Я свободен
3 февраля в прокат выходит фильм «Русское»
На экраны выходит фильм «Русское» – первая экранизация книг Эдуарда Лимонова. Главный герой фильма – alter ego писателя Лимонова – грабит магазин, пытается продать опасную бритву, попадает в сумасшедший дом и разговаривает с Богом. Сам писатель Лимонов тем временем продолжает руководить Национал-большевистской партией, громит на теледебатах депутатов от «Единой России», находится под подозрением в организации всех проходящих в стране акций протеста – от митингов пенсионеров до пикетов учителей Беслана – и разговаривает с Еленой Егеревой.
- Вы не захотели со мной встречаться ни в кафе, ни в парке. Почему? Вы же никогда не прятались.
– Я не прячусь, но давно уже не хожу по улицам. Я не гуляю, не сижу в кафе. Что мне делать в кафе? Я езжу по делам, стою в пробках – со мной водитель, охранники. Потом, на улице все сразу начинают на меня показывать пальцем – мне это не доставляет удовольствия. Иногда хожу с адвокатом в ресторан, где можно сесть, чтобы никто не видел.
– В «Дневнике неудачника» вы пишете о ненависти к Нью-Йорку – к людям из ресторанов, людям из дорогих магазинов. Сейчас едете мимо витрин по Тверской, по Кутузовскому – что при этом чувствуете?
– Злость – она осталась. Но мне это неинтересно – сейчас другие заботы. У меня несколько месяцев остается условно-досрочного срока, и я должен относиться к этому серьезно. Очень легко человека обратно посадить: у подъезда появляется пара людей, они дают тебе в морду – ты даешь им в морду, из-за угла выходят менты – и все. А чего? Обычная жизнь председателя радикальной партии, у которого 49 человек сейчас сидят в тюрьмах. За мной ведется постоянная слежка, все наши помещения прослушиваются, включая и эту комнату.
– Какие срока у нацболов?
– Аня Петренко сидит в мордовских лагерях – у нее 3 года, ребята, которые по Зурабову (министр здравоохранения и социального развития. – Прим. ред.), получили по 5 лет. Семь их человек. Сорок человек сидят за приемную Администрации Президента. Власть будет пытаться выдать это посещение Администрации за насильственный захват власти – это статья 278. Захват с помощью листовок и книжечек Конституции… Девять девушек сидят в Бутырке.
– А вы не чувствуете своей ответственности – за то, что они сидят?
– Люди, которые так думают, – в том числе и некоторые родители ребят, их немного, но такие есть, – они просто унижают наших ребят. Что получается? Если человек молодой – он что, неполноценный? Кто он, что им можно манипулировать? Это настолько обидно и глупо – это расизм, даже не расизм, а унижение по возрасту. Они состоявшиеся граждане, они прекрасно все понимают. Насколько я знаю, обычно это добровольцы. Неприемлемо это отношение к руководителю партии – как к какому-то отцу, что ли, причем глупому. Неглупый отец все равно своего сына отпустит и благословит его – на гражданскую войну или, не знаю, на какие-то акции. Какие требования можно предъявлять ко мне? Я отсидел свое, я же не могу садиться с каждой группой людей – это нелепо. И как можно командира осуждать – что он не погиб в этом бою, что ли? Это интеллигентское такое, жопошное, извините, отношение – от домашних туфель и белого хлеба, отвратительное отношение к ребятам. И к истории, и ко мне, и к революции. Все изменения в мире делали очень молодые люди. А народовольцы кто были? Молодые люди. А у Ленина какие были в партии люди? Молотов вступил в партию, когда ему было 16 лет, Сталин – в 17, Троцкий – в 17. Молодые люди потому занимаются политикой, что им жить в будущем. А когда политикой занимаются старые, прожженные сволочи с фигурами бегемотов и беременных женщин…
– Вы говорите: народовольцы. А Пелевин говорит: национал-большевики закончат тем, что станут лицом Diesel.
