Кифер Сазерленд «Куда подевались хорошие режиссеры?»

 — Почему вы вдруг решили вернуться на телевидение?
— У меня совсем не было таких планов, по крайней мере какое-то время. Когда я закончил сниматься в «24 часах», то понял, что мы только что сделали восемь сезонов сериала, и это заняло девять лет. Было грустно расставаться со всеми этими людьми, потому что... понимаю, это прозвучит слегка пошло, но за девять лет шестеро из нашей команды поженились, у них родились дети, все это происходило на наших глазах, и мы чувствовали себя как одна большая семья. Но после этого все стало хорошо — я снялся у Ларса фон Триера в «Меланхолии», играл на Бродвее, был готов к тому, чтобы поехать сниматься в «Фундаменталисте поневоле» Миры Наир, и был страшно рад, что наконец-то у меня появилась куча разных проектов.

— Тяжело, наверное, девять лет заниматься примерно одним и тем же.
— Не знаю, каждый новый сезон «24 часов» ведь отличался от предыдущего. Но да, избавиться от Джека Бауэра — облегчение. Так вот, все было прекрасно, пока мне не прислали сценарий «Связи» и не спросили: «Не хочешь снова сняться в телесериале? Его придумал Тим Кринг». Я ответил: «Нет-нет-нет, ни в коем случае, никакого больше телевизора». Но, к сожалению, я очень уважал всех, кто в этом участвовал, и из вежливости согласился прочитать сценарий, чтобы потом конструктивно объяснить, почему не смогу с ними работать. И где-то на 32-й странице я подумал: «О черт. Нет, только не это!» Я влюбился в эту историю, и когда закончил читать сценарий, понял, что меня ужасно расстроит, если этот сериал выйдет без меня, а я буду смотреть его по телевизору. К тому же, «24 часа» научили меня одному правилу: если есть какая-то возможность, используй ее. И не задумывайся.

— Получается, сценарий оказался таким прекрасным, что вы добровольно согласились еще несколько лет прожить с одним и тем же персонажем.
— Ну да. Просто мне подсказало это сделать какое-то внутреннее чутье, — там поразительная динамика отношений между отцом и сыном, очень мне знакомая, потому что я сам отец и дедушка. И мысль о том, что я когда-нибудь не смогу взять свою дочь за руку по дороге в школу, или обнять ее перед сном, или поговорить с ней о какой-нибудь ерунде, кажется мне невыносимой. Но в конце первой серии мой персонаж вдруг находит способ прорваться в мир своего сына — мир чисел — и начинает понимать, о чем тот говорит. Я был в восторге, когда это читал.

— То есть вы поняли, что это близкая вам история.
— Эти аспекты человеческих отношений близки любому родителю, и то, как они показаны в сериале, на мой взгляд, выглядит очень здорово. И потом, меня вполне устроил метод работы Тима. Когда ты подписываешься на роль в телесериале, это означает многолетнее рабство. А у Тима была очень здравая мысль — он хотел снять не только первый сезон, а сразу оба, как кино. Это очень умный шаг.

— В общем, «Связь» — это не способ избавиться от Джека Бауэра.
— Я не хотел бы думать, что мне было необходимо сняться в чем-то, что радикально отличалось бы от «24 часов». Но если честно — да. С другой стороны, если смотреть на это с эмоциональной точки зрения, Мартин не очень отличается от Джека. Когда я готовился к роли в «Связи», я разговаривал с разными людьми, у которых есть дети, и понял, сколько храбрости на самом деле от них требуется. Им надо быть сильными каждый день, терпеть раздражение, которое порой вызывают у них собственные дети, и трансформировать это раздражение в какой-то особый вид любви. А это дико тяжело — сформулировать в себе такую моральную целостность, чтобы потом с ней можно было бы жить. И хотя Мартин плохо дерется, они с Джеком оба слушают только свое сердце, когда дело доходит до принятия решений. За это я уважаю их обоих. За силу, мужество и благородство.

— Странно, Джек Бауэр всегда казался человеком, почти полностью лишенным эмоций.
— У Джека есть эмоции, но он их подавляет. А за Мартином же интересно наблюдать, потому что людям вообще нравится смотреть на то, как человек последовательно себя уничтожает. Пусть это и звучит немного цинично. Вот, например, как в «Меланхолии».

— Да, кстати, вы говорили, что искали что-то, что радикально отличалось бы от ваших предыдущих фильмов. «Меланхолия», наверное, прекрасный пример.
— О да. Мне очень понравилось! Я знаю, что другим актерам обычно не нравится работать с Ларсом фон Триером, но я был доволен. Он очень сильный режиссер — хотя я всю жизнь работал по другому принципу. Я всегда знал, что если работаю с кем-то, то могу озвучить свое мнение относительно каких-то вещей. А тут мне пришлось слепо слушаться Ларса от начала до конца, неважно, нравилось мне это или нет. Никаких претензий у меня не было, он прекрасный режиссер, большой талант… но диктатор. Он всегда знает, чего хочет, и ему наплевать на других. Но мне нравился такой подход. Понимаете, он автор, который делает кино.

— В смысле?
— Ну то есть существуют фильмы, которые можно сходить посмотреть, поесть попкорн, мороженое, прекрасно провести время. Есть фильмы посерьезнее, там попкорн уже не поешь. И есть кино. Где есть Феллини, Бертолуччи, Олтман, Николас Рог, ну и все, с кем мой отец работал. А теперь такое кино получило какой-то полуподпольный статус, и фильмы снимают примерно так же, как делают автомобили. Куда подевались хорошие режиссеры? Когда сталкиваешься с каким-то представителем этого вымирающего вида, приходится прощать ему странности.

— Например?
— Он заставляет тебя делать какие-то дикие вещи. Например, может заставить раздеться и пробежать голым через поле для гольфа. Зачем? Для того, наверное, чтобы стать ближе к другим актерам. Это меня удивляет. Не сказал бы, что бегать голым для меня естественно. Но такой опыт, наверное, нужен — понимаете, это все равно что пытаться сбежать от урагана. Это же глупо, у вас никогда не получится. Надо наоборот, добраться до его эпицентра, где, как известно, спокойно и вполне комфортно. В общем, Ларс фон Триер — это такой ураган, и когда с ним работаешь, главное — найти этот эпицентр. Если пытаться с ним бороться, знайте — он вас уничтожит.