Брутто

18 октября галерея XL открывается на новом месте – на углу Яузского бульвара, рядом бывшим Хитровым рынком

«Уже идя по Солянке, я стал замечать больше и больше людей в странных одеждах и в еще более странной обуви, людей с особенным нездоровым цветом лица и, главное, с особенным общим им всем пренебрежением ко всему окружающему… Все эти люди направлялись в одну сторону. Не спрашивая дороги, которую я не знал, я шел за ними и вышел на Хитров рынок».

Было это сто двадцать лет назад. Хитрова рынка – приюта самых нищих и самых фартовых москвичей и гостей столицы – нет уже лет восемьдесят. Но если проследовать тем же маршрутом, которым некогда шел Толстой, чтобы ознакомиться с нравами и обитателями Хитровки, – но уже не останавливаясь на бывшей площади Хитрова рынка, двигаясь все вверх и вверх, к Яузскому бульвару, – можно будет заметить людей с внешностью, близкой толстовскому описанию. Кое-кто из них будет в странных одеждах. Кто-то – с нездоровым цветом лица. Кто-то будет и в одежде приличной, и с розовыми щеками – но и эти с пренебрежением ко всему окружающему будут входить прямо в окно на первом этаже желтого сталинского дома. Первый вернисаж в новом помещении галереи XL назначен на 17 октября. Со следующего дня лучшая московская галерея современного искусства откроется для посещения. Галерея переехала – со всем своим скарбом. В переезде принимал участие обозреватель «Афиши» Константин Агунович.

Вход теперь через бывшую витрину. Раньше спотыкались при входе о порожек и поскальзывались зимой на ступеньках – пока этот номер не повторила дважды одна авторитетная искусствоведша, и директор галереи не сколола кафель на ступеньках собственноручно. Теперь будут биться о стекло. Один фотограф уже припечатался.

– Так, записывай, – директор галереи XL Лена Селина сидит за столом в пустой комнате с высоким потолком. Это офис. Кроме стола, в комнате четыре стула. Один занят вещами плотника Володи. Володя жужжит дрелью в соседней комнате, в запаснике. По-видимому, там же Сергей Хрипун: куртка висит на батарее. Специальность Хрипуна объяснить трудно: он в галерее завхоз, переводчик, веб-дизайнер – наверное, проще всего называть его «замдиректора». Все на месте. Я не то чтобы опоздал, но кое-что пропустил, и чтобы статья про XL с рабочим названием «День в галерее» не пострадала, Лена продиктует мне сейчас все, чем она занималась с самого утра. Селина раскрывает записную книжку и начинает:

– Заказывали билеты, – в этом году она не едет на ярмарку в Берлин, так как из Валенсии до сих пор не вернули работы Кулика, которые она предназначала для ярмарки, это раз, а потом, одна венская галерея собирается выставлять на ярмарке те же работы, что и ХL. – Это мы еще будем разбираться, – говорит Селина. Вместо Берлина она летит в Париж: французский атташе по культуре пригласила галерею на ярмарку FIAC.

– Так вот, заказывали билеты. Заказывали роль-ставни. Звонили насчет установки междугородной связи.

Нет, думаю, ничего такого я не пропустил.

– Писали бумагу на предоставление Шутову Госпремии.

В ответ Селиной раздается мое хмыканье: Сергей Шутов – художник заслуженный, представлял страну на Венецианской биеннале этого года, но Госпремия все же никак не вяжется с образом расслабленного неформала, каким всегда представлялся Шутов. Ладно, Госпремия.

