Инстинкт сохранения

21 апреля в прокат выходит фильм «Статский советник»

Экранизацию акунинского «Статского советника» – возможно, лучшего и уж точно самого жестокого из романов фандоринской серии – Никита Михалков сперва собирался снимать сам, но после уступил Филиппу Янковскому, ограничившись продюсерскими функциями. Кроме того, он сыграл тут второго после Фандорина главного персонажа – руководителя антитеррористического ведомства Пожарского, одаренного интригана, краснобая, смельчака и любителя государственнической риторики. Некоторую часть перечисленных выше качеств злые языки приписывают самому Михалкову. Памятуя об этом, в канун премьеры «Статского советника» Станислав Зельвенский отправился на встречу с Михалковым. Фотографии: Андрей Задорожный

– Никита Сергеевич, вы так долго не снимались, десять лет фактически, – и вдруг сразу три большие роли: у Балабанова, Янковского и Занусси. Как так получилось? Совпадение или времени, может, стало много?

– Как-то сложилось все то, что находилось в стадии переговоров, идей. Насчет «Статского советника» – там роль Пожарского, которая стоит того, чтобы ею заниматься всерьез и подробно. Что касается «Жмурок», то это совершенно другое – абсолютно характерное, острое, наглое. Это стеб над стебом. Тот рисунок, который мы первоначально обговаривали с Балабановым, мне было как раз совершенно неинтересно играть – просто такой мафиозо. А когда в этом появился некий элемент хулиганства, даже буффонады, то это стало по всем параметрам интересно. Тем более что я ценю Балабанова, люблю его и мне было любопытно с ним поработать. А Занусси есть Занусси. И мне хотелось посмотреть, из чего у него складывается процесс, что такое его работа с актером. Тем более что он был совершенно определен, говоря, что пишет для меня эту роль и, если я не буду сниматься, он будет откладывать, ждать меня… То есть я понял, что для него это важно.

– А что за история?

– Это русский дипломат, у которого был роман с женой польского дипломата. Она умирает, и тот пытается выяснить, было что-то или не было… И это все проецируется на давние и неоднозначные отношения между Россией и Польшей. И как только они начинают говорить о личных делах, переходят на «А вообще вы…». Это история про таких душащих друг друга любящих людей – как, в общем, у нас и было всегда с Польшей.

– Это когда, век девятнадцатый?

– Нет-нет, это современность.

– Акунина вы воспринимаете как беллетристику все-таки или такую литературу-литературу?

– Как беллетристику, конечно. Но это занимательно, это подробно, это интересно читать. Очень ясные и выпуклые характеры, лихо закрученная интрига, и конечно, это трудно сравнить с тем детективным чтивом, которое мы видим в последнее время. Акунин – все-таки писатель.

– То есть лет через сто его, возможно, будут воспринимать более серьезно, чем при жизни, – как произошло с Дюма каким-нибудь?

– Дюма, мне кажется, как воспринимался, так и воспринимается. Ну а Агата Кристи? Она тоже классика, в своем жанре. Или Конан Дойл… Трудно сказать, что «Шерлок Холмс» – глубинное, серьезное исследование человеческой психологии и жизни. И тем не менее это классика. И главное, что фигура Шерлока стала как бы знаковой.

– Фандорин, вы думаете, – туда же?

– Это уже произошло. Сегодня Фандорин для читателя уже во многом стал знаковой фигурой. И экранизации, которые сейчас идут и которые еще впереди, из него, думаю, могут сделать такого комиссара Мегрэ.

– Вы ведь с Акуниным придерживаетесь противоположных воззрений на историю. Он – западник в классическом, девятнадцативековом понимании.

– У нас были с ним по этому поводу какие-то разговоры, разногласия, но они не носили кровавого характера. И кроме того, я сумел его кое в чем убедить. Скажем, в финале «Статского советника» Фандорин уходит. Я попытался объяснить Акунину, что если он настоящий офицер, настоящий мужчина, если в нем есть стержень, то для него не может быть таких понятий: ах, я обиделся, я ушел. Он служит. Он должен служить. И когда ему говорит старичок камердинер: «Ну на кого ты нас оставил?» – то мне кажется, несмотря ни на что, он должен вернуться к этому отвратительному человеку и сказать: «Ну что делать, будем служить. Вы на своем месте, я на своем». И это не компромисс. Это не то чтобы он просто сдался и пошел за сильными. Наоборот, он себя переломил. Сломал, но ради дела. Чтобы не бросить тех людей, за которых он отвечает.

