«Москва, весна, блестит асфальт. И полное ощущение кошмара» Алексей Мизгирев о «Конвое», ужасах большого города и своем театральном дебюте

— Вы сняли три картины с тремя разными продюсерами.

— Как-то они отваливаются, бегут. На самом деле я очень верный, не люблю прыгать туда-сюда — группу всегда пытаюсь с одной картины перетащить на другую. Просто так получилось. Продюсер «Кремня» Сельянов не стал снимать «Бубен, барабан», попросил переделать сценарий так, как я не хотел. А Рубен Дишдишян сказал: «Что хочешь, то и делай». «Конвой» я тоже честно принес Рубену — но вы знаете, что с Рубеном стало (имеется в виду уход Дишдишяна из компании Central Partnership. – Прим. ред.). И тут появился Павел Лунгин, который сказал: «Ну что ты ходишь? Много денег я не найду, но кое-что у государства попрошу». Тогда кризис же был, «Бубен, барабан» вышел в пик кризиса, и было ощущение, что все как-то встало. Но Минкульт нам дал денег — всей нашей молодежи: Хомерики, Хлебникову, мне. Деньги пришли ровно два года назад, в хмурые ноябрьские дни, и мы сразу стали работать. Я хотел снимать на сходе зимы в весну — чтобы все таяло, много солнца, капель. Светлая картина. (Усмехается.)

— А мне показалось, что это путешествие по кругам ада. Это вообще характерный для вас образ: Москва как преисподняя.

— Разве это не так? Если выйти из прекрасного заведения, где мы сидим, и спуститься в переход на Арбате — там стоит милиционер, лежит бомж, гуляет пара наркодилеров. Первый раз меня это поразило, когда мы делали «Кремень». Дикие общежития для приезжих сняли прямо в центре, на задворках Садового. Шагнул в сторону — там какой-то завод, на котором делают быстрорастворимую лапшу. Люди жили прямо в цехах — огромные двери, 15-метровые потолки, три уровня нар. Охранники в черных майках с разбитыми рожами гавкают, травят, набрасываются на этих рабочих. А рабочие заходят в какой-то полутуалет, употребляют что-то наркотическое и стоят с потекшим лицом, прислонившись к стенке. Количество отчаяния в этом городе зашкаливает. Я делаю свои фильмы не из диссидентских соображений. Просто абсурд истребления человека человеком достиг такой концентрации, что нормальный человек не может этого не замечать.

Посмотрите, как люди стали жить, — местные, москвичи. Выбрали тропинку, по которой ходят, — вот этот магазин, вот это кафе, вот этот товарищ, вот этот день рождения — и не дай бог сбиться с нее. Телевизор не включают, в кино готовы ходить исключительно на фэнтези. Люди бегут даже не от реальности — от того, чтобы на нее реагировать. Вся жизнь превратилась в жизнь живота, прямой кишки и гениталий, и над всем царствует понятие комфорта. «Тебе комфортно с ним?» — спрашивают девушку подружки. На протяжении тысячелетий отношения мужчины и женщины описывались другими словами.

У нас цена человеческой жизни всегда была по-азиатски невелика. Потому прививка буржуазности дала совсем не европейский результат, когда ты насыщаешь себя, хорошо себя ведешь и свою доброту распространяешь на соседей. У нас буржуазность — это сожрать все вокруг себя и подгребать, подгребать, подгребать, делая себя центром мира, а остальных считая врагами. «Конвой» — об этом тупике человеческих отношений, а не о гастарбайтерах, продажных милиционерах или проститутках.

— К слову о фэнтези. Если раньше вы снимали реалистическое кино, то в «Конвое» действуют фактически два супергероя: одному невозможно сделать больно, другого — убить.

— Это называется художественная условность. Я рассказываю не о конкретном Васе, а о пути человеческой души на примере Васи. Нашей же публике подавай кино либо про Васю, либо про динозавра. На моем фильме публика сидит с перевернутыми лицами. На показе в Питере зрители натурально стали ругаться: «Вы ничего не поняли! — Нет, это вы не поняли!». Потом встала милая женщина и говорит: «Посмотрите, на мне белый шарф. Умоляю, хватит такое снимать. Нам нужно плацебо. Дайте надежду, я больше не могу!»

— Полно режиссеров, которые с удовольствием дадут надежду за хорошие государственные  деньги.

— Зрители им не верят — наше развлекательное кино слишком неубедительно и лживо. На самом деле люди хотят увидеть на экране действительность — проблема в том, что они хотят другую действительность. Я помню реакцию своей матери на фильм «Маленькая Вера», еще ребенком был. Она пришла и говорит: «Это все ужасно. Неужели мы именно так живем?»

— В «Конвое», на самом-то деле, нет ни одной кровавой сцены.

