Состояние кино Сергей Толстиков и фонд кино

Общий бюджет на кино в России — порядка 250 миллионов долларов. Для сравнения: у Америки — 6–7 миллиардов, у Франции — 1,5 миллиарда. Да, есть преимущество национального контента, но у нас максимум 2–3 процента доли в мировом бюджете и 16 процентов на абсолютно открытом российском рынке, и это не так уж и плохо. Если взять Европу, страны, где культура всегда была сильна, — Италию, Испанию, Германию, — картина приблизительно такая же. Есть, правда, и другие примеры — Корея или Франция, но это отдельный разговор.

Нужны более жесткие протекционистские меры по развитию кино. Вот мы занимаемся единым билетом три года, но он до сих пор не является базовым параметром. Часто очень важна поддержка телевидения, но телевидение не всегда заинтересовано в национальном кино. Или мы всем миром понимаем, что кино нам необходимо как важнейший элемент национальной культуры, или этот элемент будет все время сужаться, исчезать, как шагреневая кожа.

Если мы считаем, что у нас не просто благотворительность, а стимулирование конкуренции, — мы не можем давать деньги независимо от характера проектов. И предоставлять одинаковые условия по возвратности для социальной драмы и комедии. Потому что иначе это не бизнес-поддержка. Есть субсидии, есть поддержка художественных произведений, как везде в мире. Но то, чем занимается Фонд кино, — прежде всего поддержка индустрии, где бизнес-составляющая является ключевой. На сегодня из всех релизов, сде­ланных при поддержке Фонда, чисто прибыльными являются только два. А если абстрагироваться от участия Фонда — то четыре. А остальные двадцать будут убыточными — даже при учете денег Фонда.

Чем выше бюджет, тем выше риск. Наименее рисковыми в условиях нашей недостаточно развитой инфраструктуры показа являются фильмы с бюджетом 1–2 миллиона долларов. Но зрителя не волнует, что у нас нехватка экранов и пиратство в интернете, ему нужно разное кино. «Высоцкий», например, на грани окупаемости, с учетом господдержки. Но в чем заслуга Эрнста и Максимова? В том, что денег Фонда там ровно 50%, и какие-то деньги еще в прокате. Картина не была особо прибыльной, но она собрала большую кассу.

Сегодня деньги зарабатываются прежде всего на комедиях. В комедиях независимые продюсеры, даже без господдержки, имеют преимущество. Почему комедии? Потому что юмор плохо переводится, и у российского зрителя всегда есть потребность в российском продукте. Как в «Русском радио». Или в радио «Шансон». Когда вы идете в кино, у вас всегда есть спрос на какую-то свою историю, на свою проблему, на свой юмор. Поэтому юмор у нас востребован. Юмор, хотим мы того или нет, дает деньги. Это хорошо. Кто платит деньги? Зрители. Им нравятся «Мамы» и «Карлосоны», если они платят деньги? Нравятся. Значит, надо дальше снимать «Мам» и «Карло­сонов». Это нормальная рыночная история.

Вce эти разговоры — «давайте мы сначала качественно улучшим аудиторию, сделаем людей культурными, и тогда у нас пойдет хорошее кино» — это, простите, демагогия. Ты не можешь сделать слишком большой зазор между потребностями аудитории и тем, что ты ей даешь. Это просто не работает. Замечательно, что есть «Елена» или «Кококо». Но должны быть и другие фильмы — тоже хорошие, но рассчитанные на более массовую аудиторию. В СССР благодаря кино повышалась культура? Повышалась. Но я вам скажу, что если бы в кино открыли границы, то советское кино серьезно бы подвинулось. Один «Крестный отец», запусти его в Советский Союз, собрал бы гораздо больше «Пиратов ХХ века» и остальных «победителей проката» вместе взятых.

Кино — часть культуры. Культура в сущностном понимании этого слова — сфера, где создаются, воспроизводятся и воспринимаются художественные смыслы. Художественные. И национальная культура — всегда важнейший элемент существования и развития той или иной страны. Чем дальше идет глобализация, тем больше общество и государство должны думать о своей национальной идентификации через культуру. Отсюда возможность идеологического среза в кино. Прежде всего в контексте национального суверенитета. Любой фильм про армию, про войну — в какой-то мере идеология, так как создает образ людей, защищающих страну. Но язык не повернется назвать «Балладу о солдате», «Девять дней одного года» или «Белое солнце пустыни» идеологическими картинами, хотя идеологии там хватает. Нам нужны национальные комедии, нам нужно национальное высокохудожественное кино. И не надо бояться этого слова: культура всегда несет в себе национальный код. Но это не значит, что идеология должна иметь приоритет над собственно культурой или быть целью производства фильмов. Этого, собственно говоря, нигде, кроме как в Северной Корее, и нет.

Всегда кому-то хочется сделать Министерство кино или Госкино. Им кажется: вот тогда-то у нас кино будет лучше. На самом ­деле просто будет больше чиновников. И все. Есть правительственный совет, есть Минкульт, есть фонд — все проблемные позиции уже проговорены не один и даже не два раза. Нужна внятная госполитика, нужна стратегия развития кинематографа, методология бюджетирования и так далее. Отформатировать все это не так уж и сложно. Внятный документ, зоны ответственности, контроль — это не атомная энергетика, скажу я вам. Но в основе должны лежать потребности ­кинематографа и общества, а не дорожная карта к «зияющим высотам».

В нашем кино плохо с социальной амбицией. Продюсеры не хотят трогать острые темы. В той же Америке много несимпатичных сторон жизни общества были отражены в кино — несправедливые суды, расизм, продажные полицейские. Правду говорить, наверное, непросто. Но если ты снимешь сейчас драматический фильм, например про суд, тебя не посадят. И про коррупцию, и про наркотики — вся эта проблематика серьезно на художественном уровне у нас не решена. Вспомните Италию: прежде чем пошла серьезная борьба с мафией, появилось много глубоких фильмов на эту тему. В Бразилии самый кассовый фильм — про борьбу с коррупцией в полиции. Я уверен в том, что рано или поздно в этом направлении будут хорошие фильмы. Потому что сегодняшняя молодежь на порядок свободнее. У нее гораздо меньше заморочек, чем у моего, например, поколения. Я не знаю, как по содержанию, но по форме она точно свободнее.

Что такое, например, коррупция? Это достаточно сложная сложившаяся система. Но представить себе, что государство может развиваться, сохраняя эту систему, невозможно. Она основана на извращенных практиках. Притом что все понятно: деньги, которые семьдесят лет не имели никакого значения, вдруг стали играть главную роль. Общество было к этому не готово. Понятно, что чиновник, который сам получает зарплату в несколько тысяч долларов и при этом принимает решение, благодаря которому кто-то станет мультимиллионером, чувствует себя неадекватно, уровень его нравственной уязвимости бешеный. И очень мало кто может с этим справиться. Появляется мысль, что надо уравнять ситуацию. «Возьму, к примеру, миллион». На этот миллион куплена квартира, дальше приходит вторник после понедельника, и он думает: «Ну, если взял миллион, могу взять еще два». А когда есть три — ему уже хочется десять, есть десять — хочется сто. Когда у него есть сто, он уже чувствует себя избранным. Это достаточно известное свойство коррупции — когда человек начинает чувствовать свою исключительность. В Советском Союзе была мораль, специфическая, но была. Но она потеряла свою функциональность сразу же, как вышла в пространство современного мира. И то, что мы сейчас имеем, — это по большому счету такой постсоветский синдром. Быстро он не лечится, но меры, направленные на моральное выздоровление, принимать нужно. И хорошее серьезное кино тут должно помогать.