– Мы живем с ним в разных измерениях, он не понимает, что такое тюрьма. Были даже идиоты, которые говорили, что якобы я хотел попасть в тюрьму. Ты сам попади туда – будешь потом говорить. Люди не понимают, что это не только лишение свободы, но и ежедневное страдание – жить в чудовищной ненависти людей друг к другу.
– Ну хорошо. Но сравнение с народовольцами – все равно некорректное. Члены вашей партии, как известно, носят на руках повязку, напоминающую нацистский флаг.
– Я лично не ношу. Это серп и молот, и это похоже на все что угодно – на флаг Вьетнама, к примеру, на русские хоругви, да много на что еще.
– А вот еще были сообщения, что НБП официально отказалась от лозунга «Сталин–Берия–ГУЛАГ». Это вы серьезно?
– Это не лозунг – это была кричалка такая в 90-х, одна из многих. Но это часть – а полная версия: «Завершим реформы так – Сталин! Берия! ГУЛАГ!» Журналистам показали и сказали: вот проявление экстремизма – а она была против шоковой терапии Гайдара. Когда кому-то хочется доказать, что мы плохие – то ее и приводят. Мы на улицы выходили и скандировали: «Капитализм – дерьмо!» Только ни одна из этих фраз не является ни партийным лозунгом, ни частью партийной программы.
– Я от ваших девяти девушек, от Бутырки, живу в двух шагах. Что за люди там сидят, из каких они семей?
– Вот Алина Лебедева. Она принцу Чарльзу дала цветами по морде – после вторжения НАТО в Афганистан. Могли посадить на 15 лет, но принц Чарльз – европейский человек, попросил не возбуждать против нее уголовное дело. Вот список тех, кто сидит: студент МГУ, студент МИСИ, студент МГУ, студент МИРЭА, аспирантка РГГУ, художник, медик, юрист, студентка истфака МГУ. Или вот история другого рода. В прошлом марте арестовали Ивана Ракитина, он заканчивал юрфак МГУ, – за расклейку листовок. Был день выборов. Стали избивать, пытали, подвешивали за руки. Пытались добиться показаний на его товарища. Он сломался, подписал. А на следующий день отправил письма прокурору и своему товарищу: я отказываюсь от показаний, они были у меня взяты под пытками. На одного из наших товарищей переписал свою квартиру, оформил у нотариуса завещание, а потом поднялся на 22-й этаж дома на Алтуфьевском шоссе и прыгнул. Но самое удивительное – остался жив, потому что упал на ветку, а потом уже в снег. Весь поломанный, сейчас уже выходит из больницы… Да, они народовольцы. Вот эквивалент из другого времени. 1877 год был годом жутких процессов над студентами. В январе судили 25 человек за демонстрацию у Казанского собора, весной судили еще 50, а в октябре – тех, кто ходил в народ, 193 человека. В 1877-м родилась русская революция. А они получили жуткие сроки – 10 лет каторги, 15 лет. И этим царское правительство от себя оттолкнуло все образованное общество, в том числе и буржуазию, потому что это их дети пошли туда.
– В 2005-м правительство не способно от себя никого оттолкнуть – что бы ни происходило, это мало кого волнует.