– Приходил Хироси Минамисима. Мини-Хироси – главный куратор музея современного искусства, который откроется в следующем году в Кумамото («Где это?» – «Час сорок минут лету от Токио»). Обстоятельный японец явился с блоком «Мальборо лайтс» в подарок – в каком-то японском путеводителе прочел, что в России напряг с сигаретами (и из этого же путеводителя вычитал, что в России потому никто не улыбается, что народ здесь сдержанный, вроде датчан). Приехал посмотреть на Люду Горлову живьем. Это ведь очень важно, объяснял, – посмотреть в глаза художнику, послушать его голос. Дали посмотреть, послушать, а потом повели японца в закрытый ресторан «Дача» – здесь рядом, только перейти переулок. «Это с вами кто, Джеки Чан? Проходите», – сказал им кто-то из-за двери, посмотрев в глазок. Главный куратор Музея современного искусства Кумамото-Сити ел печеночные оладушки и пил морс.

– Записал?

Записал. Теперь можно переходить к главному. А главное сегодня: распаковать работы, которые с момента переезда все еще стоят в зале, перенести их в запасник и расставить на этажерке. Сейчас плотник Володя нанесет последние штрихи, и приступим. Селина встает из-за стола. Я за ней: я помогаю. Она смотрит на меня немного удивленно:

– Я забыла, зачем тебе это надо?

– Ему надо за шедевры подержаться, – снова появляется Хрипун с инструментами. – Чтобы потом мог написать: вот, приложился.

Я поддакиваю: да, это я так специально придумал, пусть статья будет про то, как я собственными руками носил шедевры и дышал пылью хранилища, и это современное искусство теперь у меня в крови – буквально. Поэтому я уже не первый день сижу в галерее. До вечера. Жду. Селина то за столом, то моет пол, то разбирается с заскорузлыми строителями, которые приходят «жалиться», так как им недоплатили: на двести пятьдесят их наказала Селина – линолеум волной, окна не закрыли, рамы просели, так что их потом приходилось приваривать, – а все остальное, выясняется после разбирательств, удержал нарядчик. Пили кофе с коньяком, Селина рассказывала, Хрипун добавлял, Володя сверлил и стучал, я слушал – и уже начинал беспокоится.

…Позавчера, например, заходил художник Кулик. Селина, отвлекшись от мытья полов, кивала Кулику на меня:

– Олег, поговори с ним о высоком. А то мы все о ремонте.

– Так это ж и есть высокое.

Художник Кулик только что закончил ремонт в собственной мастерской и теперь готовится принимать в ней важных гостей: к нему часто приезжают важные гости, но не везти же их в Митино, – а теперь будет мастерская. Зашел забрать то, что хранится в галерее, – раннего Кулика, ничем на нынешнего не похожего: живопись такая, с бабочками, и медный щит, который Селина и Хрипун называют «эгида» – по форме что-то среднее между тазом и кардинальской шляпой со свисающими волосяными фестончиками. А пока рассказывает анекдот о высоком. Снимает эгиду, о которой я давно собирался спросить, что это такое в старой галерее висело под потолком, а оказалось – ранний Кулик. Галеристы, определившие в новой галерее эгиду снова под потолок, препираются с художником:

– А зачем тебе она там?

– А вам здесь зачем? Висит у сортира.

– Так хорошо же висит, интригующе, – из-под потолочной балки виднеется куцый клок волос. – …вот смотри, как Костя хорошо здесь стоит. – Пропойца из фанеры, часть инсталляции Константина Звездочетова, притаился прямо у дверей туалета и смотрится действительно впечатляюще. – …а в мастерской тебе зачем?

– Для красоты, – Кулик заметно обижался за эгиду: не оценили, но прятал обиду за обычным куликовским юмором и добродушно рассказывал – «а вот еще один» – анекдот, теперь про кривую проститутку.

«Обезьяны» Кулика распаковываются первыми. В прежнем помещении кладовка, запасник и офис занимали одну комнату – размером с нынешнюю кладовку, а рядом был вход в туалет. Все, что в прежнем помещении хранилось в одной маленькой комнатушке и падало на неловких посетителей, теперь стоит одиноко посреди большого зала.

– Маленькая галерея? – следит за моим взглядом Селина. – Самим было странно, когда перевезли, и оказалось, что это все.

