Вратарь республики
Галерея «Риджина» — одна из мощнейших институций в сфере современного искусства с 17-летней историей — переезжает в «Винзавод». Фотодиректор издательского дома «Афиша» Ирина Меглинская поговорила с владельцем «Риджины» Владимиром Овчаренко
— Когда ты открыл «Риджину», сразу стало ясно, что ты отдельно от всех, кто современным искусством занимается, и не собираешься крутиться вокруг модных дискурсов.
— Просто мы как структура всегда могли обходиться с дискурсом так, как нам хочется — вступая с ним в любовь, или вступая с ним в войну, или вообще находясь в нейтральных позициях друг к другу. Нам всегда были интересны художники, не встраивающиеся в определенные политики. Художники, имеющие свои персональные отношения с искусством, обществом и его табу.
— Ты считаешь, цель современного искусства — снимать табу? Вот пришел к тебе Кулик и говорит: «Давай свинью зарежем». Твоя реакция?
— Ну нормально, резали свинью не потому, что свинины не хватало или там мяса не было закусить, — это был финальный аккорд целого фестиваля анималистских проектов. И давайте не забывать все-таки время, когда все это происходило. В стране были мощные процессы. По-моему, 1993 год? «Давайте за коммунистов», «давайте за Ельцина». Искусство рассматривалось обществом как нечто важное, как территория, откуда могут поступить новые идеи. Сейчас с трудом можно об этом говорить.
А если художник не открывает что-то новое, не борется с чем-то, то зачем он вообще нужен? Для этого есть прекрасный магазин «Союзпечать» или как там он сейчас называется, набитый кучей визуальной печатной продукции.
— Если говорить о табу, то у нас первый номер — это Гельман, он с утра до вечера табу снимает. У вас все-таки больше идет работа на территории пластических упражнений. Вообще, как ты к коллегам относишься?
— Я их уважаю. Плохо только, что коллег новых не появляется. Присутствующие — это старые генерации арт-дилеров. Проблема в том, что у нас целиком отсутствует класс young — у нас нет ни young artists, ни young curators, ни young collectors, ни young galerists, ничего нет.
— Из-за отсутствия денег такое приключилось?
— Я думаю, это связано все-таки с системой образования. Может быть, неустроенность 90-х повлияла. У молодежи, которую мы могли в свои ряды привлечь, фонариками подсветить путь и сказать: «Иди к нам, у нас хорошо», мы создали ощущение, что это бесперспективная область, поэтому вся молодежь ушла в медиа, в рекламу, в компьютеры — куда угодно, но только не в современное искусство. А возврат очень тяжелый, учитывая, что базовое образование современного художника в нашей стране вообще отсутствует.
— Базовое — это что?
— Если у вас современное искусство заканчивается на том, что сделал Пластов, Коржев или там суровые реалисты, трудно говорить с человеком, даже если ему 23 года и он окончил замечательное учебное заведение…
— Как Суриковское?
— Да. Армия художников, которая оканчивает эти учебные заведения — я не понимаю, как они с миром могут коммуницировать. Травку, коровку или там церквушку описывать в своих произведениях — это до них уже сделано 1000 раз, и я не вижу, зачем в 1001-й раз это повторять.
— А что делать?
— Ну потихонечку происходят изменения, приходят деньги в этот сектор. Наверное, деньги будут этим самым фонариком для талантливых людей. Но если в стране все будет наоборот — «давайте за суровый реализм и за правду жизни», которую назначают сверху, — то ничего не будет происходить. Тогда и систему обучения не надо менять, она целиком этому соответствует. Если же будет идти модернизация, то появится плеяда художников, появятся бизнесмены, готовые поддержать финансами подготовку молодых кадров, которые могут выступать на мировом уровне в сфере культуры.
— Сейчас на мировом уровне, наверное, десятка два от страны?
— А почему мы берем только художественный процесс? Давайте посмотрим, кто у нас на мировом уровне в поп-музыке? В классической — и то единицы. Где наши писатели, которые удивили весь мир? Где наш балет знаменитый? Где цирк знаменитый? Кто-то что-то выигрывает? Я об этом не слышал.
— А что нужно было делать, чтобы не допустить такой ситуации? В чиновники нам всем идти?
— Здесь каждый из членов нашего сообщества где-то недоработал, потому что все остальные как-то выбираются. Киношники вполне здорово освоили, как получать деньги из государственного бюджета, театры получают гигантские сооружения себе в собственность. Все где-то пристроились, а у нас разобщак полный.
— Идеальная ситуация — когда художник поднимает свой рейтинг с помощью музейных выставок, кураторских проектов. Здесь эта система не работает. Как вообще в нашей стране растет цена на художника? Это не пирамида?
