«Не вижу в проституции никакой проблемы» Михаэль Главоггер о фильме «Слава блудницы»

— Ваш фильм посвящен проблеме проституции…

— Почему вы говорите «проблема»?

— Теме проституции…

— Если бы я хотел раскрыть тему, донести какое-то послание, то написал бы книгу или стал политиком. Но мне кажется, что месседж есть нечто противоположное искусству. Просто проституция — дико интересная область для исследований человеческой сексуальности, отношений женщины и мужчины. В разных культурах. Я полагаю, что социальные отношения строятся по тем же законам — только в проституции все быстрее и нагляднее. Нигде сделка не заключается так скоро. Проституция — зеркало общества.

— В вашем фильме все отношения — от первого взгляда до полового акта — подчинены жесткому регламенту.

— Отношения регламентированы, потому что все участники сконцентрированы на конкретном действии. Ты приходишь в публичный дом, зная, чем закончится твой визит. Можно, конечно, отправиться в ночной клуб, но тут, как говорится, возможны варианты. А если ты пришел к проститутке — выбора уже нет. Для упрощения процесса все происходит по схеме. И набор ритуалов для каждой культуры — разный. Меня эти различия интересовали больше всего. В фильм не вошел один эпизод, снятый в Мексике. Мне кажется, он типичен для католиков. Представьте себе: по аллее дефилируют женщины — очень нарядные. Мужчины стоят на обочине и ожидают своего часа — никто из них не может сказать: «Хочу тебя». Наоборот, проститутка сама подает сигнал — подмигивает, машет или просто смотрит в глаза. Она первая должна вступить в контакт. Потом женщина останавливается напротив мужчины, и теперь он должен согласиться или не согласиться с ее выбором. Вот эти нюансы — самое интересное. А «проблемы» — это для журналистов. Есть столько плохих документальных фильмов, которые не состоялись, потому что их авторы хотели «раскрыть тему». Вообще, не вижу в проституции никакой проблемы. Я не политик, а художник: что вижу, то и показываю.

— Вы показываете не только публичную часть профессии, извините за каламбур, но и ее интимную сторону, обычно скрытую от посторонних глаз. Например, когда две пьяные проститутки остаются вдвоем и пытаются заняться любовью. Они знали, что вы их снимаете?

— Конечно, это было снято с их согласия. Я принципиально не работаю по-другому: подглядывать за героями — дурной тон. В одних странах женщины могут располагать собой, в других — заперты в четырех стенах. Если возможности выйти нет, а потребность в развлечениях и любви велика, они оказываются в одной постели. Иногда пьют, иногда курят крэк, иногда спят друг с другом, иногда нет. Сцена, которую вы вспомнили, — один из самых интимных моментов в регулярном расписании.

— Сложно договориться?

— Это очень долгий процесс. Почему они мне доверяли? Их столько раз обманывали журналисты: снимали и использовали в своих целях. Но я дал им трибуну — возможность сказать именно то, что хочется сказать. Иногда они говорили: «Ну что ты все клиентов снимаешь, у меня тоже есть жизнь — заходи». Вы можете меня упрекнуть: да они же обдолбанные, ты их используешь. Но женщины сами меня пригласили: «Майкл, смотри, чем мы занимаемся, когда парни уходят».

— Парни легко согласились стать героями фильма?

— Сначала я думал, что фильм будет только о женщинах. Даже хотел сделать саундтрек из одних любовных песен с женским вокалом. Уговорить клиентов в итоге оказалось не сложнее, чем проституток. Кажется, им есть что скрывать: у них семьи, общество считает их свиньями, бла-бла-бла. Но постоянные клиенты видели меня каждый день, и в конце концов им становилось любопытно. И когда они понимали, в чем суть, то заявляли: «Мне тоже есть что сказать».

