Бюро ритуальных услуг Горана Бреговича
Мимо разрушенного натовской бомбой посольства Китая, мимо футбольного стадиона «Црвена звезда», мимо резиденции Слободана Милошевича. К дому, похожему на особняк из сериала «Даллас», – белые колонны, зеленая лужайка. За забором толпятся дети. Когда хозяин открывает калитку, они хватают его за рукав и радостно кричат: «Горан! Горан!» Горан Брегович – самый известный музыкант из Югославии, автор саундтреков к фильмам Эмира Кустурицы «Время цыган», «Сны Аризоны» и «Подполье» – в апреле впервые приезжает в Москву со своим The Wedding & Funeral Band. Накануне концерта Юрий Сапрыкин встретился с Бреговичем в его доме на белградской улице Баничка Жертва.
– В Россию, где вас знают, любят, ценят, ждут, вы приезжаете впервые. Неужели раньше не было такой возможности?
– Когда я играл в группе Bijelo Dugme («Белая пуговица».– Ю.С.), мы очень хотели выступить в России. Но в советском посольстве всегда отвечали нам отказом. Мы в Югославии были своего рода enfant terrible, в наших песнях всегда было четкое политическое послание. Даже на уровне имиджа. В первом отделении концерта я выходил одетым в маршальскую форму армии Тито, во втором отделении одевался, как начальник в нацистском концлагере. Поэтому нас не пускали. Была, впрочем, одна реальная возможность: когда в Москве был Фестиваль молодежи и студентов, мы приехали с югославской делегацией. Мы тогда должны были сыграть в парке Горького, но перед нами играло так много групп, это был такой длинный концерт, что в какой-то момент, когда уже стемнело, милиция просто отрубила электричество и велела всем разойтись. И мы так и не успели выступить. Но я в курсе того, что у вас происходит в музыке. Я недавно был артистическим директором Фестиваля православных стран в Болонье. И привез туда ансамбль очень старых бабушек откуда-то из Сибири. Это такое прекрасное зрелище! Они сначала очень скромно поют, а потом вдруг начинают отбивать чечетку – как американские степисты.
– Что за музыку вы исполняли в Bijelo Dugme?
– Это была довольно дурацкая музыка. Я записал свою первую пластинку, когда учился на последнем курсе университета, на философском факультете. Если сейчас послушать эту музыку, там нет ничего, кроме моего тогдашнего отвращения к профессорам философии. Абсолютно дурацкая музыка. Зато мы были страшно популярны в Югославии. Однажды сам Тито предложил нам выступить на новогоднем правительственном концерте. Программа была такая: опера, балет и группа Bijelo Dugme. И когда мы вышли на сцену – знаете, на каждом большом рок-н-ролльном концерте это напряжение, оно приобретает немного эротический характер, – так вот, там за кулисами стояла, наверное, сотня балерин, и они все стали истошно визжать: «И-и-и-и-и!..» Как девочки на концерте Backstreet Boys. Это была какая-то истерика. И вот мы выходим на сцену, все визжат, мы играем пятнадцать секунд, и на этом концерт заканчивается. Мне объяснили, что Тито, который сидел в ложе, пожаловался, что, дескать, музыка слишком громкая. Нам даже не заплатили ничего. И мы бросили инструменты и пошли пить. Пили весь вечер как звери.
– Если у группы был такой успех– что мешало продолжать в том же духе?
– Последний тур Bijelo Dugme проходил за два года до войны. И мы физически почувствовали, какая волна национализма поднимается здесь. Мы играли в больших залах и перед тем, как выйти на сцену, каждый день слушали, как ревет в темноте толпа: в Белграде – «Сербия! Сербия!», в Загребе – «Хорватия! Хорватия!».
Это был первый раз, когда я столкнулся с этим. И я решил уйти со сцены. Я уехал к себе домой, просто отдыхал, гулял, ходил на рыбалку. А потом Кустурица предложил мне писать музыку к фильмам, и я работал как сумасшедший. Война началась, когда мы делали «Сны Аризоны». И я вдруг обнаружил, что у меня нет денег, мои банковские счета заморожены, мой дом в Сараево занят военными. И мне пришлось очень много работать. Но это было в каком-то смысле счастьем, поскольку я получал деньги за то, чем с удовольствием занимался бы и бесплатно. А потом я приехал как-то в Рим и услышал, как мою музыку играют симфонические музыканты. Я в первый раз понял, что так бывает, что можно играть эту музыку без усилителей, безо всех этих смешных рок-н-ролльных вещей. Я начал выступать с большими симфоническими составами – там по сто человек было на сцене. А потом постепенно собрались мои музыканты, и вот – я здесь, со своим The Wedding & Funeral Band.
– Получается, что этот поворот к традиционной музыке произошел из-за Кустурицы?
