Фотографии: Александр Гронский
Бакур Бакурадзе, режиссер «Шультеса»
Круглый стол молодых режиссеров начался с того, что прибывший раньше срока и немного уставший Николай Хомерики задремал в редакции «Афиши». То, что в итоге его все-таки удалось разбудить, — добрый знак для отечественного кинематографа
Волобуев: Все довольно давно высматривают хоть какую-нибудь русскую «новую волну», и вот, кажется, появились фильмы, объединенные определенной интонацией — и вообще более-менее про одно и то же. Вы сами чувствуете какую-то общность между собой, оглядываетесь друг на друга?
Хлебников: Французская «новая волна», или неореализм, или, не знаю, искусство, которое возникло во время революции или после войны, — это все получилось из-за того, что большое количество людей было против чего-то. Или за что-то. Либо в состоянии ярости, либо в состоянии счастья. И я думаю, дело не в том, что мы как-то договаривались, а просто что-то произошло в жизни, что у всех вдруг одна общая фобия появилась. На поверхности это выглядит как фобия ментов, у всех в фильмах менты — но по сути это состояние страха от того, что вокруг происходит. Я, кстати, не думаю, что «новая волна» — это корректный термин, про то же самое только что снял кино Соловьев, и его «Асса-2» — самое большое высказывание по этому поводу.
Хомерики: Бакур меня, наверное, поддержит в этом. У меня есть друзья, которые уехали из Москвы просто потому, что достало, что у них документы проверяют пять раз в день. В принципе, уровень ксенофобии у нас стране зашкаливает конкретно.
Николай Хомерики
Бакурадзе: Ну да, согласен. Но менты — это, как Боря сказал, поверхностный образ. Понятно, что его не надо впрямую понимать. Менты в нашем разговоре олицетворяют очень многие вещи.
Волобуев: Вполне конкретные вещи, по-моему. Вот у Хлебникова в «Сумасшедшей помощи» участковый символизирует абсолютное зло.
Бакурадзе: В любом обществе существуют вещи, которые художника раздражают. То, что приводит его в некомфортное состояние. Но у нас сейчас мало того, что очень много вещей наболело и они ввергают временами нас в некое жуткое состояние непонимания. Но еще и страшно выросла дистанция между художником и аудиторией. А чем больше эта дистанция, тем больше у художника возникает желание громче говорить. И мне кажется, отсутствие этого контакта — для меня самая некомфортная вещь сейчас.
Хлебников: Но ты же понимаешь, что к этой ситуации надо привыкнуть?
Бакурадзе: Почему?
Хлебников: Потому что она — это данность. Пока не было массовых коммуникаций, как на людей можно было влиять? Через церковь. И все государственные заказы проводились через церковь. Дальше появилось кино. Через кинотеатр любую государственную политику стало проводить еще проще, и кино стало очень мощным государственным инструментом. А сейчас это делать еще быстрее через телевизор. И кино отмирает как пропагандистский инструмент по абсолютно простой причине: потому что проигрывает телику в скорости, по охвату аудитории. Собственно говоря, слава тебе господи, что так происходит: кино становится в один ряд с книжками, музыкой, театром. Нас меньше дергают, и цензуры у нас намного меньше. Это как какой-нибудь Лимонов или Прилепин запросто выпускаются, лежат на прилавках, а в телевизоре ты не можешь сказать слово «Лимонов» в прайм-тайм.
Волобуев: Ну понятно, это вопрос целесообразности. В газетах, журналах в принципе можно писать все что угодно. Единственное место, где существует настоящая цензура — это телик. Потому что это единственный медиум, который работает на миллионы. Газеты с журналами никто не читает давно.
