Бурный роман
В конце октября в России выходит роман англичанина Джонатана Коу «Клуб ракалий» — первая книга из дилогии о 70-х и 90-х. Лев Данилкин встретился с Коу в челсийском кафе и поговорил об английских сатириках, Гагарине и миссис Тэтчер
— Как вы думаете, Тэтчер, чьей эпохе посвящено «Какое надувательство!», читала вашу книгу?
— Нет. Она ж не читает книг. И уж конечно, она не стала бы читать мою.
— Кроме вашего «Надувательства» по каким еще романам можно составить адекватное представление о Британии 80-х?
— Пожалуй, говорят, что две другие книги про 80-е — это «Деньги» Мартина Эмиса и «Линия красоты» Алана Холлингхерста. «Какое надувательство!» по-настоящему выстрелило скорее за границей, чем здесь. Книга пользовалась большим успехом во Франции и Италии; ее читали, чтобы понять, что на самом деле происходило в Британии в 1980-х. Здесь тоже эта книга была довольно популярна, но… литература в Британии, странное дело, не играет такой важной роли в культуре, как в других частях Европы. Здесь писателей никогда не спрашивают об их политических взглядах, не интересуются их мнением о том, что происходит во внешнем мире. В Италии меня буквально заваливали вопросами — просто потому что я писатель и сам факт этого делает мои соображения важными. Здесь этого и в помине нет, вы вообще не найдете романиста, который пишет в газете о политике — или чтоб его интервьюировали о политике. Два этих мира — литература и политика — оказались изолированными друг от друга. Что в известном смысле, я полагаю, даже здоровее.
— А вот Мелвин Брэгг, он же лорд Брэгг? У меня с ним тоже сегодня интервью.
— Мелвин Брэгг — исключение; да, помимо того что он романист, он также очень активный политик. Но… есть те, кто косится на него с подозрением: совмещение этих двух ипостасей кажется им не вполне приличным. Вот в XIX веке у нас был премьер-министр Дизраэли, который писал великие романы, а Диккенс влиял на умы, на политические взгляды своих современников. А сейчас… Возможно, это началось с модернизма — Джойс настаивал на том, что художнику следует держаться подальше от суетного света. Может статься, в этом и есть свои резоны, но люди ощущают, что здесь, в Британии, их оттирают от реальной жизни. Мы живем в башне из слоновой кости, мы страшно далеки от того мира, который на самом деле существует.
— А то, что роль писателя постепенно девальвируется в обществе, не связано с тем, что теперь ВСЕ стали писателями? Что книжные магазины завалены обумаженными бреднями сетевых графоманов, «романами» всякой светской шушеры? Может, поэтому писатели перестали быть интересны?
— Я не думаю, что для обычной читательской публики это так, для них по-прежнему существует тайна, окутывающая настоящие романы, публикующиеся в настоящих издательствах. Но это правда, что многие издатели не читают рукописей, они просматривают блоги в интернете. Роль натурального, настоящего писателя обесценивается. Я через месяц буду участвовать в довольно известном литературном фестивале в Чатеме, и я обратил внимание, что в газетных публикациях, посвященных фестивалю, все, кого перечисляют, — это политики, футболисты, светские львицы. Да, все они написали и издали книги, их имена красуются на обложках — но на самом деле они не писатели.
— А правда ли, что при Блэре Макьюэн считался писателем, обладающим влиянием?
— Многие политики утверждают, что они читали Макьюэна. Это то имя, которым они козыряют при любой возможности. Он очень-очень здесь известен, и среди серьезных писателей он, бесспорно, самый читаемый в этой стране и лучше всего продающийся. Когда газеты опрашивают политиков, что они собираются взять с собой почитать в отпуск, они всегда отвечают: нового Макьюэна. Значит ли это, что они читают его на самом деле, или нет — я не знаю. Но имя знают точно.
— Все проклинали, проклинали Тэтчер, но ведь это она сделала так, что сейчас ваши соотечественники могут продавать не автомобили, тяжелым трудом собранные на заводах (как у вас в романе), а свою британскость; и ведь явно всем от этого стало лучше.