Мне не нравился финал романа – такой лирический детектив, которому дали по носу – и он пошел. Ладно, мол, пойду искать по свету, где оскорбленному есть сердцу уголок. Это все хорошо для Чацкого. Но для человека, который занимается сыском… Понимаете, он каждый день имеет дело с тем, с чем людям иметь дело не хочется. Как говорил Ильин, по-моему, – не цитату говорю, а смысл – никогда не жалуйся на время, ты для того и рожден, чтобы сделать его лучше. Для меня Фандорин – по-человечески симпатичнее, и я его больше уважаю, если он возвращается и продолжает служить.

– Но это очень странно. Акунин кропотливо, из книги в книгу создавал этот образ – человека, который не хочет быть частью несправедливой системы, переживает, дистанцируется от нее.

– А я и не думаю, что ему надо мешать испытывать моральные неудобства. Он же не принял это. Но как считать: главное, чтобы моей душе было спокойно, или я буду пытаться все-таки, стиснув зубы, что-то улучшить, чтобы более слабые, чем я, не страдали от этих мерзавцев? Ну и потом Акунин ведь такой человек – если он не соглашается, он не сделает этого. И, видимо, мне все-таки удалось привести какие-то достаточные аргументы.

– А «Турецким гамбитом», которым тоже «Тритэ» занималась, вы насколько удовлетворены?

– Вы имеете в виду бокс-офис или кино?

– Кино, конечно.

– (Пауза.) Ну, вы знаете, существует такое понятие, как корпоративная солидарность. Пушкин говорил, что произведение нужно судить по тем законам, по которым оно сделано. С точки зрения зрелища, с точки зрения того, чтобы посмотреть, что мы умеем делать с компьютерной графикой и так далее, «Турецкий гамбит» – это прорывно, это интересно, это важно. С точки зрения обучения тому, как можно заманить зрителя в кинотеатр, – это тоже колоссальная школа. Как можно заставить его пойти в кино и заплатить деньги, которые с божьей помощью, будем так говорить, пойдут на новое кино. А не просто их распилить. Насколько я знаю Костю Эрнста, он работает на перспективу, а не просто отхватить, откусить то, что можно, – и бежать.

С точки зрения кино – ну конечно, это мультфильм. Конечно, это игра в Барби. В плане объяснений, оправданий, органики происходящего там очень много можно найти того, на что либо не обращаешь внимания вообще, либо, если начинаешь тянуть, валится уже все. Ежедневная прическа, довольно сложная, в полевых условиях у героини – ну мы должны принимать это на веру. Где она живет, как она одевается, кто ей шнурует корсет?..

Но с другой стороны, все-таки отрадно. Ну вспомните, что было восемь лет назад. Когда мы выпускали «Сибирского цирюльника», было 36 кинотеатров. Сегодня их около 900. Знаете, если бы… Тут такое «эхма»… печальный вздох: если бы мы выпустили «Цирюльника» сегодня, мы бы собрали приблизительно $29 млн. Потому что на тридцати шести мы собрали $2,7 млн. Тогда мы печатали 30 копий. Сегодня «Статского советника» мы печатаем 360.

Как человеку, живущему здесь и болеющему за кинематограф, мне приятно, что уже пять или шесть недель держится «Гамбит», что афиши еще висят на тумбах. Раз «Гамбит» перекрывает «Матрицу», значит, людям хочется смотреть кино на своем языке, а не через переводчика. Мне это нравится.

И потом еще очень важно, что 70% сборов сейчас дает провинция, а не Москва и Питер. У нас же рынок гигантский, 110 или 120 миллионов зрителей. И если они по разу ходят в кинотеатр и платят по одному доллару – вы понимаете, да. А они ходят не по разу, и стоит билет не доллар.

– Но вот тем не менее «Гамбит» же – редкий случай, когда можно было попытаться сделать что-то в «большом стиле»: война, эпический размах и так далее. Там этого совсем нет. Куда вообще исчез «большой стиль»?

– Ну во-первых, понимаете, какая штука, это стоит денег…

– Так деньги же появились.

– Появились. Я думаю, что историческое, костюмное кино – оно на подходе, оно здесь, оно рядом. И литературное повествование, особенно когда оно помножается на современные технологии, все равно будет пользоваться успехом. Это, может быть, наивно, но это правда. Понятно, что компьютерная графика в среднем американском блокбастере на две головы выше. Но все равно – ощущение, что это сделали мы, мы сумели!

