«Все умрут, а я останусь» Еще раз про любовь

— А правда у вас есть татуировка в виде «Золотой пальмовой ветви»?

— Еще нет, я же ее не получила пока. И денег не было. Но я сделаю обязательно, поеду через два года, получу и тогда сделаю.

— «Пальмовую ветвь» получите?

— Да, я уже примерно поняла, как это делается. Надрочилась более-менее.

— А кто вам приз в Каннах вручал, вы помните?

— Там какие-то два дяденьки были, я их не знаю. Одного звали Деннис Хоппер, кажется, он, конечно, очень стремный. Они мне потом все сказали, что мне надо жить в Лондоне.

— А вы не знаете, кто такой Хоппер?

— Да, да, сейчас мне будете говорить, что я темная. Я не темная. Блондинка — добро, брюнетка — зло. Вообще, поеду в Лондон действительно. Там меня по крайней мере никто дразнить не будет и ущемлять.

— Мне кажется, вас как раз все любят. С таким легким недоумением, конечно, но любят. А расскажите, вы где учились?

— Я кинолог по образованию, селекционер, зоотехник — факультет зооинженерии это называлось. Я собак могу дрессировать. Мне в детстве вообще казалось, что, когда я вырасту, я стану собакой.

— Ну а кино?

— Кино — я сначала просто познакомилась с Мариной Александровной Разбежкиной, у нее тусила; потом она стала преподавать в школе «Интерньюс», и я там полгода проучилась, пока ее не закрыли. На нее, ну вы все знаете, Ходорковский дал денег. Когда его посадили, я ему письмо написала.

— А что вы ему написали?

— Ну я не знала, что писать, а потом подумала, ну он же мажор, он наверняка в центре жил, и тупо взяла страницу текста из «Романа с кокаином». Там есть такой момент, где Агеев пишет про старую Москву, чего-то там типа шарманщики ходят, стук рысаков по мокрому асфальту… Я ее переписала, а Ходорковский мне потом ответил: вот… вы так понимаете Москву… Еще написал, что его промышленные площадки — величиной с пол-Москвы.

— Разбежкина же документалистка, и про вас принято говорить, что вы как бы с документалистики начинали.

— Да, но в документальном кино сейчас очень вранья много — оно у нас толком и не игровое, и не документальное толком. Можно сказать, я ушла из документального кино, потому что оно сволочное и денег не приносит.

— Вы, я знаю, любите, когда при вас говорят, ну не знаю, «Тарковский», переспросить «кто-кто?».

— Нет, ну я могу, конечно, выделываться, но правда в том, что я довольно чужой для кино человек. Мне часто неинтересно его смотреть. Я скучаю часто. Вот Тарковский, я сейчас как раз «Мартиролог» читала — вот для него кино было его жизнью, и болью, и любовью. А мне на самом деле гораздо проще какие-то вещи через литературу объяснять. И любимые фильмы у меня — это что-то, чего я сама никогда в жизни не стала бы снимать. Вот есть, я его пересматриваю, пересматриваю, сто раз смотрела, «Еще раз про любовь» Натансона, а такого в жизни никогда не сниму.

— А все думают, у вас любимый режиссер Ларри Кларк.

— Ну мне все говорили, что я русский Ларри Кларк, а я так: «Да-да, я Ларри Кларк». А сама, конечно, не смотрела. А потом специально вот буквально на днях посмотрела фильм «Детки». Могу вам рассказать, в чем там основной косяк: у него девочки 13-летние рассуждают о сексе, как будто им за 40, как будто они опытные взрослые б…ди. Этого не может быть, девочки не так говорят, у них другое в глазах — там это оправдано логикой фильма, и актеры нормальные, да, — но этого просто не может быть.

— Ну притом Хармони Корин, когда сценарий «Деток» писал, был младше вас. Вы Хармони Корина не видели?

— «Гуммо» я смотрела два раза, мне Разбежкина прислала. Вот представьте, я сижу дома беременная, потому что меня мужчина бросил, и я никуда не выходила, думала, что надо мной все смеются, — а она мне присылала диски смотреть. В том числе «Гуммо», ну вы представляете. И еще «Класс» эстонский — так когда мальчик себе к голове пистолет приставляет в конце, я чуть не родила. А Разбежкина потом звонит такая: «Ну что, Лера, понравилось тебе кино?» Она мне потом еще Дарденнов — а их несколько, да? — они у нее любимые режиссеры, она мне прислала еще и их, лежат с тех пор, я вообще не дотрагивалась до диска.