Пока мы разрезаем скотч и распечатываем пленку, Лена рассказывает – в который раз, – как Кулик носил показывать их Ольге Свибловой в Московский дом фотографии. И как Свиблова отказалась от «Обезьян» в грубой форме, и как она, Селина, взяла их и успешно продавала на позапрошлой «Арт-Москве», и как Свиблова потом ходила к ней в галерею, когда «Обезьяны» ей все же понравились.

– Сколько их всего? – пытаюсь я подсчитать.

– Двенадцать. Но больших мы напечатали десять.

 За «Обезьянами» идет…

– Это что? – читаю я на пленке: «Либер. Розы».

– О, это очень жирный Либер.

Фотографии Татьяны Либерман: крупные, чуть увядшие, словно подгнившие, красные, краснющие розы.

– Жирные?

– Жирные.

Дальше – не очень жирный Либер: обнаженка – зато вошла в альбом «100 nudes» вместе с Ман Рэем и Хельмутом Ньютоном. Я несу розы в запасник, где на стремянке балансирует Хрипун. У него в руках сразу две работы, и он не знает, с какой начать.

…Вчера приходил некто Данила Ворм (кличка, от английского «worm» – «червяк»), один из граффитистов, которыми должна была открываться XL, но теперь не будет. Селина планировала, что они разрисуют ей стены – и будет такое веселое открытие. Но граффитисты оказались, говорит Лена, «мягкими ребятами»: работать организованно не желают. Она пыталась выяснить, почему они ей не могут сделать «бомбинг» – так у граффитистов называется сеанс работы в экстремальных условиях, вроде приближающихся милиционеров и лающих собак. «Сделайте мне бомбинг», – пыталась найти адекватный подход к ним Лена, но потом просто оставила эту затею, чтобы не рисковать.

– Ко мне придут на открытие, а тут еще не закончено. Мне, конечно, скажут, что все понятно, это нормально, с кем не бывает, – но зачем мне такое открытие?

Не умеет молодежь и не желает работать, то ли дело «старики» – и следует еще одна история, которую я успел прослушать уже несколько раз, пока сидел в галерее: про то, как открывалась выставка Владика Монро, как ничего еще не было развешено, а Монро принесли в невменяемом состоянии, а в дверь уже барабанили посетители, – но Монро все же нашел силы встать, вышел к народу и пятнадцать минут пел на крыльце. Спел три раза одну песенку, что-то про милку, которая подарила мне трюмо, – этого хватило, чтобы закончить развеску.

– Это опытный художник. Он хочет выставляться. А молодые – я не знаю, чего они хотят. Ряженку все время пьют.

Чтобы не рисковать с неуправляемыми граффитистами, Селина решила открыться своими классиками.

– А как будет называться выставка?

– «Звезды XL» – как тебе?

Мне не очень. Правда, звезды. Но как-то не очень.

– Мне, конечно, очень лестно, – Лена собирает разбросанную по полу пленку и аккуратно складывает ее в полиэтиленовый мешок, – мне лестно, что вы с Ирой (Меглинской, фотодиректором «Афиши», отбиравшей произведения для публикации) считаете, что у нас работы музейного качества. Но я хочу сказать, что музей – не наша цель. Мы же галерея. И хотя не все, что я показываю, можно продать… – Селина начинает перечислять, в каких музеях находятся те или иные работы, выставлявшиеся в ее галерее, и начинает с Музея современного искусства Нью-Йорка, лучшего в мире музея современного искусства, где есть ее Игорь Мухин и Борис Михайлов. – Но музей не наша цель. Вот что я хочу сказать.

Со стремянки спускается Хрипун:

– И потом, все равно никогда не угадаешь, понравится это или нет музею или покупателю. Макаревич же не приходит к себе в мастерскую: ну-ка, чем бы мне порадовать немцев?