– Скорее из-за Офры Хазы. Десять лет назад меня пригласили в Нью-Йорк на MTV Awards. Там выступало много людей, все с гитарами, шумные такие, и это было очень утомительно. А потом вдруг вышла Офра Хаза. Она была одета в национальный арабский костюм и пела древнюю йеменскую песню. Я был реально потрясен. Это выглядело так прекрасно: женщина, которая опирается на свою музыкальную традицию. Очень маленькую, по мировым меркам, традицию, но – свою. Любой серьезный композитор – от Шопена до Стравинского – опирался на традицию. И заметьте, что происходит: любая интересная национальная музыка сразу становится известной везде. Будь то Нусрат Фатех Али-Хан или Арво Пярт – они происходят из разных стран, но их слушают во всем мире.
– Кстати, о традиции: многие критики обвиняют вас в том, что вы откровенно воруете свои темы из народных песен.
– Об этом, как правило, говорят музыканты. Вообще-то, это так глупо выглядит, когда музыканты много разговаривают. Будь моя воля, я бы просто не разрешал музыкантам открывать рот. Разумеется, я ворую. Все краду из традиционной музыки. Но в этом и заключается традиция. Если ты ничего не заимствуешь из традиции, она просто умирает. Это делал Стравинский, это делают архитекторы, дизайнеры одежды, все это делают. И в этом – весь смысл традиции.
– Об этом говорят не только музыканты. Об этом говорит, к примеру, режиссер Эмир Кустурица. Я слышал, что вы поругались именно на этой почве?
– Честно говоря, о моем конфликте с Кустурицей я узнал из газет. У нас просто очень маленькая страна. Есть один известный композитор и один известный режиссер. И все привыкли к тому, что мы – такая античная пара, как в старом кино, где были Феллини и Рота, которые понимали друг друга с полуслова и всегда работали вместе. А после «Подполья» все изменилось. Наверное, Эмиру нужна была эта перемена. Кинорежиссеры вообще очень странные люди. Во время съемок они начинают чувствовать свою власть, поскольку распоряжаются огромным количеством людей, поэтому легко теряют способность различать искусство и реальность. Большинство режиссеров как люди очень далеки от того, как они выглядят в своих фильмах. Кустурица – великий режиссер, но он совершенно неинтересен как частное лицо. Ну что можно сказать о парне, который в 50 лет начал учиться играть на гитаре?
– А вы сами когда научились играть на гитаре?
– Вообще-то, в детстве я учился играть на скрипке. Но это было несерьезно. Я бросил скрипку и стал играть на гитаре. Потому что девушки все-таки предпочитают гитаристов.
– Почему люди начинают играть на гитаре – очень понятно. Менее понятно, почему люди уже в зрелом возрасте обращаются вдруг к цыганской музыке.
– На Балканах существуют две старейшие музыкальные традиции: религиозная и военная музыка. И большое счастье, что во все эти вещи в какой-то момент были вовлечены цыгане. Традиция духовых оркестров – она, разумеется, идет от военных. И так повелось, что в военные оркестры часто приглашали цыган – просто они могли быстрее других научиться играть на инструментах. И когда эта музыка, которая должна заставлять людей идти на смерть, попала к цыганам, она сразу стала немного другой. У цыган нет дисциплины. Ты предлагаешь им мелодию, даешь какие-то указания, а дальше они все делают по-своему. Они просто не способны думать о чем-либо как о вещах, заслуживающих уважения. Это связано с отношением цыган к Богу. У них нет религии – в христианском или мусульманском смысле слова. Они слишком горды, чтобы преклоняться перед Богом. У них с Богом прямые отношения. Так вот, даже военные марши, когда их играют цыгане, становятся чем-то веселым и танцевальным. И эти военные оркестры стали играть на свадьбах и на похоронах, и очень часто у нас на свадьбах звучит та же музыка, что и на похоронах. Даже в музыке – все тот же жизненный круговорот.
– Цыганские сообщества существуют в любом крупном городе мира. И везде цыган воспринимают как людей, занимающихся какими-то темными криминальными делами. У вас – гораздо более романтическое к ним отношение. Приходилось ли вам бывать в настоящих цыганских таборах?
– Цыгане – это всегда либо преступники, либо музыканты, либо и то и другое одновременно. Для них просто не существует другой работы. К цыганам, естественно, относятся жестоко. И они к этому привыкли. Они научились выживать во враждебной среде. В Югославии им приходилось особенно тонко приспосабливаться, потому что слишком много было различий между людьми. Я знал людей, которые ходили в православные церкви, при этом носили мусульманские имена и не ели свинину. Когда православные начали убивать мусульман, они просто меняли свои имена: был такой известный цыганский трубач Экрен Мамутович и вдруг стал Миланом Младленовичем. И цыганская музыка – это музыка людей, которые открыты любым влияниям.
– А теперь эта сумасшедшая музыка благодаря вам и вашему оркестру звучит в респектабельных европейских залах.
