«Сейчас будут говорить — «парадоксальная фигура» Роман Волобуев об Алексее Балабанове

«А что с ним теперь?» — спросил меня пару лет назад один американец, не знаток, но вроде поклонник русского кино, перед тем долго сражавшийся с непроизносимой фамилией человека, снявшего его самый любимый русский фильм — про гангстеров, музыкальный, где герой еще убегает от врагов на таком интересном трамвае. Я стал рассказывать — взахлеб, как положено о любимом режиссере, — и, наверно, увлекся, потому что американец, немолодой уже киновед из Бостона, в какой-то момент начал сочувственно трогать меня за локоть со словами: «Боже, это ужасно, да».

Наверно, и правда ужасно. Главный (по-хорошему — единственный) действительно большой постсоветский автор, отец уж точно единственного на полтора десятилетия русского киногероя, Балабанов успел побыть всем на свете — и умником-провокатором, и народным любимцем, и злодеем, и плакальщиком, — но закончил кем-то вроде экскурсовода в кунсткамере, причем такого, который в конце рабочего дня не идет домой, а укладывается спать в витрину с экспонатами.

Сейчас будут говорить — «парадоксальная фигура». Светлейший человек, всю жизнь снимавший черные-пречерные фильмы, умница, старательно косивший под дурачка в ватнике. Фашисты, завидев его, радостно кудахтали: «Один из нас», а космополиты, как гестаповцы, пытали, чтоб сказал под запись, что Данила Багров — плохой. И, ясное дело, русофобы еще не раз набьют морду русофилам за право открывать ему мемориальные доски. 

На самом деле никакого парадокса тут нет — просто пресловутая русская жизнь, с которой Балабанов непременно хотел выяснить отношения, — как то смоляное чучелко на дороге: драться с ним на кулачках или пробовать станцевать сентиментальный вальс в обнимку — одинаково безнадежная затея, какой бы ты ни был боец и танцор, прилипнешь намертво и станешь весь черный, свои не узнают.