать миллионам, как им надо жить?

— Я не выбираю темы фильмов. Меня нет. Меня не существует.