Есть замечательная история про человека, который, когда вышли первые деньги, сто рублей, в 60-е годы, он так обалдел, что это одна бумажка, что решил сделать ее сам. Он мешал там какой-то навоз с чем-то, в полнолуние, собирал – ну такой Кулибин, он в деревне жил. И он сделал триста, три сторублевых бумажки. Проверить негде, поехал на станцию. Дал буфетчице сто рублей – она дала ему бутылку водки и сдачу. Ну он подошел к каким-то мужикам на станции, выпили. Он пошел второй раз, она опять разменяла. После третьей бутылки он заплакал: ну я же сам их сделал!.. Ему дали всего три года условно, потому что он сам признался. Но вот это ощущение, что он сделал не для того, чтобы зарабатывать, а потому что сам, своими руками, – это очень сильное креативное чувство.

И тут то же самое. Мы сами сделали эту компьютерную графику! Ну пусть кривовато маленько. Я помню, как восхищались, когда Лебедев сделал картину «Звезда». Там летят самолеты и не крутится ни один пропеллер. Но все равно, хрен с ним, пусть не крутится.

– Ну блокбастеры ладно, тут все будет хорошо. А как быть с нормальным, маленьким, человеческим кино – как вы сами, например, делали в 70-е? Его-то тоже нет.

– В одной рукописи XII века было написано, что что-то не получилось, потому что делали «с тяжким звероподобным рвением». Понимаете, мы все так делаем. Когда решили бороться с алкоголизмом, вырубили все виноградники. Разрешили пить – стали квасить круглые сутки. Двинулись в сторону блокбастеров – хотим теперь делать только большие картины. Да я сам испытываю абсолютно такие же ощущения. Потому что после «Сибирского цирюльника» я отравлен возможностями, которые появляются, – и это серьезное отравление. Когда ты можешь позвать 5000 человек массовки, когда можешь пошить им костюмы. Недальновидные и не знающие творчества люди считают, что раз у него был такой бюджет – сколько же он спер! Не понимая (кто-то говорил, что наука – это удовлетворение собственного любопытства за казенный счет), что я никогда не имел шесть камер на площадке. Я никогда не мог накормить артистов и массовку горячей едой. Я никогда не мог иметь на площадке вагончики, где артист мог бы помыться, в туалет сходить. Всю жизнь в холодных автобусах, с маминым бутербродом – и вдруг такие возможности. Конечно, можно было чего-то намухлевать, но я хотел увидеть результат, как тот фальшивомонетчик. Интересно такое кино снимать, мы еще этим не насытились. Сейчас мы торопимся за ними, за американцами, – а американцам хочется поснимать такое кино, какое мы снимали. Такое совсем интимное, психологичное, тонкое, с деталями, с движением внутренним. Как «Красота по-американски», допустим, – история очень точная, очень терпкая, хотя и все равно на крови замешана. Но вот пожалуйста, я три дня назад видел такую картину – Алексея Учителя.

– А, вот эта новая, «Космос как предчувствие»?

– Да, замечательное кино. «Прогулка» его же. Она – оттуда. Вроде как «Я шагаю по Москве», тоже с отсутствием сюжета и в то же время абсолютно современная, молодая картина. И опять – про внутренние, интимные, тонкие отношения. Я думаю, что это не умерло. Другой разговор, что сегодня нам говорят продюсеры или те, у кого мы ищем деньги: а чего смотреть-то будут?.. Но пройдет какое-то время, и это будут смотреть. Вот я думаю, Учителя, в принципе, смотреть будут. Равно как и, скажем, «72 метра». Можно по-разному к ней относиться, но там, во-первых, есть человеческая история, и во-вторых... вся эта подводная лодка выстроена в павильоне «Мосфильма» – ребята, этого никогда не было. То есть, в общем, я думаю, что все движется – как слоеный пирог.

– Ну так а кто все-таки «Пять вечеров» снимет?

– На Высших режиссерских курсах есть молодые люди – очень серьезные, понимающие, и знающие, и интересующиеся тем, о чем вы сейчас говорите. Другой разговор, хотим мы того или не хотим, – эти ощущения, эти мысли, эти желания рождаются из большой национальной литературы. Где искать психологизм, как не у Достоевского, Толстого, Бунина? А в последние десять лет интернетизирование нашей жизни, клиповое мышление, огромные скорости, доступность информации, отсутствие времени услышать, как листаются странички, – потому что мышкой можно найти дайджест, про что «Анна Каренина», – все это вымывает, вышибает почву из-под ног тех, кто мог бы это делать. Потому что то, о чем вы говорите, – оно требует времени. Времени, покоя, репетиций, нахождения деталей. Один взгляд, одна деталь может рассказать больше, чем четыре страницы текста. Вот Трюффо. Когда героиня выскакивает из дома, прыгает в машину – в истерическом состоянии, абсолютно разрушенная, у нее слезы на глазах. Солнечный день, она заводит машину – и включает дворники. Потому что у нее полные глаза слез… Абсолютно гениально. И все понятно. И когда ты понимаешь, что произошло, тебе кажется, что ты заглянул в такую глубину человеческого сознания, в такую глубину – хотя, казалось бы, бред… Но нужно время. Я думаю, сейчас они наиграются своими «Антикиллерами», своими возможностями, и все это пройдет. Потому что вот, например, Егор Кончаловский – человек читавший и учившийся. Ну раз, два, три – ну все, доказал, умеешь – замечательно, а теперь давай подумаем: а что у тебя внутри? Он же, по-моему, собирался делать «Палату номер шесть», что-то в этом роде.