— Мы не должны бояться эффекта пирамиды по одной простой причине: произведений искусства просто минимальное количество. Одна из причин, почему цена растет, — их становится еще меньше. К примеру, придет к нам сейчас человек и скажет: «Продайте Файбисовича», — а у нас все работы с предыдущих выставок проданы. Если на рынке появляется новая работа Файбисовича — найдется не сотня людей, пускай там два- три-четыре человека, но которым интересна покупка Файбисовича, они готовы за это платить. Художники молодого поколения покупаются в коллекции западных музеев и делают сольные, персональные проекты в западных музеях. Это общемировая практика, но нас это не касается, потому что: пункт один — у нас нет музеев, пункт два — если вы в России хотите заплатить за выставку в музее, у вас для этого есть все возможности, вы можете даже выбирать, в каком из них сделать выставку…
— Это называется коррупцией или как?
— …пункт три — на самом деле даже это иногда не сказывается на интересе к художнику. А что коррупция? Это вообще наше родное слово. Ну да, вы можете сделать выставку в Третьяковской галерее или в Русском музее, но кому-то это много даст, а кому-то не очень. Почему у нас четыре галереи обладают мощной силой в этом сообществе? Потому что они 15–17 лет из года в год занимаются одним и тем же, не идут на сильные компромиссы, действуют открыто на рынке. Тебе может нравиться или не нравиться, что они делают, но эти люди обычно не изменяют своим принципам. Вы не можете это сказать про музейную политику основных русских музеев, где можно встретить одну сильную выставку, после этого пять слабых. Где иногда может прийти цензура и сказать: этого не надо делать. Галереи здесь сильные, потому что музеи слабые.
— Четыре самых сильных галереи города Москвы выполняют функции музеев, то есть создают рейтинг художнику — и они же его продают. Это же ненормально?
— Это не наша проблема. Это проблема отсутствия других институций, мы же не можем их сами создать, должны другие люди озаботиться этой проблемой — государство в лице министерства или независимые кураторы, пускай журналы этим занимаются, пускай другие профессиональные сообщества создаются. Мы с удовольствием бы разговаривали с крупными кураторами, с крупными музеями, если бы они были, но никто на эту роль даже претендовать не хочет.
— Биеннале современного искусства — вполне себе институция, которая может раз в два года ставить значок типа «принято в историю».
— Ну вы посмотрите каталог Биеннале — там все, кто вообще дышит и пальцем может пошевелить. Там можно найти биографию художника, про которого ты даже не знаешь, на какой он выставке в Биеннале был, но там пишут «участник Московской биеннале». Это тоже ничего не дает. Даже если в биографии напишут «участник Московской биеннале» — кто об этом вспомнит? Те, кто из России, ничего не скажут, потому что понимают, как это делается, на Западе тоже не дураки.
— Вы обросли каким-то количеством любителей современного искусства, схожих с вами восприятием мира. Но эти люди все-таки не коллекционеры, они покупают, чтобы повесить на стену, или как?
— Некоторым уже количество произведений купленных не позволяет, стен столько нет. Уже появляется тип коллекционера, который во всем мире ценится, который покупает, потому что ему нравится произведение, он может просто его поставить в чулан и доставать по праздникам наслаждаться, или просто кайфует от того, что где-то в чулане это стоит… У нас сейчас две реально действующих структуры, «Екатерина» и Маркин, — это люди, которые начали собирательство с того, что им надо было стены чем-то заполнить, а потом сумели превратить это в какие-то публичные истории. У них своя политика, они печатают каталоги, делают хорошие выставки… По-моему, прекрасно.
— А как должна развиваться ситуация? Они должны это отдать обществу?
— Они и так отдают это обществу, потому что тратят свои деньги, что-то показывают. Вот если вдруг они решат все это на аукцион выставить, тогда появятся вопросы, что это такое вообще.
— Ты же сам когда-то давно, как Маркин, просто начал собирать то, что тебе нравилось. Где твоя коллекция хранится?
— В Москве.
— У тебя висела на Мясницкой работа «Вратарь» из учебника школьного. Она не досталась тебе при разделе?
— Одно время мы увлекались соцреализмом, делали выставки, делали приобретения, а сейчас как-то от этого отошли. Мы эту ностальгию чуть раньше пережили, потом пришла передача «Намедни», и стало уже неинтересно.
— Она у тебя, эта работа?
— Нет, мы ее продали.
— За границу поди?
— Нет.
— Осталась на родине у какого-то патриота?
— Ну мы ее продали, а осталась или не осталась…
— А ты патриот?
— Ну вот когда на футбол иду, гимн российский играет — даже слезы наворачиваются.
— Мне недавно фотограф Мухин рассказал страшную историю, как вы продали работу Браткова в банк, а через некоторое время банкир сказал, что не может с ней жить.
— Да, люди купили его портрет омоновца. Это высокого уровня коммерсанты, которые всегда вели очень жесткие переговоры. Они сказали: «O’кей, нам все нравится, но слушай, к нам люди приходят, мы и так с ними достаточно жестко говорим, а тут еще они видят солдата, и мы даже не можем с ними толком договориться ни о чем, поэтому нам все нравится, мы оставляем, но давай на эти стены что-нибудь другое».