«Подумаешь, гламурные страдания золотого мальчика» Данила Козловский про «Духless»

— Вам самому кино понравилось?

— Понравилось, да.

— Насколько я знаю, «Духless» — это проект-долгострой, он ведь еще до кризиса затевался?

— Мы начали снимать осенью 2009-го, потом на год с лишним остановились и досняли в 2011-м.

— У вас не было предубеждения насчет этой истории?

— Почему предубеждения?

— Книжка все-таки довольно одиозная, не говоря уже о ее авторе.

— Я соглашался на сценарий, не на книжку. Сценарий меня заинтересовал, там было что играть, а про книжку я вообще тогда не знал, что она существует. Уже потом взял ее в руки — не для развлечения, а как учебное пособие для работы. Ничего такого уж одиозного я в ней не нашел — ловкая беллетристика, удача автора, который захотел взять публику и взял ее. Никто же не вталкивает повесть «Духless» на золотую полку между Чеховым и Достоевским.

— Сценарий во время съемок менялся?

— Если и да, то несущественно.

— А как же вся эта история про протесты? В книге же ее нет.

— В книге нет, а в сценарии сразу была, и баррикады были. Помню, я с недоумением эти сцены читал: ну какие баррикады, какое все это к нам отношение имеет? А потом случилась Манежка, потом — Болотная, Сахарова и так далее. Правда, группа «Война» уже была, когда Денис Родимин сценарий писал, так что он их, конечно, имел в виду.

— Вам нравится группа «Война»?

— Ох. Ну и вопросы вы задаете.

— Забавно, что мы живем в такое время, когда этот вопрос кажется провокативным.

— Не провокативным. Но «нравится» и «не нравится» — это немножко про другое.

— И все же.

— Я никогда, если честно, не пытался сформулировать свое отношение к «Войне» и за ее творчеством внимательно не слежу. Какие-то акции у них забавно получаются, какие-то мне не очень, но что в них есть — это собственная позиция, которая стоит за любой их акцией и которую они ясно выражают. Литейный мост в этом смысле — очень четкая вещь.

— Нет ощущения, что «Духless» в 2012 году кажется уже почти ретрофильмом?

— Наверняка лучше было бы нам выйти года на два-три пораньше. Не получилось, но это не значит, что наш фильм устарел до премьеры. Я так не считаю. В конце концов, это же не история об инвестиционном банкире конца нулевых. Она о человеке, который вдруг понял — может, сначала даже и не понял, не осознал, только почувствовал, — что его жизнь, такая с виду удавшаяся и успешная, жестко взяла его к себе в заложники, подчинила, но она ему уже поперек горла, он больше не может обманывать себя, он хочет вернуть себе — себя. У него своя война, свои баррикады. Для меня это история бунта, и я не понимаю тех, кто отказывается верить в этот порыв: подумаешь, гламурные страдания золотого мальчика. Мне кажется, так рассуждать — просто пижонство.

— Вас не смутило, что у вашего героя нет, условно говоря, мамы, бабушки, одноклассников, у которых в жизни как-то иначе все сложилось. Что он в безвоздушном пространстве живет?

— Согласен, в этой истории много чего нет, но для меня важнее то, что в ней есть, и того, что есть, мне было достаточно, чтоб взяться за роль. Поверьте, я много сценариев читаю, мне есть с чем сравнивать.

— У вас до «Духless» в этом году уже вышел «Шпион» — тоже громкий фильм и тоже главная роль. Вы, кстати, знаете, что писали критики в связи со «Шпионом»?

— Разное писали.

— В частности, что при всей изобретательности молодого и явно талантливого режиссера, при всем обаянии вашего с Федором Бондарчуком дуэта, получился фильм про «хороших чекистов».

— Когда я первый раз это услышал, то подумал: совсем уже с ума посходили. Мой герой, Дорин, он же уходит из органов, с него розовые очки спадают, он самому Берии правду в лицо кричит… А потом я услышал это от людей, которых очень уважаю и чье мнение высоко ценю, и тогда я действительно задумался. Я по-прежнему считаю, что мы делали жанр, и судить фильм надо по его законам, и мой герой не «хороший чекист», а «хороший парень» из комикса, сюжет которого погружен в достаточно условные советские сороковые годы, поэтому здесь «хороший парень» — это прекраснодушный первенец новой эры, которому постепенно открывается злая изнанка жизни. Все так, но и за теми, кто ни в каком виде не приемлет историю про «хороших чекистов», стоит своя безусловная правда. Национальное сознание не определилось в своем отношении к собственной истории и еще долго не определится, так что, наверное, есть территории, где лучше бы в игры не играть, даже в безобидные. Хотя сценариста Акунина, согласитесь, заподозрить в симпатии к органам довольно трудно.

