Волшебная полочка
Выставки Виктора Пивоварова в XL и Ермолаевском переулке
В отличие от другого лидера московского концептуализма, Ильи Кабакова, Виктор Пивоваров работает с субъективным восприятием, а не с объективной действительностью как коллективным бессознательным. Он скорее похож на Достоевского, а не на Толстого, на Ива Танги, а не на Дали. Он — художник в чистом виде, который заявляет: я так вижу, а не размышляет над тем, что видят остальные. Пивоваров уехал в Прагу в 1983 году, где так и продолжает создавать свои альбомы и — редкость в современном искусстве — искренне писать фигуративные картины. Галерист Елена Селина покажет его работы последних лет сразу на двух выставках: «Если» в галерее XL и «Едоки лимонов» в Музее современного искусства в Ермолаевском переулке.
— Виктор, вы были одним из лучших советских книжных иллюстраторов. Глядя из Праги, что сейчас происходит с русской иллюстрацией?
— Должен вас разочаровать, я почти ничего не знаю о том, что происходит сегодня в русской книге. Во время своих приездов я вижу только коммерческие издания, я имею в виду детские книги, которые мне ближе. Они приняли европейский стандартный вид. Такие могут быть в любой стране. У меня впечатление, что это давление рынка, потому что оплатить иллюстрации — дорого, поэтому издательства выпускают одну и ту же книжку на разных языках и этим покрывают расходы. А для этого нужно, чтобы изобразительный язык был нейтральным, не имел национальных стилистических признаков. Что касается книг вообще, я с радостью смотрю на изменения, культура изданий растет, в этой области было огромное отставание.
— А появление этого интернационального изобразительного языка — это достижение или потеря для искусства?
— Стертый язык мне не кажется изменением к лучшему. Что касается русских книг, я могу заблуждаться, это как бы своя кожа, себя не видишь так остро. Но я вспоминаю книги ГДР. Это была одна из самых мощных мировых школ иллюстрации. Но несмотря на то что там были очень разные индивидуальности, эта школа угадывалась целиком. Это мгновенное узнавание — хорошо. Читателю было приятно встретиться с чем-то особенным. Точно так же мы не любим стертую еду и жаждем попробовать нечто необычное там, куда приезжаем.
— На недавнем круглом столе в Политехническом один из кураторов предстоящей Московской биеннале, Даниэль Бирнбаум, сказал, что искусство нуждается в переводе. Если понимать это буквально, то как вам удалось включать русские тексты в свои работы и быть понятным на Западе?
— Я бы не сказал, что искусство нуждается в переводе. Более правильно сказать — искусству нужны интерпретации. Если у Кабакова, у меня, у Булатова есть в работах русские тексты, корректный куратор дает перевод, и желающий может прочесть, что там написано. Но для зрительского восприятия это не главное. Для иностранного зрителя часто бывает трудно проникнуть в контексты вещей. И конечно, не только русскому — любому искусству нужна интерпретация. Другое дело, что на практике она бывает поверхностной и вульгарной. Чаще всего это интерпретация «горизонтальная», стилистическая, когда работы художника кладутся на полочку стиля. Такая вещь тоже необходима, но она стирает моменты содержания и переводит все в плоскость чисто внешнего, эстетического восприятия искусства.
— В книге вашего сына, Павла Пепперштейна, «Военные рассказы» есть новелла об абстрактных войнах геометрических фигур, в финале которой появляются почти босховские монстры и съедают все абстракции. Мне это показалось отражением дискуссии, которая сейчас идет между Дмитрием Гутовым и Анатолием Осмоловским. Гутов ратует за реализм и фигуративное искусство, что некоторым кажется немодным и эксцентричным. Осмоловский считает абстрактное искусство формой сопротивления: не говорить ничего конкретного, чтобы это не было неправильно интерпретировано. Как вы считаете, есть ли между этими направлениями реальное противостояние?
— Войны я тут не вижу, это презентация двух позиций — молчания и разговора. Я сам склоняюсь скорее к позиции Гутова, и на моей выставке вы увидите картины, которые рассказывают. Нарратив всегда увлекал меня. Абстракция — один из способов выражения, сейчас он ушел в прошлое, это стиль исторический. Но как и всякий способ, он не может быть плох или хорош сам по себе. Если говорить об абстракции сегодня, то она на сто процентов предмет коммерческого искусства, и больше ничего, там нет каких-то содержательных или духовных моментов, как это было в начале XX века. Другое дело, что хоть я и говорю так, очень остро, тем не менее я сразу себя одергиваю. Абстрактное искусство покупают банки и большие корпорации для украшения интерьеров, оно играет архитектурно-декоративную роль. Это не просто денежные вещи, они создают в каждом отдельном случае особое пространство, это — задача дизайна. Эта область от меня страшно далека, но я осознаю, что оформить пространство, в котором живет и работает человек, — важная вещь.
— А какая роль у фигуративной картины?
— Она обращается к отдельному человеку непосредственно, создавать пространство — не входит в ее задачи. Она беседует с человеком, это очень персоналистская вещь — картина сегодня.
— А фигуративная картина почему не может украсить интерьер?
— По одной простой причине: абстрактная картина покупается и вешается в целях комфорта. Картина, которая имеет какое-то содержание, конечно, тоже может быть комфортной, но мы такие картины не очень признаем, считаем их пустыми, а если картина ставит какие-то проблемы, она не имеет ничего общего с комфортом.
— Получается, что дискомфорт — изначальное свойство изобразительного искусства?
— Теоретически возможно соединить в одной картине серьезность и одновременно декоративную роль. Это более сложная задача, и мало кому она по зубам. А в прошлом это было. Картины Ренессанса были богаты по духовному содержанию и создавали вокруг себя особое пространство, в котором мы могли жить. У современных картин таких свойств нет. На то может быть целый ряд причин, но первое, что мне приходит в голову, — классическое искусство работало с категорией «прекрасного», поэтому любая, самая драматическая ситуация, конфликтное содержание одновременно должно было быть прекрасным эстетически. А сегодня прекрасное как проблема для искусства — неактуально.
— А почему?
— Это исторически меняется. Когда-то «прекрасное» было главным. Если подумать о XIX веке, который к нам гораздо ближе, там отношение меняется, и появляется слово «правдивое», «прекрасное» остается, но ослабевает, особенно в реализме. Если я думаю о первой половине XX века, это, конечно, невероятное огрубление, но если бы я искал слово, которое могло бы передать главный нерв, то это слово «выразительный». Для эпохи классического модернизма, начиная с конца XIX века и до конца Второй мировой войны, художник искал прежде всего «выразительность». Для сегодняшнего художника это — «интересный». Все это — разные внутренние установки. Но прекрасное не исчезло, оно всегда присутствует, художника нет без этого, но оно не на первом плане. Кстати, тут дело не только в том, что со временем меняются приоритеты. Красоту у искусства во второй половине XX века отобрала реклама. С этим почти ничего невозможно поделать. Массовая культура присвоила себе позитивное, все негативное досталось искусству.
— А что интересно вам самому, не в искусстве, а в жизни?
— Я тут вынужден сослаться на мою жену, которая говорит, что я не умею жить. Это действительно так: путешествий я избегаю, живу книгами и музеями. Меня интересует, как искусство развивается, но это же так неинтересно.