Не успеешь опомниться

Иллюстрации: Бен Джонс

Роланда Эммериха и Вуди Харрельсона объединило недовольство окружающим миром

— Зачем вам такая точная дата конца света, да еще в названии?

Эммерих: Апокалипсис — очень киногеничная вещь, проблема лишь в том, что у него нет точной даты. Это как если вам скажут, что сняли потрясающий новый фильм, который выйдет или через пять лет, или через десять, или ты вообще не доживешь до премьеры. Это сразу снижает личную заинтересованность. Мне нравятся точные даты. «День независимости» начался с бумажки, на которой мы со сценаристом Дином Девлином написали «Конец света — 4 июля». Тут то же самое.

— Ну а история с календарем майя, который обрывается в декабре 2012-го?

Эммерих: Я, по идее, не должен портить легенду, но мы же взрослые люди. Вы сами сказали: в календаре майя не написано, что будет конец света, — календарь на этой дате просто заканчивается. Это вопрос трактовки. Может быть, им стало лень все рассчитывать дальше. Хотя эти ребята были трудолюбивые, очень ценили точность. Но мало ли какие причины. Как сейчас бывает: работает какой-нибудь институт, а потом ему закрыли финансирование — и всех уволили.

— Думаете, так просто все было?

Эммерих: Ну или не уволили, а убили, — мы же не знаем, как у них принято было. Нам свойственно наделять людей прошлого каким-то тайным знанием, недоступным нам, хотя логика и подсказывает, что сейчас мы знаем об устрой­стве мира ­куда больше их. Любой современный метеоролог в Средние века считался бы волшебни­ком, вспомним Марка Твена. Мы склонны верить апокалиптическим предсказаниям, сделанным ­тысячу лет назад, а может быть, просто их дела­ли люди с хорошей фантазией. Это как если бы ­через пару тысяч лет кто-то откопал диск с ка­ким-нибудь моим фильмом и счел его пророчеством.

Харрельсон: Ну может быть, ты и есть про­рок, просто не знаешь этого. Неисповедимы пути, знаешь…

Эммерих: Да, меня недавно на интервью девушка спросила, не приходило ли мне в голову ­проанализировать свою любовь к глобальным катастрофам и разрушению. Ей казалось, что стоит покопаться в раннем детстве, может, там причины.

— А вам правда не приходило это в голову?

Эммерих: У меня правда, как я это называю, роман длиной в жизнь с силами разрушения. Но я бы не стал тут какой-то фрейдистский подтекст ис­кать. Мне нравится все ломать, но в кино разрушение — один из самых дисциплинирующих, тонких и созидательных процессов на самом деле. Такой парадокс.

Харрельсон: Я не все видел, но у Роланда там правда невероятные вещи происходили. Скажем, стоит на целый павильон макет города, а потом по команде «Мотор!» с другой стороны павильона набегает приливная волна до потолка. А потом Роланд командует: «Еще дубль!»

Эммерих: Еще у нас была декорация на платформе, которая имитировала семибалльное, кажется, землетрясение. Самое замечательное было кого-то попросить туда зайти и включить без предупреждения. Мы так пару неплохих дублей сделали.

— Но если вернуться к концу света — возможность, например, техногенного апокалипсиса ­сейчас в миллион раз выше, чем во времена майя.

Харрельсон: Да, и, мне кажется, какая-то реальная польза от этого фильма — кроме того что­бы он заработал сто тысяч миллионов долларов — это чтобы люди немножко испугались за мир. Мир хрупок, а всем плевать, ну по большому счету.

— Вам, насколько я знаю, не плевать: вы в свое время мост Золотые Ворота перекрыли в знак протеста против вырубки лесов, верно?