— Кстати, Дарденны не страшные.

— Да? Ну так про «Гуммо». Считается же, что это такое антропологическое кино про подростков. А я все понимаю про подростков. Подростки ставят опыты над собой и над другими, чтобы взрослеть интенсивней, чтобы узнать жизнь, понять про себя, кто они. Он, подросток, никогда не перейдет определенную грань, не начнет себя вести, как в фильме «Гуммо». Там все-таки уже патология, все эти макароны с шоколадом. Они такие не потому, что они подростки, а потому, что у них родители уроды, а родители уроды, потому что ураган прошел и покарал их. Но это не мое. Мое кино — это «Еще раз про любовь». То есть я совершенно уверена, что в 98 году это было очень круто, это, наверное, воспринималось, как рок-концерт. «Гуммо» ведь примерно про то же, про что Мэнсон поет; а Мэнсон, как бы кто ни считал его говном, он мой любимый. Он виноват во всех моих несчастьях, не было бы его, не было бы Германики. Мы с ним как Сократ с Платоном.

— Вы, я вижу, четко осознаете свое место в мировой культуре.

— Ну… Знаете, когда были сейчас итоги Венеции и Герман-младший выиграл, я потом заснуть не могла — такая я завистливая тварь. Обидней всего было, что Алишер (Хамидходжаев, оператор «Все умрут, а я останусь» и «Бумажного солдата» Германа. — Прим. ред.) получил не за мой фильм, а за тот, с которого он на середине ушел ко мне.

— А он вас снимать ушел от Германа?

— Ну его умоляла страшно. Потому что он со мной правильно работает. Он не задает вопросов, во-первых. Он когда был у Германа занят, приходили люди, и начиналось: «Как вы видите фильм? А как это снимать? А какой вы тут цвет хотите?» Ты вообще сценарий читал? Что вообще тогда спрашиваешь? П…дец, зае…ли, а звоню Алишеру — а он никогда вопросов не задает. Мы с ним какие-то моменты вдвоем снимали — он камеру держит, а становлюсь сзади и руками направляю. Фильм вообще на 90 процентов Алишер сделал. Там есть дыхание, вдох, выдох. У нас так никто снимать не умеет, как он.

— Это правда.

— Притом у нас так сложно со всем, потому что никто ни хрена не умеет. Мы с Алишером кучу каких-то фишек придумали: скажем, он там за Катей каждый раз с камерой прыгает в окно. А прыгнуть он, конечно, не мог, потому что за ним куча народу ходит, фокус там и так далее. В итоге пригнали кран, чтобы его опускать, а кран, б…дь, медленный… У нас потому так все х…во, что нет технических средств. И в душе средств очень мало. А вот Алишер, у него есть в душе средства. Он так любит кино, что может даже закрыть глаза на мое иногда хамское отношение…

— А вы по-хамски себя вели?

— Да ужасно вообще. Ну для меня это физиологично было, я беременная была. Меня, надо сказать, все очень берегли, в первую очередь босс, Толстунов, он, видимо, решил для себя, что это все надо терпеть, хотя я три раза уходила со съемок, и вообще. Две рации разбила. Подруге своей, самой лучшей, случайно журналом по лицу засветила — группа злорадствовала, потому что она, моя подружка, типа могла халявить, опаздывать на 10 часов, а тут и ей досталось. А она потом со мной сидела, как с маленькой, таблетки мне какие-то успокоительные для беременных давала, забыла название…

— А сейчас вы же в основном по фестивалям ездите?

— Да, уж. Была только что на «Киношоке» в жюри, такого насмотрелась. Этих людей надо, как в фильме этом… ну дяденька русский в Америке снял… Бекмамбетов! — как у него в фильме: связывать и п…дить ногами. П…дить и спрашивать все время: «Зачем ты здесь?! Зачем ты здесь?!» И я убегала с этих показов, потому что ну невозможно смотреть. Уехать хотела, а меня не отпускали, пока протокол не подпишут. И вот последний день, кому приз давать, непонятно, все говно, похмелье еще… А тут показали фильм Митты-младшего «Олег Кулик. Вызов и провокация». Мне про Кулика всегда казалось, что он хулиган, а не художник, а из этого фильма я поняла, что он — ну человек, герой. Мы ему дали Гран-при в итоге. Шейн, который Митту продюсировал, растрогался и разрешил мне «Инфанту» доделать.

