«Я мечтаю делать авторское кино, но не людоедское» Михаил Местецкий о сценарии «Легенды №17», «Шапито-шоу», советском прошлом и новом проекте

— Тех, кто видел короткометражный фильм «Ноги-атавизм» и слышал группу «Шкловский», может удивить ваше участие в крупнобюджетном проекте студии Никиты Михалкова.

— Это может удивить людей, которые не представляют себе, как происходит кино­процесс, — в частности, не имеют представления о сроках производства фильма. Уже кто-то пишет: «Ну понятно, сняли, потому что наши где-то проиграли (или выиграли) в хоккей два ме­сяца назад». Когда мы с моим другом Колей ­Куликовым — великолепным сценаристом и стендап-комиком — получили предложение написать этот сценарий, я сидел в абсолютной жизнен­ной яме. Того, что вы перечислили, тогда просто не существовало. Эту работу я тогда воспринял как способ не сойти с ума и подправить чуть-чуть финансовое положение. У меня было много страхов в связи с «Легендой». Больше всего я боялся, что это все ­улетит в какой-то квасной патриотизм, антизападную истерию. Но в итоге мне точно не приходится стыдиться. Лебедев снял мощную, умную, по-настоящему большую картину.

— Наверное, это не имеет отношения к сценаристам, но там некоторые актеры, известные по работам у Никиты Михалкова, ведут себя ­немного как Михалков. Например, Олег Меньшиков, который играет тренера Тарасова.

— Ничего нет удивительного в том, что эту студию заинтересовала такая фигура, как Тарасов. Михалков и Верещагин — они такие же. Большие. Это люди, которые сделали очень много крупных проектов. В них повадки крупных военачальников уже имманентно присутствуют. Человек, который пускал в атаки армии, — ну не может он суетиться. Органично было бы на роль Тарасова ­Михалкова позвать. Но понятно, что Михалков привнес бы туда слишком много михалковского.

— Меньшиков, кажется, играет представление Михалкова о самом себе — большой человек, который делал все по-своему, но которого все-таки разорвали мелкие шавки.

— В фильме есть идея, что яркий индивидуалист, чтобы стать звездой, должен сначала быть сломан. В принципе, идея опасная и очень советская. Фильм представляет эту модель как универсальную, работающую везде и всегда. Нет, она ­работает не везде и не всегда, но в данном конкретном случае она выковала звезду. Безусловно, сейчас сам концепт некоего группового действия, коллективизма задавлен или принимает формы совершенно отвратительные, типа молодежных проправительственных движений. В советское же время это была главная идеологема. Мы с Колей индивидуалисты. Но когда мы работали над сценарием, то вспоминали моменты этого пронзительного, невероятного кайфа коллективного действия. Я хожу в походы на катамаранах, и нет ничего сравнимого с этим ощущением: вы преодолеваете какой-то страшный маршрут, стоите вдесятером — и ты растворен в этой общности. Мы пытались понять, как работала система ­Тарасова, что это такое — коллективная игра.

— Вообще, фильм — апология Тарасова.

— Тарасов мне крайне симпатичен. У него еще был какой-то совершенно испепеляющий южно-русский юмор. Нам было важно, чтобы фильм постоянно развивался. И чтобы в финальной части мы видели, как Харламов приходит из абсолютного индивидуализма к чувству коллектива — через ломку Тарасовым. В принципе, это классический сюжет становления. Но это я, работая кинокритиком, мог сказать: «Вот классический сюжет становления». А когда занимаешься практикой, любой самый классический сюжет ты должен заново проползти по миллиметру.

— Если смотреть на ваши проекты, прослеживается явный интерес к советской цивилизации.

— Я историко-филологический факультет ­закончил, и, конечно, взгляд в прошлое всегда со мной. Одна важная мысль, которая нас с Колей поддерживала: в советской истории не так много масштабных событий, которые не были бы чем-то дискредитированы.

— Поэтому власть сейчас так эксплуатирует тему войны.

— Чем дальше я изучаю историю войны, тем сложнее мне говорить о войне как о… (Пауза.)

— Понятно: ревизии не было.

— Да. А ревизия там все равно напрашивается. И таких тем… Ну вот полет Гагарина (про него снимают фильм сейчас) и эта суперсерия 1972-го. Мы взялись за проект, потому что чувствовали: врать не придется. Был момент, когда народ ­прилип к экранам телевизоров, в едином по­рыве обалдел и возрадовался. Хотя мы там тоже ­обнаружили свои интриги и попытались их как-то показать. Например, то, что тренера сняли за полгода до такого ответственного матча. «Легенда №17» — коллективный проект, в котором мы выполнили часть работы. Следующий фильм, который я делаю, «Тряпичный союз», будет уже моим высказыванием от первого лица. Сценарий писался восемь лет, я начинал его как роман — думал, что у меня хватит сил заниматься и кинематографом, и литературой. Это фильм про группу ребят 19-летних, которые находятся в мучительном противостоянии с миром. И о том, как в эту группу попадает одна слишком яркая девчонка.

— У вас есть какое-то представление о собственной траектории в искусстве?

— Я рад, что все складывается так. Очень часто люди попадают в какое-то гетто в искусстве. Для артхаусного режиссера порой бывает мучительно трудно решиться на ра­боту в мейнстримовом проекте. Ему надо быть одержимым, чтобы все поняли: «Да, он по-другому не может; он автор». А если мы увидим, что он умеет снимать для более широкой публики, продюсер всегда может сказать: «Ну сделай ты чуть-чуть более открытое кино». Такая перспектива пугает автора, и он предпочитает оставаться рабом своей репутации. Я рад, что судьба не оставила мне выбора. Совершенно уверен, что «Легенда №17» не помешает, а только поможет мне. Я мечтаю попытаться пойти каким-то чуть-чуть новым путем, который, как мне кажется, намечает Сергей Лобан, мой любимейший режиссер. Делать авторское кино, но не людоедское.

— В чем, по-вашему, путь Лобана?

— Мне все время кажется, что артхаусные фильмы в России конъюнктурны. Ничего не могу с собой поделать. Причем их делают авторы, которых я очень люблю. И с каждым разом они все конъюнктурнее и конъюнктурнее. И какого-то прорыва в чистое безумие не происходит. Не происходит разговора со мной как с другом. Единственный фильм, в котором я чувствовал, что со мной говорит человек моего мировосприятия, — это «Шапито-шоу». И он не апеллирует к Каннскому фестивалю, на котором шутку про Цоя могут не понять, поэтому ее лучше выкинуть. Вот эти честность, прямота, ум, талант — я считаю, в этом и есть «путь Лобана». Я хочу сделать фильм, который будет ставить очень большие вопросы, но в такой форме, чтобы это было интересно смотреть. Захватывающее зрелище с непредсказуемыми кульбитами. Не маргинальную историю для десяти кинокритиков, а кино. В котором есть оголтелость и борзота. Чтобы я, пятнадцатилетний, его посмотрел и захотел ­заняться кинематографом — что со мной в свое время и произошло, когда я увидел Гиллиама и Кустурицу.