– Он между тем кинофильм «Побег» снял.

– Да, я знаю. Я еще не видел картину – сегодня премьера. Но это не то… Хотя мне кажется, что Женю (Евгения Миронова. – С.З.) просто пиф-паф мало интересует. Как он играет у Учителя! А сценарий Миндадзе – просто первоклассный… К сожалению, я не могу хвалить своих коллег, потому что как только я их похвалю, их тут же начинают обсирать в прессе. Я услугу такую сделал Учителю: мне так понравилась картина «Прогулка», я так ее хвалил, что ее тут же опустили. Поэтому я сейчас так заткнулся и…

– Можете обругать, наоборот.

– Да, так я и сказал Учителю и Миндадзе: ребята, давайте я буду ругать, и тогда будут хвалить в прессе.

– А Балабанова вы уже посмотрели?

– Готовый вариант – пока нет. Какие-то куски – да, видел.

– Это ведь совсем трэш.

– Ну да. Да! Это такой китч. Но это китч умного человека. Это картина не того, кто от этого балдеет, и ему кажется, что вот это и есть настоящее. Он понимает цену всему этому и поэтому делает, глядя чуть-чуть сверху вниз. Тогда это смешно делать, тогда – ты свободен. И тебе не нужно такого, как называли у нас в училище, «психоложества». Мне это интересно на данном этапе, на этом коротком отрезке времени: что и так можно! Такую тему развивать мне, конечно, глупо – но я думаю, что и Балабанов не будет дальше этого делать.

– У вас вообще есть ощущение, что вы как актер в жизни недобрали?

– Да, есть, жажда есть, голод есть. Это мне мешает и расстраивает, но я все равно стал заложником данных обещаний. И я должен их выполнить, к сожалению.

– Вы имеете в виду Союз кинематографистов?

– Ну и Союз кинематографистов… Понимаете, все те возможности, которые я имею, я, наверное, мог бы направить на другое – на товарищей, на себя. И это выглядит – как Тимур и его команда, но ведь действительно, очень проблемна сегодня жизнь тех, кто уже не работает. И попытаться им помочь – не за счет меценатства, а за счет создания работающих механизмов – это очень важно сделать. Хотя это малоинтересное занятие.

– Ваш медийный, что ли, образ настолько значителен, что всякий раз подминает персонажа под себя. Уже где-то начиная с Паратова все ваши роли – это Никита Михалков, который в фильме как-то обыгрывается. Так ведь?

– Есть такое, это правда. И в этом есть некая эксплуатация со стороны тех, кто меня приглашает. И это обедняет с точки зрения профессии, согласен. Поэтому мне и хотелось найти некую нишу, где можно пробовать двигаться по роли, по человеческим слабостям – а не по такому харизматичному давлению. Счастливым в этом смысле был, например, Юра Богатырев. Который мне ужасно жаловался, что его не узнают на улице. Он мне говорил: «Я стою в очереди за туалетной бумагой. Идут по телевидению «Два капитана» – и ни одна сука не уступила мне место. Я стою, мордой верчу – не могу же я сказать, что я вот… И никто не узнает. Никитушка, ну как же так?» Я говорю: «Юра, ну это же твое счастье! Туалетную бумагу я тебе достану, если надо. Но твое счастье, что ты можешь быть любым». Это как у Елены Соловей, это такая «никакоистость», которая позволяет быть и Шиловым в «Своем среди чужих», и Войницевым, слабым, большим, наивным, глупым… Смоктуновский таким был. Михаил Чехов. Это для актера огромная удача. Вот Миша Боярский – замечательный актер, но приговорен к своему образу.

Хотя я верю в то, что мои возможности шире, чем то, что используется. Может быть, просто боятся предложить.

