«Мой социально-политический контекст — это юмор» Пьер Этекс о современных темах для шуток, французских президентах и свободе творчества

— Как вышло, что с правами на фильмы получилась такая путаница и мы можем наконец увидеть их только сейчас?

— О, это очень долгая история. В общих чертах: продюсер, с которым у меня действовал контракт, в какой-то момент начал продавать мои фильмы за границу для телевизионного показа, ничего мне об этом не сказав. При этом в прокат они не выходили и не выходили ни на каких носителях. Когда я сказал ему, что нашлась компания, готовая их издать, он отказался, заявив, что будет держать права при себе. Я попросил его в таком случае сделать что-нибудь для того, чтобы фильмы стали доступны зрителю, но он не стал. Тогда я разорвал с ним отношения, а потом началась судебная тяжба, которая длилась двадцать лет. Меня спасло то, что, когда мне приходят в голову идеи, они рождаются не привязанными к конкретному виду творчества: я могу поставить их на сцене, например, и они не слишком сильно от этого изменятся.

— Россия — далеко не первая страна, которую вы посещаете с этой ретроспективой. Часто ли вы заходите сегодня в залы, чтобы посмотреть, как люди на нее реагируют? Что вы там видите?

— Конечно, культуры разных стран очень отличаются, и уж тем более в области юмора — но мой подход к кинематографу таков, что он позволяет быть понятным во всех странах без исключения, и юмор моих фильмов хорошо пересекает границы. Насколько я могу судить, люди почти везде, в любой стране, смеются именно в тех местах, в которых было задумано. Мои фильмы вообще не очень болтливы — в них практически нет текста. Поэтому они гораздо более интернациональны, чем остальные комедии.

Но есть такая интересная тенденция — тогда, когда фильмы вышли на экран, в 60-х, они имели гораздо больший успех за границей, чем во Франции. Например, в 1963 году я был в Москве, фильмы показали в Кремле, а после просмотра меня окружила толпа в пять тысяч человек. Все хотели пообщаться, потрогать меня. Я был вынужден поскорее скрыться в гостинице, но меня это очень обрадовало и взволновало. Тогда были по-своему сложные времена, конечно. Меня перед показом один большой начальник спросил, какой у моих фильмов социально-политический контекст. Я ему ответил: «Юмор — мой социально-политический контекст».

— Каким бы ваш юмор был сегодня?

— Сегодня концепция комического очень сильно поменялась. Меня это всегда удивляло и продолжает удивлять — как в хорошем смысле, так и в плохом. Она разительно отличается от той, что была в 60-е. Естественно, я не знал и до сих пор, пожалуй, не знаю, как сегодняшний зритель реагирует на ситуации, которые казались смешными тогда. Но я вижу, что люди смеются, и возникает вопрос — за счет чего? Я не знаю ответа, но моя мысль здесь идет в двух направлениях. С одной стороны, мне это придает некоторую уверенность в том, что если я задумаю какой-нибудь новый проект, он, вероятно, сможет найти своего зрителя. Но с другой стороны, я прекрасно понимаю, что сегодня не мог бы работать в той же художественной схеме; воспроизводить то, что было пятьдесят лет назад, неправильно.

— Ваши фильмы можно без скидок назвать авторскими — вы выступали в качестве режиссера, актера, соавтора или автора их сценариев. Почему так сложилось и было ли это для вас принципиально?

— Начнем с того, что у меня были учителя, на которых я ориентировался и которые все делали сами, такие как Чарли Чаплин, Бастер Китон, Гарольд Ллойд. Художник сам пишет картины своей рукой, музыкант — сам пишет партитуру. Кино, конечно, комплексное искусство, и у меня были соавторы — Жан-Клод Каррьер, например.

А вообще я никогда не лишал себя удовольствия работать именно в той области искусства, которая мне казалась подходящей. Музыка, ставшая одной из моих первых любовей, живопись, игра — я могу заниматься и занимался всегда именно тем, чем хотел. К сожалению, во Франции сложилась такая ситуация, что все сидят по своим отдельным квартиркам: представители одной профессии в одной, представители другой — в другой, и общество не очень хорошо воспринимает перебежчиков. Когда кто-то меняет род деятельности, люди теряются, потому что не знают, как его классифицировать, и это начинает их раздражать. А на самом деле главное — это та любовь, которую артист несет в себе. Если он умеет ее выразить, пусть выражает так, как ему заблагорассудится.

— Насколько комедия, и слэпстик в частности, кажутся вам отдельным миром? Вписываете ли вы свои работы в контекст современного им кинематографа, видите ли здесь продолжение традиции?