— А там с «Инфантой» (Первый полный метр Германики, про будни садомазохистов, был освистан на прошлом «Кинотавре», в прокат не вышел. — Прим. ред.) не получилось?

— Мы ее делали, делали, а потом мне сказали, что хватит ее делать, надо везти на «Кинотавр». И неважно, что ее там засрали все страшно, главное, чтобы мне нравилось. Но когда ты фильм недоделаешь, он к тебе во сне приходит. Я сейчас советуюсь со всеми, с Борей Хлебниковым, с Шиловой Ириной Михайловной, и все советуют разное. Там проблема — что делать, если зритель не воспринимает героя, потому что этот герой для него совершено пустой. Там у меня никчемные совершенно люди, и никто не хочет видеть что-то похожее в себе. С другой стороны — это как зеркало. Я не понимаю, почему Ставрогину какому-нибудь, который говно и подлец, все сочувствуют, а моим героям — нет. Что, что у Достоевского получалось, а у меня не получается?

— Ну надо сказать, что как раз во «Все умрут…» вполне идентифицируешься с девушками, хотя, казалось бы…

— С девочками другая история. Это скорее Гоголь. Есть человек, в котором тебе ничего не может, не должно нравиться. Вот он любит, скажем, рисовать запятую, и на этой запятой понимаешь: он такой же человек, как и я. Для меня это самое важное — эти нюансы, я стараюсь все строить на психосоматике, чтобы про людей узнавались какие-то совсем мелочи, приметы. Может быть, пока не очень ох…нно получается, но мне всегда хотелось сделать фильм именно про это. Вот ты сидишь с человеком, и он тебе приятен, потому что он как-то говорит по-особенному или двигается. В него можно влюбиться не потому, что он умный или что-то еще, а именно из-за мелочей. Я когда пришла фильм делать, все говорили «стори» — а мы не будем, мы будем делать образы. Мы ведь сами себя так воспринимаем, да?

— Я как-то не думал, что вы все это так для себя формулируете. Мне казалось, у вас все скорее интуитивно.

— Не, я не могу. Я если начну формулировать, тогда мои фильмы никто смотреть не будет. У нас с пиар-отделом все согласовано — я тупо туплю, фильмы все смотрят.

— У вас тупость как бы точка соприкосновения с потенциальной аудиторией, то есть?

— Просто денег на рекламу нет. Вообще, если люди поймут, что я нормальное домашнее образование получила, они меня сразу начнут задалбывать разговорами про цель искусства, а мне это на х… не всралось. Я ненавижу споры, полемику вообще любую терпеть не могу. А так — ну туплю. Я хочу сейчас камеру купить маленькую и снимать, как люди на меня реагируют.

— Так Каракс, кстати, делает.

— Кто?

— Да неважно, сейчас выйдет кино «Токио!», там у Каракса есть новелла про месье Говно, посмотрите, я уверен, вам понравится: там герой — непосредственно Человек-говно, живет в канализации, ест хризантемы и деньги и всех ненавидит.

— А-а-а-а-а, это мой муж будущий. Я раньше хотела выйти замуж за Человека-пингвина. Он идеал мой был. Это, видимо, такая получается эволюция мужских идеалов — Человек-пингвин, сейчас — Человек-собака, а потом будет Человек-говно.

— А вот у вас дочка маленькая, вас как-то материнство изменило в лучшую сторону?

— Да, я каждый день меняюсь в лучшую сторону.

— Я почему спрашиваю: у вас же фильм про то, как дети посылают на х… родителей. А вот вы уже понимаете наверняка сейчас, что ваша дочка к вам может лет через тринадцать легко прийти с такими же примерно словами.

— Знаете, когда я в детстве, впервые послушав группу The Cure, задавалась какими-то серьезными вопросами, мне говорили: вот тебе исполнится тринадцать, и это пройдет. А потом: ну вот менструация начнется, и пройдет. Пое…ешься в первый раз, и пройдет. А я вот вам могу сейчас сказать: ничего не проходит. Это к вопросу о взрослении и конфликте поколений.

Девочки

В ролях:
Катя — Полина Филоненко
Вика — Ольга Шувалова
Жанна — Агния Кузнецова
Стилист: Данила Поляков
Мейк-ап: Ирина Лаханская @TheAgent.ru, для MAC
Прически: Сюзанна Терюшкова @TheAgent.ru, для Tecni.art L’Oréal Professionnel
Продюсер: Евгения Фишелева