– Это иллюзии! Наоборот – всех, кого возможно, все активные силы общества. Сейчас что происходит? Уничтожением льгот оно, собственно говоря, уничтожает и свою избирательскую базу – тех бедных людей, которые аплодировали аресту Ходорковского. Сейчас они не будут уже аплодировать. И голосовать не будут. Вы думаете, люди равнодушны? Вы ошибаетесь. Никакое общество, даже самое развитое западное, не есть тотальное общество активистов. В большинстве своем это общество пассивных. Революции делают единицы, то есть десятки тысяч, а миллионы в это время сидят дома и смотрят свой телевизор. Была Октябрьская революция, а в это время люди на Невском сидели в ресторанах. В Югославии идет война, а кабаки в Белграде – я это сам видел – полны. Потом, мы постоянно слышим, что в России нет гражданского общества. Это ложь! Я говорю: это ложь. У нас зарегистрировано какое-то безумное количество общественных организаций – порядка 330 тысяч. Но никто их не знает, потому что зачем газетам и журналам какие-то общественные организации? О такой гигантской организации, как «Солдатские матери», еле-еле сквозь зубы пишут. Тот, кто утверждает, что у нас нет общественных организаций, нет гражданского общества, – тот и заинтересован в том, чтобы их не было. Это государство так утверждает – чтобы легче было сказать: это страна рабов, давайте мы будем вами руководить. И меня невероятно раздражают все эти разговоры, что у нас нет оппозиции. Блин, как нет оппозиции? А мы кто такие? Мы десять лет существуем. Была горстка людей, а теперь нас 15 тысяч.
– 15 тысяч – это разве не горстка?
– Горстка? Германия – страна с 80-миллионным населением, у них в парламенте представлена партия национал-демократическая. Знаете, сколько там человек? 8 тысяч! И это нормально. Мы провели в ноябре съезд в Москве, в «Измайлово», – было 800 человек. Вся милиция была перепугана до смерти. Если бы его нормально показали по телевидению, эти молодые лица и заполненный зал, – но не показали же.
– Мы, наверное, действительно существуем в параллельных мирах. У меня почти нет знакомых, которые всерьез размышляли бы о гражданском обществе. Скорее – о друзьях, знакомых, работе.
– В любую эпоху есть люди, которые пытаются словить кайф. Такие люди тяжело платят. Они наслаждались мелким счастьем, но упустили главное. Потому что любому человеку хочется выйти за пределы собственной жизни. Они, возможно, и лишаются каких-то страданий, но и огромного удовольствия тоже. А страдания наступают и так – человек стареет, болеет. С философской точки зрения – сидите вы со своим вином в кафе или не сидите, и Господу Богу, и планете Сатурн, и безднам космоса – им как-то все равно. Не хотите участвовать в человеческой истории – а это самая высшая награда, я считаю, – не участвуйте. Найдется кто-то более смелый.
– Насчет смелости. Не страшно раскачивать страну? Вы против нынешней власти – но если случатся какие-то катаклизмы, неужели те, кто подхватит власть, будут лучше?
– О каком страхе идет речь? Человечество – оно относительно, человек с самого начала носит в себе смерть. Что вообще может быть в мире ужасного и страшного? Да нечего, собственно, человеку бояться. Катастрофы и катаклизмы – это только испуганному уму обывателя кажется: о, как страшно. И что получается? Если мы не знаем будущего, значит, и не надо двигать задницей, а так и сидеть на продавленном диване? Я за конфликт, потому что конфликт – это жизнь. Нет конфликта только на кладбище.
– Следили за событиями в Киеве?
– С удовольствием смотрел. Я видел людей со счастливыми лицами, которым, видимо, так надоела серая украинская постсоветская действительность, что они с таким удовольствием участвовали в этом празднике жизни, ели из этих полевых кухонь. Ели за деньги, правда, неизвестно кого – но это уже другой вопрос. Одновременно я думаю: а что будет после? Это же не был выбор между Януковичем и Че Геварой – вот тогда было бы понятно. А был выбор между двумя бывшими премьер-министрами, достаточно по виду консервативными людьми. Но я за народные восстания – за то, чтобы все бушевало и народ наслаждался! Обычно он не получает кайфа. Хорошо, если б раз лет в пятьдесят народ свое удовольствие получал. Это реванш – за годы смирения и унижения. Что будет дальше на Украине? Начнут опять загонять на заводы и фабрики, что ли, народ? Тогда плохо.
– А от чего вам еще весело? Что в Москве хорошего?