Харрельсон: Мы на самом деле перекрыли только одну полосу. Залезли на тросы и повесили плакат «Гурвиц, разве древние леса не ценнее ­зо­лота?». Гурвиц — это был глава компании, которая застройку вела. А полиция — вот это форменный идиотизм, конечно, — заблокировала весь пролет, чтобы нас оттуда снять. Притом они себе вбили в голову, что я главный, и потому мне пришлось все переговоры вести. Я, как сейчас помню, довольно сильно перебрал тогда с гражданским пафосом. В какой-то момент сказал по рации что-то вроде: «Пусть они делают что должны, а мы поступим по совести». Надо было, конечно, додуматься такое ляпнуть.

— Но вам тогда удалось добиться какого-то ­результата?

Харрельсон: Результатом стало то, что ме­ня возненавидел весь город Сан-Франциско. Это был будний день, и, как я говорил, они перекры­ли мост — и город в итоге встал. Я вечером, когда ­меня уже ­отпустили из полицейского участка, ­пришел на ­радио, чтобы рассказать про нашу акцию, что и зачем, — и понял, что это бессмысленно совершенно.Там все потонуло в звонках разъяренных граждан, которые весь день в пробках ­просидели.

— То есть ваш персонаж в «2012», сумасшедший диджей, который живет в лесу и через пиратское радио предсказывает конец света, — это довольно близкий к вам образ?

Харрельсон: Можно и так сказать, можно и так. Когда всем плевать, тот, кто бьет в коло­кол, логичным образом выглядит сумасшедшим. К тому же мой конек — переигрывать. А тут был ­такой персонаж, которого как ни переигрывай, все равно мало будет.

Эммерих: Я, признаться, эту историю про мост не знал, меня Вуди как актер привлек. А прототипом радиоведущего был такой довольно известный американский комментатор Арт Белл, ­который делал программы про теорию заговора и пришельцев. Меня, как любого нормального ­че­ловека, тревожит состояние планеты, но если говорить про подтекст фильма, он не экологический, а скорее философский. Есть такая великая вещь, как сомнение. Принято считать, что историю движут вперед не сомневающиеся, а те, кто уверен в своей правоте. А они на самом деле как раз толкают мир к краю пропасти. Потому у меня побеждает как раз сомневающийся — это немножко путано звучит, но когда посмотрите, поймете. Там есть занятный философский базис.

— А акцент на уничтожении религиозных символов — у вас показано, как рушится Христос в Рио и Сикстинская капелла, — это специально?

Эммерих: Ну это символ того, что высшие силы вряд ли защитят верующих в случае чего. Мы планировали сделать еще Мекку, но потом студия решила, что я за это точно схлопочу фатву. Вот это, кстати, самая большая глупость на свете, когда какая-то одна часть верующих людей вдруг становит­ся такой ранимой, что про них слова нельзя сказать, чтобы тебе не объявили джихад. Сомневаюсь, чтобы меня Ватикан проклял, хотя у нас там собор Святого Петра рушится вместе с папой. Папа, правда, маленький совсем, с пиксель размером.

— К разговору о святых символах: у вас там вначале появляется Шварценеггер. Мне всегда ­казалось, что если кто переживет апокалипсис, это он.

Эммерих: Это не настоящий Шварценеггер, это актер, изображающий Шварценеггера-губернатора. Там маленькая юмористическая сценка с ним, он, надеюсь, не обидится.

— А на новый Ноев ковчег его, надеюсь, берут?

Эммерих: Строго говоря, что там есть ковчег, выясняется только к третьему акту, так что я, по идее, должен сейчас все отрицать. Но да, идея была как раз в том, чтобы сделать современную версию истории про ковчег. Там же ужасно интересно все — от конструкции и материалов до принципа отбора пассажиров. У Ноя было каждой тва­ри по паре. Сейчас все сложнее — поскольку про­ект такого масштаба может позволить себе только правительство, там страшная драка за места должна быть.

— Понятно, что «2012» — хорошее коммерческое название, но вы не боитесь, что через три года оно будет смешно смотреться?

— Не знаю, спросим у выживших, если они будут. Правда, не знаю. Мой любимый фильм, скажем, называется «2001 год: Космическая одиссея».