Все лгут

— Обычно ты сообщаешь, что художником стал по принуждению. Товарищи заставили. Сказали: «Звездочетов, будешь отвечать за изобразиловку». А так-то ты поэт.

— Не поэт. Я сочинитель. Скорее, я даже пьесу какую-то пытаюсь сочинить, когда рисую много персонажей. Когда рисую, я превращаюсь в мальчика: девочки рисуют явления, а мальчики — события.

— Почему в свое время ты пошел в театральный вуз, на художника-постановщика?

— Ну тут все просто. Еще до того как стать художником — и даже до того как стать литератором, — я был борцом с кровавым режимом.

— Да, ты как-то вспоминал, что первую антисоветскую группу создал еще в старших классах.

— Первую антисоветскую группу я создал еще в детском саду. А где-то в восьмом классе мы поняли, что культура — лучшее поприще для подрыва это­го общества. А я плюс к тому считал, что подрывать надо каким-то синтетическим искусством. А каким? Театром, конечно. Но театром в итоге не пришлось заниматься.

Слово, 1978
Группа «Мухомор», в которой начинал Звездочетов, отличалась хулиганской грацией. Их «Золотой диск» начинался заявлением: «Перед вами выступает «Мухомор», отцы «новой волны» в Советском Союзе» — и это была абсолютная правда

— Живопись у тебя сразу стала получаться какая-то… антиживопись.

— Ну так правильно, это и не живопись. Как кто-то написал недавно: «Кому Звездочетов — живопись, тому Акунин и Жванецкий — проза, а Губерман — поэзия». У меня подобные вещи проходят под рубрикой «Из питерской прессы».

— Следишь за рецензиями?

— С одной стороны, на всех наплевать. Потому что пытаешься сам получать максимальное удовольствие. А отзывы — чаще всего они от моих друзей и чаще всего нелестные, но все правильные. Например, написал кто-то, что я схалтурил, — и это отчасти правда, потому что халтура, как известно, мой творческий прием. Мои друзья меня так и называли — «маэстро халтуры».

— У слова «халтура» несколько значений. Побочный заработок или работа «по поводу»: есть галерейский заказ — работаем?

— Заказ, да, но не только это. Подхалтуривать — это еще и делать абы как, типа «сойдет для сельской местности», по-быстрому. И это иногда очень бывает полезно: создает ощущение легкости, демократичности. Вообще считаю, что перфекционизм — это психоз. Все-таки труд, как известно, божье наказание: из рая выгнали и заставили трудиться. Тоска по раю — это в том числе и лень.

— Есть публика, которая ждет какого-то определенного Звездочетова — а когда не дожидается, разочаровывается. Кого она ждет?

— В смысле, кто я как автор? Этого я до сих пор не знаю. Кто я на самом деле, я решаю в другом месте — в жизни и в церкви. Потому что у меня есть четкое убеждение, что то, чем мы занимаемся, это ложь. «Человек играющий» — он чем занимается? Он при-тво-ря-ет-ся. И происходит это из живот­ного желания мимикрировать. Это как страсть в человеке к продолжению рода превращается в любовь и «я помню чудное мгновенье» — если так, тупо, то это ведь про одно и то же: человек выполняет свою функцию, продолжает свой род. В разных извращенных формах. Тут то же самое: человек врет. Поэтому спрашивать в искусстве «Кто я?» — абсолютная глупость.

Роман-холодильник, 1982
Искусство тогда было одноразовым: девать некуда, хранить опасно, да и незачем. Постмодернистская пародия на постмодерн, «Роман-холодильник» сохранился, видимо, потому что выбрасывать холодильники тоже непросто

— Эта позиция не так распространена, как можно подумать.

— Это да. Это называется «влипание в персонаж» — и это, как правило, наименее талантливые… вруны. Все художники — крайне слабые и инфантильные люди. Ведь быть художником — это еще и акт социальной защиты: «тьмы низких ­истин нам дороже нас возвышающий обман». ­Поэтому говорят «художник ранимый», «траге­дия худож­ника» — потому что он может казать­ся пусть даже глыбой, витальным таким матерым человечищем, но все равно страдающим от тоски и неудовлетворенности. Очевидно, человечеству это функционально необходимо. Ведь не все слабые люди становятся художниками. И некоторым слабым людям нужно соучастие, поддержка — и тут появляется художник, такой же слабый, но превращающий эту слабость, скажем, в штаны. Чем и полезен.

— А ты сам не влип в персонаж? Не оказался ­заложником Звездочетова?

— У меня по этому поводу была дикая фрустрация. Но это, может, оттого что все комики мечтают сыграть трагические роли. Возникает проблема судьбы и маски: судьба у тебя одна, а маска другая. Хочется иногда хотя бы маску менять. Потом, ты понимаешь, стеб тоже может быть актом социальной защиты, обороной от внешнего мира: раздается хохот — значит, все в порядке. А на самом деле у тебя может быть трагическое восприятие мира. Ну вот что я — тридцать лет проскакал козлом, голодных не накормил, несчастных не утешил. ­Ос­танутся после меня какие-то деревяшки, тряпки… Мно­го шума из ничего. Ну и что! Цирковые — мы все ­такие!