Вот у меня была ситуация на «Обломове». Захар, кто играет Захара? Мне говорит однокурсник, ассистентом моим работал: Попов Андрей Алексеевич. Я говорю: «Ты что, обалдел? Захара – Попов?» Он генералов играет, ученых, секретарей обкомов… Какой он Захар? А он говорит: «Поверь мне, он тоскует, ну предложи». И я пришел к Попову домой, сидит Андрей Алексеевич Попов. Он к тому времени уже из «чайки» в ЗИЛ, из ЗИЛа в Кремль… Большего дива, чем эта жажда его играть, я не видел. Я делал его пробы, обхаживал его всячески, он пришел – и я вижу, что ему очень хочется, но и смущен очень, его догола почти раздели. Сделали ужасающий грим, монтюр кирпичного цвета. И он сел за стол, текст у него, он сидит, текст бубнит, у него бакенбарды такие… Мы с Пашей (Павел Лебешев. – С.З.) стоим за камерой. И там люди ходят, свет не весь стоит. И он сидел-сидел, читал текст, смотрел на людей, чего-то еще делал. Потом говорит: «А можно покурить?» Я говорю: подождите пока. Ему курить хочется… И вот он так уселся… Я говорю: «Паша, давай включай камеру». И он сидел-сидел, и тут мимо него кто-то прошел – и он вдруг зарычал. Так «р-р-р-р-р», как собака. Все, я говорю, снято. Ничего больше не надо.

Я в него влюбился, я понял, что его надо снимать. И надо брить наголо. А он говорит: «Нет, наголо не могу». Я говорю: «Ну как, Андрей Алексеевич?» – «Не, не, не могу, у меня спектакль, то-се». Я его мучил-мучил, звонил ему. А он: Сергеич, дорогой, я готов, я буду, люблю, моя мечта жизни – но наголо не могу… Все, вилы уже. Прихожу к нему домой. Зима, я в шапке. Жена открывает, он сидит в кабинете, кроссворд разгадывает. Захожу к нему: «Андрей Алексеич, ну хотите, я на колени встану». Он говорит «Милый, не-ет». Я говорю: «А теперь?» Снимаю шапку – я бритый наголо. Говорю: «Я побрил всю мужскую часть группы, чтобы вам не было одиноко. Если вы откажетесь, знаете, что они со мной сделают? Скажете нет, я сейчас еще и женщин побрею». И он согласился. «Ну ты и сволочь», – сказал… И он так отыграл!.. Мне сначала казалось, что он жутко наигрывает, а потом я понял, что вылепливается образ такого пса потрясающего…

Короче, привыкают и режиссеры, и зрители: вот этот – Чапаев, этот – еще там кто-то. Артисту Файту, который играл немцев, злодеев, не давали звание заслуженного артиста, потому что его все воспринимали как фашиста. Это фольклорное отождествление того, кто играет, с тем, кого играет, у нас очень мощное.

– Не зовут вас, в общем?

– Я думаю, мне самому нужно будет напроситься, если будет какая-то такая роль. И все-таки я надеюсь, что то, что я играю в «Жмурках»… (Смеется.) Я понимаю, что часть людей, конечно, отождествит: «Вот оно, настоящее лицо этого человека, которое он так долго скрывал!» Вы не видели еще? Довольно бесстрашная роль.

– Балабанов, я знаю, вас тоже боялся.

– Вот они все боятся, но никто не может пожаловаться. Вы спросите у Балабанова или Сельянова – с кем у них не было проблем, это со мной.

– Сельянов уже это сказал.

– Да? Уже приятно. Мне они рассказывали: нас учили кланяться… Я говорю: вы что, читаете газеты? Вот это – «Ба-арин»? С ума сошли? На заборе что написано, а там дрова. Поначалу я сам нервничал и у меня было жуткое желание спорить, доказывать, что это не так. А потом я понял: ну вы хотите видеть меня таким, ну видьте. Что мне, бегать? Все равно доказывать бессмысленно. Есть дело, есть слово и есть то, что ты внутренне ощущаешь.

– Режиссеры боятся, что вы режиссировать начнете.

– Молодой режиссер Филипп Янковский – вот он может пожаловаться, что я на него давил и заставлял его что-то снимать?

– Я слышал, что сцены, в которых вы участвуете, вы, в общем, сами ставили.

– Нет, ну я предлагал мизансцены, которые, как мне казалось, более выгодны. Но это ж творческое дело. Вот мне так не очень удобно стоять, мне удобнее подойти к окну. Или вот на этой фразе, если я нагибаюсь, она не выстреливает – давайте я сначала нагнусь… Но это же вещи живые, это то, что решается на репетициях. Речь не о том, что «Все, будет так, снимаем меня». Но если у меня есть взгляд на дело и есть определенный опыт, которого нет у того же Филиппа, – то грех же, в общем, не воспользоваться.