Миндаугас Карбаускис «Когда я делаю спектакль, есть один зритель — это я, человек, который не любит театр»

— Скоро три года, как ты не работаешь. Тебе в этой паузе делали предложения? Или ты, уходя из Театра Олега Табакова, создал себе такую репутацию, что все от тебя шарахаются?

— Наоборот, репутация только пошла в гору. В том смысле, что я не раб, а внутренне незави­симый человек. Сложилась репутация, и за ней потянулись покупатели. Но я осторожно ко всем предложениям относился. Ведь когда ты приходишь в профессию, у тебя что-то получается, про тебя что-то говорят, пишут, и у тебя начинается раздвоение. С одной стороны, ты как человек, со своей трусостью или со своей храбростью, со своим интеллектом или с отсутствием его. С другой стороны, образ, который создан не только тобою, но и людьми вокруг. Самая распространенная ошибка — решить, что ты совпадаешь с образом, тогда ты отдаляешься от себя и ока­зываешься в чужих руках.

— Почему все-таки ты ушел от Табакова?

— Потому что для меня стало очень важно, как выстроена вертикаль в театре. Когда в театре и наверху артист, и внизу артисты, режиссер ле­жит плашмя, в унизительном положении. Артист Табаков — отец, артисты — его дети. А у меня свой отец есть, реальный и ярко выраженный. Никто не смог бы заменить мне его ни в одном пункте. Вообще Табаков интересный, мудрый человек. Но мне кажется, у него есть странное неприятие чужой профессии. Он к режиссерам относится очень двойственно. С одной стороны, он хорошо платит режиссерам, с другой стороны, ему сладко, что он их покупает. Понять их он даже не пробует. А Бородин (Алексей Бородин, глава РАМТа. — Прим. ред.) сам режиссер, поэтому у него в театре совсем другие нравы.

— Сейчас ты ставишь у Бородина роман Ицхокаса Мераса — литовского еврея, который эмигрировал в Израиль после публикации «Ничьей», а это было аж в 1963 году. Чем тебя зацепил никому не известный роман?

— Чтобы начать работать, мне нужно, чтобы захотелось это увидеть. А Мерас — драматург по своей природе, его роман не великая литература, но он на то и не претендует. Он написал роман обстоятельств. То есть он написал театр. Получается, я всегда на сцене делал так же, как он пишет. Может, что-то общее в крови.

— Но это не просто роман-театр, это роман про вильнюсское гетто, эта тема тебя волнует?

— Вообще, я узнал про гетто в Вильнюсе, только когда там памятную доску вывесили. Это был 90-й. Но до сих пор в Литве эта тема не поднятая. Вильнюс — это одно из самых больших гетто в Европе, но если вы пройдетесь по антикварным магазинам, вы не найдете ни одной вещи, принадлежавшей евреям, ни одного семисвечника. Я не понимаю, с чем это связано. Может быть, литовцы стараются не напоминать себе об этом.

— Хочется работать на родине?

— Нет. Вообще, когда меня называют литовским режиссером, это абсолютная неправда. Я никогда литовским режиссером не был, я даже терминов театральных по-литовски не знаю. Я был литовским артистом и уехал по той же причине, по которой тогда уезжало огромное количество молодых людей, — они тоже были не востребованы. Только кто-то ехал на запад, а я поехал на восток. Я литовцам в этом смысле ничего не должен.

— Ты не соглашаешься даже на гастроли в Литву, разве не хочется хотя бы похвастаться?

— Ни в коем случае, литовец литовцу волк.

— Только не говори, что твой идеальный зритель живет в Москве, я не поверю.

— Для меня, когда я делаю спектакль, есть один зритель — это я, человек, который не любит театр. Который случайно попал в зал и воспользуется любым моментом, чтобы улизнуть.

— С каких же пор ты его не любишь?

— С тех пор, как приезжал с папой в Москву и начиналась беготня по театрам, она меня с детства утомляла. Отец до сих пор ездит в Москву и смотрит порой по два спектакля в день. Он лю­бопытный, даже во МХАТ Горького может ­зайти.

— Про твои спектакли что отец говорит?

— Ему важно не только то, что я сделал, а контекст.

— Спрошу иначе. Что он сказал тебе, когда ты пошел ставить в РАМТ?

— У меня в один момент был выбор — я собирался ставить в РАМТе, а тут Чеховский фестиваль сделал предложение интересное и аванс такой предложил солидный. Отец знал об этом, но ничего не советовал. Потом спрашивает: «И что ты выбрал?» Я говорю: «РАМТ». Он говорит: «Так и знал, что ты выберешь условия для работы, а не деньги».

— Сколько лет ты уже в Москве?

— Раз, два… Двенадцать.

— Она стала твоим городом?

— Да. Из Москвы мир ближе. В Москве естественный отбор, а я за естественный отбор. Но вообще, есть разная Москва. Есть «счастливая Москва» — Москва ожиданий и иллюзий, она для молодых и приезжих, о ней Платонов написал. Есть религиозная Москва. Например, меня тут в воскресенье утром на Маросейке остановила бабушка — говорит, подвези, сынок, до конца улицы. Она со службы шла. Мне так понравилось. Есть спальная Москва, мне кажется, я ее знаю, потому что я знаю спальный Каунас. Еще Москва — это город, где я здоровье потерял.

— В смысле отдал здоровье театру?

— Если бы. Поехал однажды со знакомой к мануальному терапевту с фамилией, кажется, Великий. Мне было нечего делать, и я говорю ему, что у меня тоже в шее есть какое-то напряжение. Он говорит: наверное, что-то из детства. Я ложусь на маты, а он мне по позвоночнику вдруг кулаком со всей силы — хрясь. И расплющил мне позвонок. С тех пор я восьмой год постоянно лечусь.

— Кстати, о твоей «Счастливой Москве» — правда, что в ней больше не играет артист Яценко?

— Да, Табаков сам ввел вместо него другого артиста.

— Не представляю спектакля без Яценко, он выглядел твоим альтер эго.

— У Мераса в романе есть ситуация: интендант гетто, немец, играет в шахматы с еврейским мальчиком. У интенданта нет никаких шансов выиграть у мальчика, тогда он придумывает такие условия, что мальчик просто обязан проиграть. Но все-таки у мальчика остается выбор. Я иногда чувствую себя таким еврейским мальчиком в моих сегодняшних отношениях с «Табакеркой». Однажды в разговоре Табаков даже назвал себя интендантом. И мне кажется, он искренне верит, что я закончился. Словом, ничья длится мгновение.