Пердо, конец 1980-х
Бесконечная инсталляция, которую художник строил несколько лет и не закончил. История «странного племени, которое хранит в своей памяти древнее событие: чудовищный вампир похитил священный арбуз, инкарнацию женственности»

— До твоего личного коллапса в 90-х твоя художническая деятельность была глубоко компанейской. Всегда ты выступал в группе с кем-то. А сейчас как-то нарочито одинок. Учеников нет?

— Бог миловал. Ну а пьянство, между прочим, дело тоже глубоко компанейское. Чтобы что-то ­получилось, ты должен поступиться своим «я». До какого-то момента это возможно. Ты можешь чем-то поступаться, соглашаться с чем-то, иногда это может быть и хорошо. Но на определенном ­этапе ты от этого устаешь. В этом отношении я скорее анархист. Не люблю ни подчиняться, ни командовать. Никогда не был лидером. Даже в детском саду.

— Из нынешней молодежи тебе кто-нибудь интересен? Или для тебя это просто дети?

— Я не устаю повторять — на этом поле ничего нового и хорошего вырасти не может. Потому что всякая модель имеет биологический цикл. Детство, зрелость и так далее.

— Это ты современное искусство имеешь в виду?

— Любую модель. Но в данном случае — то, что я называю «наш бизнес». Модель, которая называется «современным искусством», — она достигла зрелости, всех победили. А это означает и смерть ее.

— Кого победили, прости? Друг друга?

— «Победили» — поскольку это стало главным искусством страны. Произошло даже некое срастание с официальным искусством: смотри, Церетели не возражает, готов срастаться чуть не по любому поводу. Где сейчас эти ребята из фондов и союзов, критики загнивающего модернизма и кризиса безо­бразия? Бедненькие, доживают свой век, сдают мастерские. А цветут и пахнут те, которые в «нашем бизнесе». Но в наш бизнес идут теперь в основном крепкие посредственности. Нормальный герой среди нас не появится больше априори. Потому что это система, которая сложилась. И изменение в ней может быть только одно — смерть.

— А кто был последним героем, которого ты ­видел?

— Во-первых, не надо уж так громогласно: герой, герой… Вот Свинья (Андрей Панов, лидер группы «Автоматические удовлетворители». — Прим. ред.) герой: действительно человек положил жизнь, без дураков, за свои принципы. Взял и себе печень взорвал. Я, конечно, глубоко осуждаю такую линию, но героизмом это признаю. А у нас негероическая профессия. Мне в свое время сказал Пригов: «Если боец, то погибай. А если творец, то выживай». А выживать — это уже не героизм. Поэтому нет героев.

— Ты уже говорил, что эта профессия скорее для слабаков.

— Нас поэтому в народе и презирают. Относятся как к дурачкам таким. И справедливо. Еще хорошо, что нас люди терпят. В свое время мы делали кое-как то, что никто не делал, — просто потому, что кому-то надо было этим заниматься. Некую историческую функцию мы исполняли, наверное. А сейчас делают все то же самое гораздо лучше и умнее. И я не вижу себя среди этого — премии все эти, институты современного искусства, лауреатства. Прежде путешествие на какую-нибудь биеннале для меня было как путешествие Миклухо-Маклая к папуасам: бывший пионер Костя Звездочетов поехал в фашистскую Италию и показал там свое пионерское искусство. А сейчас едут ­молодые карьеристы — на ристалище таких же молодых карьеристов. И для них это является прежде всего элементом престижа и фактором возможного повышения продаж. Вот еще почему мне неинтересны современные люди: самое большое, на что они способны, — это самоутверждение. А чтобы быть хорошим художником, надо иметь идеалы. У них нет идеалов.

Артисты метростроевцам, 1994
Начало 90-х: первые выставки за границей, первые покупатели, первые деньги, первая жена, первая Венецианская биеннале и «Документа». Там Звездочетов показал свой общепризнанный опус магнум — «Артисты метростроевцам»

— Так ты же сам говорил, что все ложь.

— Но мы занимаемся этой ложью для чего? Почему в нас была эта свежесть? Потому что мы попытались игнорировать мир, который был вокруг нас. Может, это был пафос ложного освобождения. То, что этот мир таки исчез, имеет разные последствия — но мы сейчас с тобой говорим, почему мы в свое время смогли стать чем-то новым, чем-то другим. А эти не отрицают мир. Поют с чужого голоса.

— Ты вспомнил Свинью. А почему ты в свое время не пошел вразнос?

— Все эти противные структуры состоят из моих знакомых и моих ближних. Почему я должен их обижать? Я не люблю человечество, но люблю людей. Из тех, кого я любил, я никого не разлюбил. Я не нажил врагов. Меня что-то не устраивает, с кем-то мне не так удобно общаться — но я всегда общаюсь, потому что думаю: попритремся. Те люди, которые казались мне очень страшными, при ближайшем рассмотрении оказывались душками.

— Наверное, тут дело не только в принципиальном дружелюбии, но и в личном обаянии.

— Если ты так считаешь, я в этом не виноват. Мне кажется — наоборот, я многих раздражаю.

— Это связано не только с персонажем, это и через продукт идет. У тебя бывают бесконечно обаятельные вещи.

— Наоборот, у меня вечная неуверенность в се­бе и в воздействии на окружающих. Может быть, я до сих пор занимаюсь этим ремеслом, поскольку не уверен — насколько я любезен народу.