— Довольно сложный вопрос. Я, как правило, не пересматриваю свои фильмы, но меня всегда радовало, что люди до сих пор смеются. Я был бы очень рад увидеть кого-то, работающего сегодня в той же манере и рассказывающего о тех же вещах, о которых рассказывали, например, мои фильмы, но по-другому, на современный лад. Ведь все мои сюжеты имеют очень простое наполнение: женщины и мужчины, скучающий миллиардер и тому подобный простые коллизии. Все, кроме «Земли изобилия», которая была экспериментом — интересным, но нетипичным.

— Как вам кажется, в современном мире не хватает простоты?

— Абсолютно! Очень не хватает. Темы, на которые раньше шутить было просто, сегодня похожи на минное поле. Возьмите простейший сюжет — свадьбу. Сегодня жениться может кто угодно: представители разных рас, люди одного пола. Юмор сюда приложить очень сложно. Стоит пошутить на эти темы, как тебя тут же обвинят во всех смертных грехах, назовут расистом и гомофобом. То же с религией. Самые простые вещи приобретают чересчур серьезный вид и больше не позволяют нам над собой смеяться. Беда в том, что постепенно чистый и простой юмор уходит. А как только он уйдет — все, мы пропали. На человечестве можно ставить крест.

Может быть, это связано с тем, что сегодня все законы диктует телевидение. Сейчас по телевидению идут все фильмы, без этого очень трудно пробиться. А это, помимо прочих условий, совершенно разный тип восприятия. Кинозал, в котором сотня незнакомых друг другу людей совершенно случайно собирается вместе и вдруг смеется над одним и тем же, и телеэкран — пропасть между этими видами просмотра в случае комедии разительна.

— Ваш герой в «Воздыхателе» пассивен и в основном реагирует на внешние обстоятельства. В начале фильма, сидя с затычками в ушах, он изучает космические карты. Почему вы наградили его именно этим занятием?

— Профессия исследователя космоса придумана как раз для того, чтобы показать его полную неадаптированность к миру. Он действительно идет на поводу у обстоятельств — сидит и изучает свое звездное небо. К нему подходит отец и говорит, что ему неплохо было бы жениться. «Жениться, — отвечает он, — о'кей, пойду женюсь». Вот такие они, астрофизики.

— Какие вы испытаете чувства к своему герою? Вы его любите? Если можно задавать такой вопрос, то насколько это вы?

— Конечно, этот персонаж автобиографичен. Всегда какая-то часть автора присутствует в герое, но это никогда не бывает настоящая автобиография. Для того чтобы персонаж получился интересным, его нужно избрать. Нужно, чтобы он отличался от других. Поэтому был придуман такой ход: он сын состоятельных буржуа, но при этом астрофизик. Это уже делает его немного маргиналом.  

— Очень интересно знать, из какого отношения к персонажу рождается шутка. Что вам нужно почувствовать к герою, чтобы стало интересно показать его как комического персонажа? Сочувствие, любовь, раздражение?

— На самом деле я старался никогда не испытывать к персонажу какого-то интеллектуального отношения, потому что интеллект — это тюрьма, в которой мы заперты. Я никогда не думал о том, что с ним будет, как и куда он пойдет. Я вдохновлялся своим мэтрами — Чарли Чаплином и Бастером Китоном и никогда не задавался вопросом, как они задумывали своих персонажей. Поскольку я прошел школу цирка и мьюзик-холла, я знаю, как развивается персонаж в этих условиях. Я и пришел в кино для того, чтобы попробовать применить тот же чувственный принцип. Поместить персонажа в какие-то декорации и просто посмотреть, как он будет действовать.

— Возможно, сейчас вообще слишком много думают лишнего.

— Абсолютно точно. Я тут узнал, что, оказывается, наш президент Франсуа Олланд был вчера в Москве и выразил желание со мной встретиться, а у меня никакого желания с ним встречаться не было, поэтому я сказал ему нет. Я подумал — что он мне может сказать? У меня уже был опыт общения с президентом республики; в свое время я встречался с Миттераном и запомнил, как он мне сказал: «Господин, вы слишком скромны». Я ответил ему, что человек не может быть слишком скромным. Я, конечно, не знал, что Олланд может у меня спросить, но я хорошо себе это представляю. Наверное, будет что-то говорить про мои фильмы, которые он вряд ли даже видел, а уж если и видел, то они точно не входят в число его любимых. Преимущество моей профессии состоит в том, что если я не хочу что-то говорить, то могу и не говорить.

— Вы работали в театре, писали и ставили свои фильмы, играли в кино, рисовали, выступали в качестве колуна — если бы новый проект все-таки случился, то в какой из всех этих форм вы бы выступили, чтобы отразить сегодняшний день?

— Клоуна. Безусловно.