Хлебников: А кино не смотрят. А дальше еще что-то придумают. Вот сейчас, например, отток аудитории — 40 процентов от телевизора в интернет. И довольно быстро интернет тоже начали шерстить. Слава богу, что от нас уже отстали. Тем более что проблемы с аудиторией не только у нас. Джармуш постоянно ищет деньги в Европе. Вуди Аллен тоже. У Каурисмяки большие проблемы. В общем, кино с идиотским названием «авторское кино» очень плохо продается везде. Может, я путаю, но вот Леша Герман сейчас взял два основных венецианских приза, а фильм его до сих пор не продан никуда.
Хомерики: Все дело в пропорциях. Сейчас телевидение занимает гораздо больше, чем все остальное. Если раньше Ленин мог сказать, что кинематограф является главным из искусств, то сейчас бы он это сказал про телевизор.
Василий Сигарев
Сигарев: Но говорить, что от нас все отстали, — преувеличение. Идут же все эти разговоры, что кино должно стать патриотическим. А что это, кстати, такое — патриотическое кино?
Хомерики: Я сегодня с утра опять смотрел сериал «Десантура», так что я понимаю, что такое патриотическое кино. С утра даже приятно посмотреть.
Хлебников: Лучше всех об этом Шнур сказал. Это похоже на воспитание ребенка. Если у тебя ребенок наступает на хвост собаке, ты ему говоришь: «Молодец, хорошо поступил». Он бьет девочку, ты опять говоришь: «Молодец». Он ворует, а ты все равно говоришь: «Молодец, сынок». И дальше из него вырастает чудовище. А если ты к нему адекватно относишься — за что-то хвалишь, а за что-то ругаешь, то из него начинает вырастать человек. Вот это нормальный патриотизм. А то, что у нас, — вредоносная и страшная вещь, которая заставляет людей, которые живут в нищете, просто забывать об этом и думать: «Б…дь, а все-таки у нас страна такая сильная, может навалять любому». И сидеть при этом в трусах и пить. Людей патриотизм этот, конечно, спасает от мыслей, что работы нет, ни фига нет.
Волобуев: Бакур говорил про разрыв с аудиторией. Есть еще одна вещь, которая объединяет всех присутствующих: вы говорите важные вещи, говорите их достаточно жестко, но при этом очень тихо — и по форме и по интонации. Вы интересны очень небольшому кругу людей, и эффект от высказывания, сколь угодно правильного, не многим больше, чем от нашего разговора за столом.
Хлебников: А это, к сожалению, невозможно поменять. У каждого режиссера есть свой передатчик, и один может разговаривать со стадионом, а другой — с пятью-десятью людьми максимум. И не вина Иоселиани, что он может разговаривать только с кухней, а со стадионом не умеет. А Спилберг может разговаривать со стадионом. И у Балабанова этот передатчик огромный, он может разговаривать с огромной аудиторией. Петя Буслов может. Я не умею, и это будет смешно, если мы начнем кого-то другого изображать. Как тот же Спилберг, который все делал хорошо, пока не снял «Список Шиндлера» и не попытался себе перенастроить этот передатчик. И это оказалось абсолютно искусственно и очень плохо, если сравнивать с «Челюстями», которые, по сути, абсолютно антивоенное, антивьетнамское кино. Нельзя говорить не своим голосом.
Бакурадзе: Я бы не сказал, что мы тихо стучимся. Стучимся как можем. Какую возможность имеем, так и кричим. Говорить с человеком, который априори не поймет, — это будет бесполезное занятие. Человеку свойственно говорить с теми, кто может его понять, и так расширять поле слышимости. Если так будет продолжаться, лет через пять-десять услышат. Борис Гребенщиков всю жизнь писал песни, и про него можно было бы сказать, что он тоже робко стучится. Но на самом деле сейчас мы понимаем, что он стучался довольно-таки крепко.
Бакур Бакурадзе
Хомерики: Он и сейчас стучится…
Бакурадзе: Не-а, он уже в нирване.
Хомерики: А почему это он так?
Бакурадзе: Может, это русская болезнь такая?
Хомерики: Ага, есть такая болезнь. «Администрация президента» называется.