— Смотрите, у вас в этом году два фильма, две роли, два молодых героя. Дорин, который живет в матрице идеального мира и постепенно, как вы говорите, открывает для себя его изнанку, и Максим, который уже в начале фильма находится на грани, и весь фильм — это история его выпадения из безвоздушного пространства Москвы нулевых в реальность. Что происходит с ними — понятно, а что происходит с самим Данилой Козловским? У которого выходят новые фильмы, спектакли в театре Льва Додина, глянцевые журналы с портретами на обложках, а где-то рядом — Болотная, Сахарова, группа «Война»?

— Это правда — со мной, казалось бы, столько всего сейчас происходит: играю в театре, репетирую, снимаюсь… А при этом какая-то внутренняя неопределенность, и я все жду, когда наконец что-то такое произойдет и все прояснится, определится, встанет на свои места. Вот сейчас произойдет, должно же произойти… Это как, допустим, ты мечтаешь, как прилетишь в Париж, засядешь в кофейне, закажешь себе круассан, чашку кофе — и все в твоей жизни волшебным образом изменится, и будет тебе хорошо. И ты покупаешь себе билет и две недели до Парижа ты делаешь дела, а мысленно уже собираешь чемодан, гуглишь свои будущие парижские маршруты. Наконец наступает день икс: ты прилетаешь в Париж, приходишь в кофейню, заказываешь себе этот вожделенный круассан, сидишь, пьешь кофе, крошки с подбородка смахиваешь. А все то же самое. Ничего не происходит.

— Вы это к чему рассказали?

— К тому, что ничего не складывается, и я не знаю, что со всем этим делать, и это не кокетство. Вот вы говорите — Болотная. Я же понимаю, что происходит в стране. Читаю о процессе над этими бедными девчонками — омерзительном, средневековом, страшном, — и от стыда и ужаса готов на стенку лезть. А тут — оп! — телефонный звонок: «Дружище, такого-то числа премьера «Духless», потом банкет». И уже ни на какую стенку я не лезу, и уже меня уносит в сторону «Духless», и я уже далеко-далеко от каких-то девчонок, у которых бессовестно, безбожно отняли два года жизни. Потом возвращаешься мыслями к этому, думаешь про себя: какая же ты сука все-таки. Не успел подумать — опять телефон: «У нас к вам предложение: интересный сценарий, отличная роль, почитайте». И тут же все твои мысли улетают в эту сторону: а вдруг действительно хорошая история, надо почитать. Или вот сидим мы с друзьями в каком-нибудь ресторане и вздыхаем за бокалом красного вина: «Ужасно, все ужасно…» Подходит официант: «Вы готовы сделать заказ?» — «Да, конечно. Коля, ты что будешь? Пасту? Я тоже. О’кей, мы будем пасту, у вас замечательная паста, — и еще по бокалу вина, пожалуйста. Так о чем ты сейчас говорил? Ах да, ужасно, что в стране происходит…» И ведь понимаешь, не можешь не понимать, что ты участник всего этого кошмара и позора, но и признаваться в этом — тьфу, мармеладовщина какая-то.

— Вы, кстати, были на Болотной?

— Нет, я не был ни на одном митинге. Я мог пойти в Петербурге на Пионерскую площадь, но в театре назначили репетицию. Понимаю, звучит как отмазка, но это не так.

— Нет страха, что вот вы сейчас наденете, условно говоря, белую ленточку, а завтра у вас не будет ролей?

— У меня другие главные страхи. Оказаться неинтересным, ненужным, разочаровать, наскучить. А что касается того страха, о котором вы спрашиваете, — у меня была история, когда я отказался сниматься во второй части «Мы из будущего». Считайте это моей скромной белой ленточкой.

— Почему отказались?

— Потому что стыдно. Потому что понял: если соглашусь на это — превращусь в артиста, который станет, ну, сниматься в разных фильмах, станет доверенным лицом, станет еще кем-нибудь, заработает деньги, купит дом и что там еще полагается. Все это будет, но чего-то важного и, может быть, главного уже не будет никогда.