— Ни одного трупа из жестяного ящика не вытаскивают, это правда. Это было принципиально. Я не имею никакого отношения к чернухе. Чернуха — смирение с действительностью. Ни один из моих персонажей не готов с ней смириться — они как боевые кони, у них пар из ноздрей идет от того, как они готовы стоять до конца. В итоге их, возможно, жизнь ломает — но в этом нет никакого упадничества. Если они упали — их подбили. Мне еще про «Бубен, барабан» говорили: «У вас там все такое мрачное». Да там нет ни одного мусорного бачка, пьяного, наркомана. Библиотека, в которой сидит героиня, — в Москве таких чистых и красивых нет! Город аккуратный, интерьеры прилизанные, художник их подкрасил, автобус будто из фильмов по сценариям Шпаликова приехал. Так и в «Конвое» — Москва, весна, блестит политый асфальт. И полное ощущение кошмара.

Фильм — о том, что тотальное равнодушие, даже и к самому себе, ведет к тому, что все вокруг тебя будет вытоптано и твое горе лишь умножится. О том, что от реальности не нужно прятаться в айфон. Надо жить. И называть вещи своими именами.

Негода мне рассказывала: приезжаешь из своей Америки, заходишь в лифт, говоришь всем «здрасте». На тебя мрачно смотрят, молчат. Думаешь: ладно, дураки. В другом месте говоришь «здрасте!». Молчат. Думаешь: «Ну ладно, и я вам ничего больше не скажу». А на третий раз кто-то заходит, здоровается, и ты ловишь себя на том, что мрачно смотришь на него и думаешь: «Что ты, сука, «здрасте» говоришь?». «Здрасте» означает «я вижу тебя». Вот так просто. А люди в своей жестокости даже не видят друг друга. Взял нож, тыкал в пустоту — оказалось, там три трупа. У нас в «Конвое» был оператор-латыш. Он мне сказал: «Леш, я много где бывал — в Нью-Йорке, в Малайзии, там еще больше народу, чем здесь. Но никто в метро не ходит сквозь тебя».

— У вас два  героя — дезертир говорит «здрасте», конвоир не говорит. Первый в итоге проигрывает.

— А второй после этого начинает говорить «здрасте». Может, это моя романтическая наивность — но это картина о потере надежды и о том, как ее заново обрести. В разные годы язык нашего кино был разным: подмигивали, намекали, шептали, доверительно похлопывали по плечу, молчали в знак протеста. Сейчас это не работает — нужно потрясать эмоционально. Как палкой по затылку. «Конвой» — как короткий удар под дых: не продохнуть, как он быстро пролетает. И мне нравится, как на него люди реагируют. Очень правильно.

— Я бы сказала, он смущает и возмущает. Знакомый перед показом на «Кинотавре» стоял перед дверьми и, нервно смеясь, говорил: «Что, пришли посмотреть худший русский фильм года?»

— «Бубен, барабан» приняли благостно и ровно — и это было не то. А тут начали лаять. Мне это очень понравилось. Фильм продолжает работать даже на уровне неприятного осадка. Реакция соответствует картине.

— Вы сейчас дебютируете в театре — Кирилл Серебренников объявил, что на сцене обновленного «Гоголь-центра» вы будете ставить «Рокко и его братьев».

— Это исключительно его инициатива — он сам позвонил, рассказал, что придумал ставить не пьесы, а сценарии, и предложил мне Висконти. Мы давно дружим, он все время мне что-то предлагал, но я отказывался — где я и где театр? Я туда не хожу, не люблю его условность. Обучаясь во ВГИКе, мы ее из себя вытравляли. Но тут я подумал — ладно. В идеале сделаем в этом сезоне, нет — так следующей осенью. Никаких особых режиссерских идей у меня нет. Сейчас Миша Дурненков пишет некую адаптацию, играть, наверное, будут студенты Кирилла.

— У него хорошие студенты.

— Да, я их знаю, кое-кого даже снимал.

— Да-да, Артур Бесчастных играет в «Конвое» небольшую роль мента.

— Бесчастных — это футболист, а Артур — Бесчастный. Я считаю, что он похож на Венсана Касселя, а моя жена — что на Майкла Фассбендера.

— К слову о ментах — у вас в каждом фильме люди в форме. Почему? В герметичных маскулинных сообществах вроде милицейского или военного проще разыграть показательную историю?

— Я не питаю особой страсти к униформе — это всегда получалось случайно. «Кремень» был фильмом не о милицейском беспределе, а о пигмее, который попадает в общество неограниченных возможностей. Так вышло, что он открыл череду фильмов о ментах, которая в итоге нашла свое отражение в реальности стрельбой Евсюкова. И там чуть ли не сюжет «Кремня» — баба, полуприезжий, пистолет где-то случайно лежал… Я увидел — аж вздрогнул. И что теперь делать с этими криками: «Неправда, вы все выдумываете!»

А «Конвой» — о том, как конвоир проникся к дезертиру, но вернуть его по-тихому не получилось, — был идеальным для истории о потере равнодушия. Главное — увидеть людей за погонами, а дальше — не наврать. Это история не про уставные-неуставные отношения. Знаете, новорожденного, чтобы успокоить колики, прижимают животом к своему животу, чтобы тепло передать. Это называется «кожа-кожа». Так вот, «Конвой» — история о том, что человек человеку — «кожа-кожа».