— Очень интересны физические различия: мужчина в Бангладеш говорит, что он ходит к проститутке дважды в день, а мексиканец — раз в неделю…

— Эти детали — главное в фильме. Больше всего меня интересовал момент первого контакта проститутки и клиента. Момент, когда происходит сделка, когда они выбирают, идти друг с другом или нет. Если бы у меня не было возможности снять именно эти моменты, фильма бы не было.

— Вы показывали фильм своим героиням?

— Да. Мексиканским женщинам фильм очень понравился, но их возмутили таиландские эпизоды, в которых клиенты выбирают проституток через стекло. «Разве так можно о чем-то договориться? Как узнать, понравится ли мне мужчина, если я не могу с ним общаться? Хвала Господу, что мы можем работать так, как мы работаем». Им витрина казалась дикостью точно так же, как западным людям дикостью кажутся некоторые мексиканские ритуалы. Но я бы тоже с большей радостью гулял по аллее, чем сидел в витрине с номерком на груди. Героини из Бангладеш не могли узнать себя в фильме. Одна показывала пальцем на экран: «Эта женщина говорит правду!» А ведь это была она сама! Потом, уже разобравшись, она добавила: «Теперь весь мир меня услышит».

— В каждой из трех частей вы исследуете отношения секса и религии.

— Да. Сначала снимал Бангладеш, потом решил сделать триптих. Исламская часть была готова, я стал искать буддистов и тех, кого можно назвать истовыми католиками. Помните, как Бренда, мексиканская проститутка, молится Святой Смерти (современный мексиканский культ — синтез индейских верований и католицизма. — Прим. ред.) и говорит: «Ты сам — твоя единственная тюрьма».

— Католическая культура оказалась самой сентиментальной.

— О да. Поэтому и фильм получился таким сентиментальным — я ведь тоже католик.

— Нет ощущения, что религия на них сильно давит.

— Совсем нет. Если ты веришь в божество Святой Смерти, которая однажды придет и обдаст тебя холодом, если ты живешь между жизнью и смертью (что относится к каждому из нас), религия облегчает жизнь, а не усложняет. Поэтому Бренда и говорит, что единственная твоя тюрьма — ты сам. В Таиланде вера носит бытовой, прагматичный характер. Можно молиться о чем угодно: просить больше хороших клиентов, счастья, денег. Разумеется, буддизм — гораздо более открытая религия. Католицизм стремится подчинить себе сексуальную сферу — возможно, поэтому мы так любим секс. Это запретное удовольствие, грех, который надо замаливать. Трижды прочти «Аве Мария» — и можешь опять идти трахаться.

— Невозможно удержаться от сравнения «Блудницы» с другим вашим фильмом — «Смерть рабочего». Оба посвящены телу и ритуалам.

— Да, это, по сути, один и тот же фильм. Я столько посмотрел картин о рабочих, но нигде не увидел собственно труда. Везде была только «проблема труда», идеология: Стаханов, коммунизм, фашизм. А я хотел, чтобы зритель, сидящий в кинотеатре, физически почувствовал, что на самом деле значит труд. В «Блуднице» — то же самое. Вы смотрите и все время вздрагиваете: «Что это? Чему она радуется, ведь с ней так плохо обращаются? Это что, торговля людьми?» В фильме есть все: он рассказывает об условиях, в которых оказался человек.

— И в «Смерти рабочего», и в «Блуднице» действие происходит на задворках цивилизации…

— А почему вы думаете, что центр мира — это мы? У нас же глобализация, давайте относиться к ней всерьез. Я искал места, в которых фактура говорит сама за себя. Искал разные социальные условия, разные религии. Стекло, которое разъединяет проститутку и клиента, — очень красноречивая деталь. Я и в Польше думал снимать, нашел даже одно интересное место. Ехал через лес и вдруг увидел, что на обочинах стоят стулья, а на них девушки листают комиксы. Машины останавливаются, проститутки садятся, и их увозят в лес. Я от многих других мест отказался — выбранные три складывались в триптих идеально. И идеально друг с другом контрастировали. Кино — это ведь самоограничение.