Лучший нон-фикшн всех времен Ноам Хомский о тоталитаризме, страхе и пропаганде

Я всегда думал, что если бы фашисты могли рассуждать рационально, они бы ­создали государство вроде США. И если бы Нюрнбергский процесс был возможен сегодня, любого из послевоенных американских президентов приговорили бы к повешению.

Правительство Израиля ненавидит меня за мои высказывания — что ставит его в один ряд с правительствами многих других стран.

Когда я приезжаю в Канаду, люди там очень любят послушать, как я критикую США. Но если я начинаю критиковать Канаду, интерес сразу исчезает. И так ­везде.

У арабского, исламского мира долгая традиция демократии. Но она постоянно прерывается из-за вмешательства сил с Запада.

От антииракских санкций погибло больше народа, чем от любого оружия массового поражения когда-либо в мировой истории.

Беспричинное убийство мирных граждан — это терроризм, а не война с терро­ризмом. Всех волнует, как остановить терроризм. Очень просто: перестать в нем ­участвовать.

В Америке одна партия — партия бизнеса. Но у нее две фракции: демократы и республиканцы. Чем-то они различаются, но проводят примерно одну и ту же политику. И по отношению к этой политике я настроен оппозиционно — как и большая часть населения страны.

Но антиамериканизм — это тоталитарная концепция. Само по себе понятие — ­идиотское.

Как бы я ни критиковал американскую политику, сам я политиком быть не могу. У нас на факультете регулярно меняется главный администратор — все по очереди занимают должность. Единственный человек, кому ни разу не позволили это сделать, — я. Все понимают, что я все тут же развалю.

Система образования — фильтр, который отсеивает тех, кто не умеет подчиняться. Говорить одно, а думать другое. Тех, кто не справляется с желанием сказать учителю: «Ты болван». Потому что от них потом и на работе будут одни хлопоты.

У меня нет ни профессии, ни квалификации — ни в одной области. Спросите у моих коллег по университету, они подтвердят. Меня постоянно зовут читать лекции по мате­матической лингвистике, ни разу не спросив, есть ли у меня вообще математическое образование, степень. Просто есть некий причуд­ливый набор увлечений, каждому из которых получается уделять время. Похоже, мне просто повезло.

Не вижу никакой необходимости формулировать сложно, если можно формулировать просто. Усложнение простого — любимая игра интеллектуалов: чем непонятнее, тем лучше. Сами не до конца знаете, о чем говорите, но власть, престиж и влияние вам обеспечены.

Мы называем интеллектуалов интеллектуалами, потому что это привилегированный класс, а не потому что они умнее остальных.

У продюсера популярного ток-шоу спросили, почему они никогда не приглашают меня. Было два ответа: «Он говорит по-турецки, никто не понимает». Второй: «Ему не хватает лаконичности», — и с этим я согласен. Если ты хочешь поддержать религию в эфире, ты успеешь сделать это между двумя рекламными паузами. А если хочешь усомниться, то между рекламой тебе не втиснуться.

Если сегодня вы читаете те же лекции, что и пять лет назад, значит, или ваша дисциплина умерла, или вы.

Интернет экономит деньги, интернет экономит время. Но он убивает отношения. Помню, я как-то переводил дух в маленьком городке, и там почта была местом общения. На дом ничего не доставляли, поэтому по утрам люди при­ходили, забирали корреспонденцию, общались.

Если мы не верим в свободу самовыражения людей, кото­рых мы презираем, значит, мы не верим в свободу само­выражения.

Заставьте людей бояться наркоманов, преступников, многодетных матерей на пособии, иммигрантов и пришельцев — и вы сможете полностью их контролировать.

Цензура не одноразовый опыт. Для тех, кто его пережил, он будет длиться вечно. Это клеймо, которое остается в мозгах навсегда.

Литература содержит больше информации о человеческой ­природе, чем любая научная теория. Но надо быть осмотрительным. Если я хочу, например, узнать что-то о китайской револю­ции, то надо понимать, что на мое отношение к стране уже повлияли когда-то прочитанные книги — про мальчика- рикшу, например. Приходится смириться с тем, что существуют другие, не менее важные источники информации о мире, чем литература.

Нет более полезной в деле геноцида книги, чем Библия.

Везде, от поп-культуры до пропаганды, людей постоянно стремятся убедить в том, что они абсолютно беспомощны, и лучшее, что можно сделать, — соглашаться с правильными решениями вышестоящих органов и потреблять, потреблять, потреблять.

Реальность отличается от того, как мы ее себе представляем. Очень немногие смотрят на себя в зеркало и говорят: «Передо мной чу­довище». Поговорите с руководителем крупной корпорации, и он скажет, что вка­лывает по двадцать часов в сутки, чтобы обеспечить своим кли­ентам лучшие товары и услуги. Но если ­приглядеться, то его компания — это адское неравенство в оплате и условиях труда.

В основе элитарной культуры — всегда страх и неприятие ­демократии. Первый симптом этого страха — фальшивые декларации на публику. Любой, кто читал Оруэлла, знает: чем больше ты ненавидишь демократию, тем громче кричишь, как она чудесна и что ты жизнь за нее отдашь.

Рабство и детский труд стали чем-то недопустимым не в одночасье и не по мановению волшебной палочки. ­Этому предшествовали годы упорного, самоотверженного труда большого количества людей.

Главное, чему учит история, в том числе современная, — ­права не предоставляют, права получают в борьбе.

Оптимизм — это стратегия. Если вы не верите, что лучшее будущее возможно, вы никогда не сделаете шаги, которые приведут к тому, чтобы будущее было лучше. Если вы счи­таете, что нет надежды, ее не будет. Выбор за вами.