– Это не всегда так. В прошлом году, к примеру, мы выступали в маленьком баре в Афинах. Такое темное и тесное место, где люди только едят и пьют. Мы сыграли там 60 концертов подряд. И это было прекрасно. Я действительно играл в лучших концертных залах Европы – «Барбикэн», «Академия Санта-Чечилия», оперный театр в Вене. Так вышло, что эта музыка может теперь исполняться и в самых классических залах, и в самых грязных барах. На самом деле обстановка меня мало волнует. Главное, что везде находятся люди, которым это нравится. Я не преувеличиваю масштабов нашей популярности. Дело в том, что у нас особенная музыкальная традиция. Мы здесь танцуем под странные ритмы. В Европе люди танцуют на счет «раз-два-три, раз-два-три». А мы танцуем на «раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь», или «девять», или «одиннадцать». И я понимаю, что эта традиция понятна не для всех.
– Мы в этой традиции действительно ничего не понимаем – кроме ритмов. Единственное слово в ваших песнях, которое не требует перевода, – это «Калашников».
– «Калашников» – песня, написанная на цыганском языке. Это что-то типа балканского эсперанто, все его в той или иной степени понимают. Это песня о людях, которые любят оружие. «Я бы продал собственную тещу за новый «калашников», я бы сделал все что угодно за новый «калашников». Люди иногда испытывают странную страсть к оружию: они не хотят идти на войну, не хотят стрелять. Им просто нужно обладать оружием, чувствовать его.
– Судя по фотографиям, вы всегда выходите на сцену в белых костюмах. Почему?
– Так обычно одеваются дирижеры цыганских оркестров. Все в белом – роскошные люди. Я тоже хочу выглядеть как цыганский барон. На самом деле из-за этого возникает много путаницы. Один из главных моих музыкантов, его зовут Оги, он самый эффектный человек на сцене – лысый, с обвислыми усами, огромного роста и всегда в черном. И в прошлом году, после концерта где-то в Европе, я видел огромный газетный репортаж. Там было множество фотографий Оги и подписи к ним: «Горан Брегович дирижирует оркестром», «Горан Брегович играет на аккордеоне».
– Мой знакомый был на вашем концерте в Израиле. Он рассказывал, что, когда вы начали петь «In the Death Car», женщина, сидевшая рядом с ним, сказала: «Так вот какой он, Игги Поп».
– Наверное, я просто не очень заметный человек. Раньше, конечно, я выглядел как настоящая рок-звезда. Такой крутой парень с длинными волосами. Но нельзя же всю жизнь ходить в одних и тех же памперсах.
– Странно, что ваши успешные выступления на Западе совпали по времени с войной на Балканах, когда весь мир воспринимал Сербию как воплощение зла.
– Конечно, когда я ездил с гастролями по Европе, мне было страшно впрямую говорить, что моя музыка основана на сербских военных маршах. Потому что отношение обычных людей к сербам было очень агрессивным. «Увидишь серба – убей его!» Но я не строю иллюзий, будто мне удалось сломать какие-то стереотипы. Конечно, западный артист, который купается в роскоши, может тешить себя мыслью о том, что он влияет на события в мире. Но мы-то с вами знаем, в чьих руках реальная власть. Я просто маленькая часть этой маленькой культуры. Я иду по Парижу, моя музыка играет из окон, я читаю в газетах, что во Франции проданы сотни тысяч моих дисков,– это само по себе удивительно. Было бы глупо требовать чего-то большего.
– Вы, наверное, знаете, что в России есть такой режиссер Никита Михалков...
– Конечно знаю. Более того, когда меня спрашивают, есть ли режиссер, с которым вам хотелось бы работать, я всегда отвечаю: «Михалков». Это единственный в мире кино человек, которого я глубоко уважаю.
– Так вот, после успехов Михалкова на Западе к нему в России сложилось довольно непростое отношение. Многие считают, что он спекулирует национальной экзотикой. Мне кажется, что вы в Югославии сейчас находитесь приблизительно в той же ситуации.
– Вы знаете, я был здесь звездой в течение 30 лет. Но мы живем в таких странах, где не принято поддерживать чей-либо успех. На Западе есть целый механизм, который обслуживает и эксплуатирует этот успех. Я уверен, что у Михалкова нет структуры, которая делала бы деньги на его успехах. А у Спилберга, допустим, есть.
– Чувствуете ли вы, что ваша слава раздражает людей в Югославии?
– Здесь действительно сложно сейчас жить. Война вызвала огромную миграцию: люди из деревень двинулись в города. И поэтому города стали терять свое лицо. Поэтому и театры, и концерты, и все, что происходит в Белграде,– это форма сопротивления. Война – это примитивизм. И люди пытаются сопротивляться этому упрощению, примитивизации жизни. Конечно, здесь нет денег – не то что на культуру, воwобще ни на что. Ты едешь в автобусе, и вдруг посреди дороги он останавливается, и люди идут дальше пешком. Потому что кончился бензин или что-то сломалось – и это нормально, люди к этому привыкли. Но я не думаю, что кого-то раздражает моя персона. Я знаю, что футбольные фанаты поют мои песни на стадионах. Болельщики «Партизана» поют «Месячину», болельщики «Црвены звезды» – «Эдерлези». Там есть такая строчка: «Настанет утро, и я буду молиться Богу». Они поют именно эти слова.