«Это блокбастер, развлечение, и я не очень хотел кричать кому-то в лицо, что это все значит» Марк Форстер о зомби, революции и перенаселении

— Зомби сейчас повсюду в поп-культуре. У вас меж тем, кажется, вышел самый дорогой и масштабный фильм про них. Вы как-то планировали уже наконец легитимизировать зомби как серьезную тему? 

— Просто книжка написана в очень реалистичном ключе, и кино я хотел сделать реалистичным. С одной стороны, это фильм о глобальной эпидемии, катастрофе, которая приводит к концу света; с другой, чем более оно реалистичное, тем больше зрители будут сопереживать — просто из-за ощущения, что такое и правда сегодня может произойти. При этом, думаю, что, как и в самом фильме, люди в разных концах света будут по-разному на него реагировать. Такова была задумка, по крайней мере.

— В книжке же очень четкий комментарий по поводу того, к чему наше нынешнее политическое устройство может привести в случае подобного катаклизма. Вы это сознательно в фильме сгладили?

— Да я не то чтобы пытался это сгладить. Просто как режиссеру мне не очень нравится насильно вести людей к какой-то идее. Я решил для себя, что снимаю большой развлекательный блокбастер, но со вторым слоем. Но это уже от зрителя зависит, захочет ли он считывать этот второй слой и какая у него вообще будет социополитическая интерпретация фильма. Но сам я не хочу людям указывать на какой-то посыл в фильме. Чем это тоньше, тем лучше. Это блокбастер, развлечение, и я не очень хотел кричать кому-то в лицо, что это все значит.

— И все-таки чувствуется, что фильм снят после Occupy Wall Street и волны революций по всему миру.

— Да, это было для меня важно, конечно же. Даже с визуальной точки зрения — как во время Occupy Wall Street, все носили маски, к примеру. Но фильм мне определенно кажется в какой-то степени частью общего революционного духа — будь то на Среднем Востоке или где-то еще. 

— Но вы в фильме политику скорее отношениями человека с природой заменили.

— Мне кажется, это все взаимосвязано. Природа является частью нас, мы — частью природы. И самые примитивные аспекты природы, выживания — они сейчас прекрасно отражены в политическом мире. 

— Вы еще, кажется, говорили, что для вас это высказывание о перенаселении.

— Да, конечно. Сейчас 7 миллиардов людей живет на планете. И если нас станет 10, 15 или 20 миллиардов, то нам просто перестанет хватать ресурсов, чтобы всех поддерживать. Поэтому надо как-то менять то, как мы все живем. И в израильских сценах фильма я пытался нащупать достаточно сильный образ, чтобы заставить зрителя это прочувствовать. Я, знаете, всегда был помешан на теориях стаи и вот что-то подобное хотел использовать в фильме — и эти сцены, конечно, должны вызвать в голове мысли о перенаселении. Будто мы карабкаемся друг по другу, пытаясь ухватить последние оставшиеся ресурсы.

— Фильм, к слову, местами правда страшный и напряженный. При этом у вас почти нет привычных для жанра крови и расчлененки. 

— Я с самого начала согласился делать фильм с рейтингом «13+». И для меня это ведь не столько про зомби была история, сколько про глобальную эпидемию. Поэтому кино я хотел сделать напряженное, а не кровавое. С расчлененкой было бы намного проще, и к ней всегда можно вернуться. Мы, собственно, будем выпускать расширенную версию на DVD, там этого побольше будет. Но я совсем другого рода напряжение от фильма хотел создать. 

— А вы вообще на другие образцы жанра ориентировались или с чистого листа решили все сделать?

— Я решил изучить то, что уже было раньше, и на основе этого сформировать собственное видение. Ключевой момент — выработать для фильма собственный язык. Мне казалось важным сделать не просто очередной зомби-фильм, а как-то расширить тему — вот этим акцентом на массовой эпидемии как раз. Да, в фильме есть зомби, но скорее как некий фон, как одна из самых лучших метафор, которые сейчас есть в кино. Но как режиссер я всегда смотрю, что было создано до меня, а потом делаю из этого что-то свое.

— Это, наверное, 3D-фильм с самой трясущейся камерой, что я когда-либо видел. Вы, кажется, говорили, что на «Борна» ориентировались. В 3D это все-таки немного непривычно. 

— На «Борна», пожалуй, нет. Стилистика ведь задолго до «Борна» появилась, люди давно начали снимать ручной камерой. Можно вспомнить 70-е, там много такого было. Ну и в 90-х Ларс фон Триер вернул ручную камеру в «Рассекая волны», а потом и вся эта датская школа пошла. А Гринграсс для «Борна» это закономерным образом подхватил, потому что начинал как документалист. Наш фильм, конечно, тоже часть этой эстетики, но она в нем эволюционирует по ходу дела. Когда в первой половине творится черт знает что, то ручная камера, понятно, сильно заметна. Но в финальной трети мы пытались создать скорее атмосферу дома с привидениями, поэтому там все намного спокойнее с этой точки зрения. 

— Вы же эту финальную треть полностью переписали и пересняли в процессе. Как так получилось?

— Да просто в большинстве блокбастеров этот третий акт всегда пытаются сделать такой финальной битвой, где все еще громче и масштабнее. Но, когда мы уже начали снимать, я понял, что мы просто не сможем сделать что-то крупнее, чем вот эта средняя часть в Израиле. Я решил, что правильней будет, наоборот, все сделать тише, сконцентрироваться на персонажах. У меня вообще фильмы всегда тише и рефлексивнее заканчиваются, чем начинаются.

— И у вас намного сильнее, чем в книжке, финал пронизан оптимизмом.

— Знаете, я оптимист, я верю в человечество, что мы выживем. Даже в своих самых мрачных фильмах — вроде «Бала монстров» — я все равно пытался свет в конце туннеля найти. И такова уж моя природа — я не могу не верить, что человечество в итоге преодолеет свои проблемы и уцелеет.