Будто по сигналу я начинаю распечатывать объект Игоря Макаревича «Унок» – такую как бы картину, в которой вырезано «Унок», а внутри пересыпается рис. «Рис» – «унок»: позапрошлой весной на выставке Макаревича этим ребусом была увешана вся галерея, – а теперь их осталось только два. Один, «унок» маленький, уже висит в пустом офисе над одиноким столом. Второй, побольше, мне советуют отложить до поры и продолжить заниматься фотографией: вот Мухин, а вот там – еще Либерман.

– А правда, очень странно, что все «уноки» проданы? – наклонив голову, смотрит на упакованного Макаревича Селина. Очень странно, соглашаюсь с ней я. – А вот я тебе покажу одного Куприянова, который мне очень нравится, – и я на него такую цену поставила, чтобы, если уж уйдет, не было так жалко.

Распаковываем. Показывает: три узких длинных фотографии. Центральная – чьи-то глаза, взгляд во всю длину снимка. Две другие – как бы рамы для этой, верхняя и нижняя – а боковых и не надо. Остроумно.

– Я Куприянову говорю: «Володя, я не могу ее продать». А он мне: «Не дороговато ли берешь? Я конечно рад…» Называется «Памяти Ницше». Классный Куприянов, да?

Я деловито киваю. Куприянов последний, фотография закончилась, и теперь надо браться за живопись. Весьма запылившуюся живопись.

…А еще вчера приходил художник Звездочетов. Утомленными глазами смотрел на выпивающих коньяк с кофе людей. Расписывал кофейню на Кузнецком – и не выспался. Володя жужжал дрелью, а остальные перебирали подшивку газет за все время существования галереи XL. Лена смотрела на верх пожелтевшего газетного листа – 1995 год.

– Славное было время, – неожиданно произносила Селина, недолюбливающая всякий пафос, в том числе и ностальгический.

– Да, – как-то неопределенно отзывался Хрипун. На одной стороне листа значился заголовок: «Постмодернизм можно приравнять к уголовному преступлению», а на оборотной: «Авторитета расстреляли из гранатомета».

– А мне сейчас нравится, – утомленно говорил Звездочетов. – С 1986-го по середину 90-х для меня был ад. Все время заставляли работать.

А теперь заставляют подписывать: старая работа, которую Звездочетов недавно обнаружил у себя и принес в XL, оказалась без подписи.

– Лена, какой год ставить, 83-й или 86-й, – я не помню? – взывал из зала Звездочетов.

– 83-й, – кричала Селина, и Звездочетов нехотя расписывался. А я вспоминал историю, рассказанную одной галеристкой, как к ней в галерею ввалились настоящие бандиты. И когда дрожащим голосом у бандитов все же спросили, что им угодно, – а в мыслях отдали, конечно, уже все, – то оказалось: Звездочетова. До 83-го года. Ничего не хотели слушать – подавай им раннего Звездочетова, и баста.

Раннего Звездочетова разместили последним. В зале пусто. В картонной коробке лежит что-то завернутое в целлофан.

– Это зеркало Никиты Алексеева, – не оборачиваясь объясняет Лена. Зеркало с процарапанным по амальгаме автопортретом Никиты Алексеева при переезде треснуло пополам.

– Что будешь делать с произведением?

– Я думаю, надо выбросить. Дурная примета, – и продолжает прибирать рваную обертку.

Потом пьем кофе и курим.

– Маленькая галерея, – Селина смотрит на мой взмокший лоб, – а тяжеленькая.

– Ты придумала другое название? – игнорирую ее ехидцу.

– Да. Выставка будет называться «Dream Team». Кулик, Звездочетов, Макаревич, Горлова, Мухин, Куприянов – ну, в общем, всех их ты видел.

Галерея XL, 917 85 08, Яузский б-р, 2/16 (вход с Подколокольного переулка) √Китай-город, Чистые Пруды,

с 18 октября