Бакурадзе: Администрация президента — это очень заманчиво. Ты уверен, Коля, что никогда туда не попадешь?
Волобуев: И все-таки, неужели нет желания сделать сейчас что-то, что шарахнуло бы — как когда-то шарахнул «Брат»?
Бакурадзе: Ну меня он не шарахнул, меня он не тронул. Думаю, Балабанов изначально был ориентирован на другого зрителя.
Хлебников: Но он сформулировал что-то очень главное для 90-х. Его герой — неправильный, бессмысленный, абсолютно запутавшийся — это очень точный герой 90-х.
Сигарев: Мне очень нравятся «Счастливые дни». Мой прям любимый фильм.
Хомерики: Мой тоже.
Хлебников: Мой любимый, конечно, «Груз 200».
Сигарев: А мне «Груза 200» не хватило. Жесткости не хватило.
Хомерики: Да вообще легкий, веселый фильм…
Сигарев: У меня, видимо, кожа другой толщины. Единственный фильм, который со мной работает, — не через узнавание себя, как, скажем, «Свободное плавание», а вот именно через боль, с палками, — это «Иди и смотри». Даже сейчас, когда я его пересматриваю, он продолжает на меня воздействовать. А Балабанова мне не хватило. Я б сделал жестче всю эту историю с «Грузом 200», не щадя зрителя, на пределе возможного.
Борис Хлебников
Хлебников: Про «Груз 200» — для меня всегда было непонятно, почему после перестройки ничего серьезного не произошло ни с кино, ни с книгами? Ну чуть-чуть с рок-музыкой. А так — ничего. Притом что обычно как бывает: закончилась диктатура, сорвало крышку, и все, что под ней кипело, должно, по идее, выплеснуться наружу. И Балабанов в «Грузе 200» на этот вопрос отвечает через выдающийся, по-моему, образ. Вот было некое яблоко — замкнутая страна. Сперва очень крепкое, потом начало гнить, сгнило, и остались мушки-дрозофилы, которые разлетелись. Никакую крышку не срывало. Произошло перераспределение капиталов, и больше ничего. И это именно про то фильм.
Волобуев: У каждой «волны» должен быть герой. У Годара был Бельмондо, у Бессона — его девушки, были Богарт и Орсон Уэллс. У нас сейчас все очень понятно с антигероем, со злом, а герой — он довольно абстрактный, пассивный, настолько, что, считай, его вообще нет. Вы сами его видите?
Бакурадзе: Отсутствие героя, может, есть основной фактор, который нас вообще заставляет о чем-то говорить. Мы сажаем персонажа в наше пространство и понимаем, что он может быть только таким — незаметным, прозрачным, выброшенным. Как я в каком-то интервью говорил про героя Бориного «Свободного плавания», почему мы считаем этого человека героем, хотя у него не было возможности проявить себя как героя. Но была бы война — и он пошел бы на амбразуру… Собственно, я так прочитываю этот фильм. Боря показывает мне потенциального героя, брошенного в то пространство, где он не может проявить себя героически.
Волобуев: Не только героически, вообще никак.
Бакурадзе: Он совершает мини-поступок. Точно так же и в Колином фильме. То же самое и ребенок в фильме Васи. И в моем фильме. То же самое, на самом деле, можно сказать и о «Простых вещах» Попогребского: некий безвольный человек, отголосок советского времени, 70-х годов… Мы выдергиваем из пространства несуществующих практически героев.
Хлебников: Это к вопросу про то, существует «новая волна» или нет — я думаю, если честно, что пока нет. Когда герой, как у Годара, в какой-то момент материализуется во что-то… сильное, тогда будет о чем говорить. А пока так… на ощупь…
Хомерики: Мы пытаемся нащупать в какой-то мере, как нам позволяет бюджет.
Сигарев: Коля, за 10 миллионов героя слепишь?
Хомерики: Слеплю!
Сигарев: Из чего?
Хомерики: Это другой вопрос.