Честное слово

В пьесе Михаила Дурненкова «Синий слесарь» родная речь уживается с мистикой в японском духе. Михаил Угаров, один из режиссеров спектакля, рассказал «Афише», в чем тут дело

— «Синий слесарь» — это же совершенно авторский текст. Что случилось, что в «Театр.doc» пять лет экспериментировали с документальной драмой, а теперь взялись за художественное творчество?

— «Синий слесарь» — это, конечно, авторский текст, но это еще не отказ от театра, в котором не играют. Это шаг в сторону такого театра — как бы его назвать? — с ролями. И все равно это лаборатория — пусть даже спектакль показывается и зрители в зале.

— Когда-то Миша Дурненков писал «слесарные хокку», отдельно от них у него была маленькая пьеса про слесарей. Что потом?

— Потом мы внутри всего этого историю пытались выстроить. Там не было героя. Мы его придумали, причем плясали от самого Миши — как и главный герой, он когда-то и сам ходил работать на завод.

— В автосервис.

— Ходил куда-то автослесарем.

— Причем уже после института.

— Смешно, но у него были иллюзии, что настоящие мужчины должны заниматься настоящим делом. А не писать глупости по ночам. Вот автослесарь — это да. Это путь нормального мужчины. Одним словом, он испытал крушение иллюзий. И понял, что эту кашу не расхлебать. Потому что если кашу интеллигентских отношений еще можно расхлебать — развести амбиции, договориться между собой, — то кашу, которая там варится, не расхлебать никак.

— Чего не расхлебать?

— Нет ничего страшнее, непредсказуемее, немотивированнее, чем так называемый народ. И вот человек думает, что идет опрощаться, а попадает в мистическое пространство. Эта якобы простая жизнь оказывается мистической и даже мистериальной. А это ведь в жизни интереснее всего наблюдать. Понаблюдайте за человеческой речью где-нибудь в маленьких городах — все время мелькает что-то мистическое.

— Вы, кстати, «Коммерсант» не читали сегодня? Там репортаж Колесникова из Новокузнецка, с похорон шахтеров.

— Читал. Там очень сильное есть место — про мать, которая сидит над обгорелым трупом сына всю ночь, а потом говорит: «Что-то я не плачу. Это не он». И действительно, оказалось — не он. Я ж говорю — это надо уметь услышать.

— Еще у Дурненкова слесаря этакими самураями выглядят. Вы заметили, в Тольятти что ни пьеса, то о самураях.

— Это в субкультуре города, видимо.

— Или одни и те же видеосалоны в детстве.

— Может быть. С другой стороны, вы сами попробуйте тридцать лет подряд в семь утра проходить через проходную АвтоВАЗа, кто на это способен, кроме самурая? Потом речь. Он ее очень достоверно воспроизводит, даже я ее узнаю, хотя у меня нет опыта автослесаря. Это мы и с актерами старались сделать. С одной стороны, нужно было роль построить — чтоб как положено: актер вышел на сцену в одном состоянии, а ушел в другом, точку катарсиса нужно в каждой роли найти было — и при этом сохранить точное существование. Потому что в «Доке» три метра от зрителя до актера максимум!

— И что актеры?

— Половина актеров в «Синем слесаре» уже умеет это, мы с ними на «Войне молдаван за картонную коробку» работали. А половина актеров — новые. Дима Косенкин, который главную роль играет, — это Школа-студия МХАТ. Он очень точно по социальному типу в свою роль попадает: такой парень из Подмосковья, глядя на которого, веришь, что он может стихи писать по ночам, а утром пойдет работать в вагоноремонтное депо какой-нибудь станции Мытищи-3.

— Скажите, вы в «Доке» велосипед изобретаете или видели какие-то образцы и теперь им подражаете?

— Я ничего не видел. У нас я этого и не мог видеть, ездил я тогда немного. Я чего хотел? В театральных институтах есть такая дисциплина — наблюдение. Обычно в институтах студенты за чем наблюдают? За птичками, кипящим чайником, электрической лампочкой. И не наблюдают за людьми. И я подумал: из этого же можно театр сделать — наблюдать за людьми, а не за их пластикой, наблюдать за речью, тексты отлавливать. И драматурги, и актеры у нас тогда в каком-то тупике находились. С одной стороны, у нас был Чехов, с другой стороны — школа Коляды. И все! И мы придумали третий путь. Многих это захватило. Трудно было только с режиссерами. Режиссеры ведь как рассуждают: где же я в этой истории, я — со своими представлениями о прекрасном, со своими метафорами? Те режиссеры, которые с нами остались, — Саша Вартанов, Руслан Маликов — они пошли на то, чтобы делать эту хирургическую работу, после которой твоего имени еще и не вспомнят. Все будут говорить «Большая жрачка», «Манагер» — а кто это сделал?

— Вот говорят, «Театр.doc» воюет с репертуарным театром. А что-то я ни разу не видела вас в театре.

— По разу был в каждом. Почти в каждом. Надо актера посмотреть — и иду. Через не хочу. После «Макбета» Някрошюса вообще чуть не умер. С Додиным то же самое. Говорят же, что не сможет мусульманин никогда, даже если захочет, проникнуться до конца православием.

— А пьес, Миша, почему вы больше не пишете?

— Пьесы? За пять лет я поставил десять спектаклей. Что называется, ввалился в профессию. А я же не умею с пространством, метафорой работать. Я с актерами работаю. И сделал для себя за это время печальный вывод, что мог бы, но никогда не напишу несколько текстов, потому что они этими людьми в нынешнем театре не смогут быть сыграны.

— Так вы писать не будете?

— Наоборот, я намерен режиссуру бросить. Эта профессия очень легкая по сравнению с драматургией. И она развращает. Потому что театр — дело коллективное. Хочешь не хочешь — ты в одиннадцать на репетиции. И даже если скучно тебе и ничего не идет, то через полчаса все равно включаешься. За счет других людей. А тут перед компьютером можно месяцами сидеть, и пьесу напишешь — а включения так и не было. И еще, когда режиссурой начинаешь заниматься, созерцательность куда-то исчезает. Все время пытаешься вмешаться в ситуацию.

— Последний вопрос: театр на «Слесаре» на аренду подвала заработает?

— Не знаю, мы хотели сделать продукт, который бы всем понравился. Такая, знаете, смесь производственной драмы и абсурдизма. А продукта, который можно было бы продавать и кормить за его счет театр, не получается. «Театр.doc» все равно побеждает.