– Ничего. Ха-ха! Ни-че-го. Я никогда не любил Москву – а она меня. У меня и прописки никогда здесь не было. Это такое нагромождение глупых домов. Например, Питер мне безоговорочно нравится. Питер – город, а Москва – бараки, особенно мне ненавистны спальные районы с пургой вокруг и выкрашенными в белый домами. Думаю, жить там достаточно сложно. Москва – это столица правоохранительных органов, сосредоточие полицейской силы, экономической. Я не люблю Кремль: на мой взгляд, он превратился в символ угнетения, в феодальный замок. Место жестокое и неприятное – все эти терема, скученные вместе. В Кремле давно надо было сделать либо музей, либо общественный парк. В Питере еще простор и неба много, а в Москве и неба мало. Меня арестовали на Алтае, в горах – вот там великолепно: кедровые рощи на холмах стоят, иголок столько, что нога проваливается, человек, наверное, вообще по ним не ходил, и там живут медведи, волки, снежные барсы, а мы едем на лошаденке, людей нет.
– Почему тогда здесь живете?
– Зачем мне мертвый Париж или мертвый Нью-Йорк? Здесь, в Москве, пролегает линия фронта, здесь война идет – классовая, социальная, война против зла. Правительство и президент, на мой взгляд, представляют сейчас собой полноценное зло в библейском смысле.
– Совсем ничего не нравится? А друзья, знакомые? Вы же раньше дружили с писателями, художниками…
– Да, у меня была масса знакомых художников в 60-х и 70-х. Но когда видишь две тысячи третьего художника в твоей жизни – это менее интересно. Когда видишь тонны полотен, которые сквозь твою жизнь проходят и так и сяк, – они не есть та самая игра богов. Вам все еще интересно это – ну и хорошо, а мне… Ну появилась, как ее иронически можно назвать, пубертатная проза. Каждое издательство ее имеет: у «Лимбуса» – Денежкина, у Ad Marginem – Козлов. Временами хожу, когда меня приглашают, на выставки. Сходил в «Театр.doc» к Эдуарду Боякову. Ходил к Шаповалову в его эту «Поднебесную». Мы в тюрьме обращали внимание на «Тату», на «Нас не догонят», сейчас вот он сделал альбом. Как он называется? Да, «NATO», у меня есть диск, но я пока не понял… Умиляться российской литературе или искусству, которые достаточно низкого качества, я считаю, странно. Сейчас вообще какой-то общемировой кризис культуры. На Западе – это стерильное вырождение, и в России своего рода вырождение: несмелость ее культуры, она робкая. Вот политика – да, игра богов, очень страстное занятие, поэтическое, трагическое.
– А кино? «Русское» посмотрели?
– Видел и отношусь к этому прагматично и конструктивно. Велединский (режиссер фильма. – Прим. ред.) и его группа купили права на фильм, они его сделали – а я не участвовал. В тюрьме с собой сценарий не разрешили забрать, я должен был посмотреть его на свидании с адвокатом, но адвоката долго не пускали – короче, у нас было всего двадцать минут. Я пролистал – и все. Но в любом случае нам нужны были деньги – поддерживать процесс, тем более он был в Саратове, не в Москве, а это дорого. Потом, я слышал, что Велединский – талантливый режиссер. Я видел в тюрьме его сериалы «Закон» и «Бригада». В тюрьме «Бригада» очень популярна, люди смотрят с удовольствием. Вот и все. У меня есть замечания по поводу фильма, но это уже не моя работа.
– Вы про друзей ничего не сказали.
– У меня их нет – есть череда временных друзей. Была масса людей, которые представляли точку отсчета для меня, критерий какой-то, но они умерли – это Бродский, моя бывшая жена, Наталья. У меня нет детей, один раз я сказал – «насколько мне известно», чем поверг одного дебила депутата в ужас. Но я не жалею, что их нет, – есть последователи. У меня умер отец вот – осталась мать моя старая, и уже не на кого больше ориентироваться, я теперь сирота в духовном плане. У меня теперь руки развязаны, и больше никто не авторитет.