Деньги разные нужны

В Театре Пушкина на 33-м году жизни дебютирует выпускник ЛГИТМиК Иван Ургант

— Вы когда в последний раз выходили на ­сцену?

— «Выходил на сцену» — это громко сказано. Спросите лучше, когда я в последний раз участвовал в театральной постановке. В некоторых постановках я не выходил, а выкатывался на сцену. В по­становке «Макбет» Темура Чхеидзе в Большом драматическом театре, что было уже лет как двенадцать тому назад. Я играл персонажа, который в списке ролей назывался множественным числом — «стражники». Но я, тем не менее, придумал ему имя. Я называл его Арчибальдом.

— Все-таки не «кушать подано».

— Ну знаете, в «кушать подано» хотя бы есть слова. А мой стражник был безмолвным. И я не выходил, а выкатывался кубарем на прославленную сцену, отполированную подошвами Копеляна и Луспекаева.

— Вас что, пинком посылали на сцену?

— Нет, такое было пластическое решение роли.

— А Островский, вы когда его в последний раз читали?

— В школе, прочитал — и забыл. Тогда она со­всем не про нас была. Тогда денег не было. Сейчас деньги появились, и пьеса стала более современной.

— Про что вы играете, как вам Роман Козак объяснил?

— Не скажу, лучше вы приходите, посмотрите, напишите, а если нам понравится ваша концепция, мы свою раз — и подменим.

— Ладно, я по-другому спрошу. Костюмы, де­корации исторические будут?

— По времени пьеса будет немного сдвинута: рубеж веков, технический прогресс.

— В начале шестидесятых в России реформа была, пьеса в 1869-м написана. То есть в России было примерно то же, что у нас в девяностых.

— Да, как у нас до кризиса. О, у меня, кажется, свежая концепция начинает появляться.

— Расскажите.

— Нет, не могу. Должен признаться, что лелею мечту сам когда-нибудь что-нибудь поставить. Мне это очень интересно. Правда, мне много чего ин­тересно. Это как с трубой: я вот на трубе совсем не умею играть, но очень хочу.

— У вас роль Саввы Геннадьевича Василькова — провинциала, который наивен в отношениях, зато умеет считать деньги. Его образ с вашим не очень-то вяжется.

— Да, он предпочитает духовное богатство материальному. Я, когда пьесу прочитал, не поверил, что Роман Ефимович именно эту роль мне предложит. Бабушка Нина Николаевна тоже прочитала пьесу — и тоже очень удивилась. Я думал, мне Телятьева предложат.

— Телятьев это?..

— Это такой хлыщ веселый, который про­износит слова про бешеные деньги в финале. Его чудесно играет Виктор Вержбицкий.

— А Фоменко?

— Он Кучумова играет.

— Первое, что приходит в голову, когда ­слышишь, что в одном спектакле работаете вы с Фоменко, — что это будет соревнование в остроумии.

— Значит, хоть чем-то мы вас удивим. Потому что мы строго придерживаемся авторского текста. Я, вообще, очень рад во все это окунуться. Не скажу, что у нас в семье культ театра был. В папиной среде был культ не театра, а как раз того, чем я занимаюсь…

— Юмористическая импровизация?

— Давайте назовем это юмористической им­провизацией. Хотя я назвал бы это общением в отсутствие четвертой стены. Да, никакого осо­бого театрального духа в моей семье не витало. Но я очень рад сейчас окунуться в театр — именно репертуарный театр, а не антрепризу. У меня сейчас волнение такое, особое. Я хожу за сценой Театра Пушкина сейчас и вспоминаю то, что, по идее, я не должен был бы помнить: мне было года два, мама работала актрисой Театра Комиссаржевской в городе Ленинграде и брала меня с собой. Я стоял за кулисами и смотрел, как она играет принцессу.

— Два года — и уже стояли?..

— Я понимаю, что не произвожу впечатление человека, который быстро развивался, но тем не менее в два я уже стоял, и, как выясняется, что-то фиксировал. Я провел все детство за кулисами огромного количества петербургских театров. Сначала за кулисами, потом в зале, смотрел по двадцать раз один и тот же спектакль, но запомнил именно то, самое первое ощущение. Запах запомнил — театры же пахнут специфически. Кто-то скажет, что это запах пыльной материи, но мы — романтики театра — называем его запахом искусства.

— В каком театре вы хотели работать, когда учились? В классическом, новаторском?

— Тогда я любил такие всякие хитрости. Тог­да у нас главное событие в городе было — «В ожидании Годо» Бутусова, это было действительно лихо.

— Бутусов делал спектакли с собственной командой. А у вас на курсе что-то подобное ­складывалось?

— Когда я учился, в ЛГИТМиК был утерян дух общности. А ведь я сам — дитя курса. Я по­явился на свет благодаря очень плотному об­щению студентов на курсе Рубена Агамерзяна и Владимира Петрова. И нас таких было очень много, детей актерских. Прежде люди ныряли с головой в это. А у меня не получилось нырнуть с головой.

— А сейчас почему согласились снова в эту воду войти?

— Первая причина — любопытство. Поработать в большом, настоящем театре, с труппой. У меня даже гримерочка своя есть. На троих, но в момент репетиций в ней никого, слава бо­гу, нет. Костюмы мне шьют. Есть возможность во всем этом повариться. Не могу сказать, что чувствую себя как рыба в воде. Попытка ухватить за хвост профессию… она и в институте-то мне с трудом давалась, что уж говорить про сейчас. Но я несколько раз переспрашивал режиссера, действительно ли он уверен, что хочет, чтобы я играл, и он отвечал мне односложно и в целом убедительно. Мне нравится общение с живым зрителем. У меня же нет концертов. Если не считать программу «Прожекторперисхилтон». Мы ведь гастролируем с живой программой. Приез­жаем, допустим, в город Ригу. Большой зал. Приходит какой-нибудь местный политик в гости…

— Кстати, давно хотела понять: вам что, дают заметки с подчеркнутыми строчками, а вы по их поводу с ходу импровизируете?

— Во-первых, мы сами подчеркиваем, во-вторых, собираемся и готовимся, прежде чем импровизировать.

— Смотрела вчера программу со Швайгером: вы один говорили, Светлаков с Мартиросяном поддакивали, Цекало вообще спал. Как это у вас происходит — вы никому слова не даете сказать, или, наоборот, кидаетесь на амбразуру, когда другие не находятся?

— По-разному. Конечно, мы производим впечатление неразлучной троицы вместе с Александром Цекало, но у каждого бывает момент, когда кому-то из нас больше хочется говорить, кому-то меньше. Иногда всем очень хочется говорить, тогда приходится брать инициативу тому, у кого голос громче.

— Питерские Москву недолюбливают. А вы?

— В Москве живу, Питер люблю.

— Как тоскливо сказали. «Живу с одной, люблю другую».

— Почему? Я действительно рассматриваю Москву как спутницу жизни, а Питер — как ма­му с папой. Что ж, если я уехал в Москву, я ма­му меньше любить стал? Я просто как будто уехал к новой женщине. Под ее большое пыль­ное крыло.