— Да, те, кто ей восхищаются, так и говорят. Блэр тоже приложил к этому руку, у них много общего, он фактически оказался ее преемником. Они осуществили ребрендинг представления о том, что значит быть британцем, и страна теперь выглядит «крутой», особенно для молодых людей, особенно если смотреть из-за границы. В 1970-х никто не хотел быть британцем. Мы страдали страшным комплексом неполноценности, страна казалась неудачной шуткой, экономика дышала на ладан и держалась на займах от МВФ. Но лично я по-прежнему верю, что у нас было лучшее качество жизни в те времена. Это трудно объяснить, но интуитивно я чувствую, что это так. Разумеется, сейчас невероятно выросли потребительские возможности, особенно для среднего класса. Но зато до Тэтчер у нас была идея коллективной ответственности — а сейчас ее нет. Тэтчер сказала: нет такой вещи, как общество, и сейчас люди согласились с этим ее афоризмом.
— Значит ли это, что вы по-прежнему социалист?
— Ну а что значит описывать себя как социалист?
— Ну что ЕСТЬ такая вещь, как общество.
— Если нет структур, через которые социализм может действовать, выражать свои убеждения на практике, — тогда социализм остается просто теорией. Никто ничего не делает для создания такого рода общественных структур. Очень может быть, что никто — да даже и я сам — не хотел бы вернуться в 70-е: мы настолько привыкли к потребительским благам, что нам тяжело будет лишиться их, — и в то же время на нас давят гораздо сильнее, и зависти в обществе больше, чем раньше. Но и множество людей, которым можно доверять, по-прежнему убеждены, что есть такая вещь, как общество. Нам нужно объединяться, находить способы доносить свое мнение до других людей. При этом идеологических дебатов в Британии больше не ведется. Нынешняя система, как ее ни называй — блэризм, тэтчеризм, камеронизм, — это единственное, что сейчас кто-либо обсуждает.
— Для сатирика кто более благодатный материал — Тэтчер? Блэр? Браун?
— Знаете, в Тэтчер было нечто честное, она делала то, что говорила, и не притворялась кем-то еще. А с Блэром мы почувствовали, что нас в известной степени предали, — но обижаться мы могли только на самих себя. Мы голосовали за него, активно или пассивно, это мы привели его к власти.
— Вы сами голосовали за него?
— Я голосовал за него в 1997-м. Потом нет, я голосовал за либерал-демократов в 2004-м, но теперь все, я не буду больше делать этого, в нашей системе мой голос теряется. У нас в Британии сейчас ужасно узкая политическая культура, реальные идеологические различия между Лейбористской и Консервативной партией…
— …как между капитализмом №1 и капитализмом №2?
— Точно.
— Вы медиализированный человек в Англии?
— Нет, я — нет. Писатели в этой стране существа едва ли не анонимные, что в целом неплохо. Если бы мы вот так сидели с вами в Италии — где мои книги более популярны, чем где-либо еще, — ко мне бы уже подошли и попросили автограф. Здесь же я могу отправляться куда угодно, никто понятия не имеет, кто я. А медиафигуры — сейчас трое таких писателей: Дж.-К.Ролинг, Макьюэн и, может быть, Ник Хорнби. Они на самом деле знаменитости. Но в этом есть свои минусы, потому что пресса начинает интересоваться твоей частной жизнью — свадьбами, разводами.
— Я читал, недавно в Англии провели опрос — и выяснилось, что профессия мечты для большинства британцев — писатель.
— Правда? Фантастика. Вот это да. Ха!
— Комментаторы говорят, это может быть связано с феноменом успеха Ролинг.
— Кто-то должен объяснить всем этим людям, что ее случай не типичен. Я думаю, такие результаты могут быть связаны с другими причинам, более практического характера. Ты сам решаешь, когда тебе работать, работа непыльная, сидишь себе, пописываешь… Ну да, все ясно.
— Это, между прочим, тоже ведь отчасти непрямое следствие тэтчеровской эпохи — у кучи людей появилась масса свободного времени.
— Но странно, странно, потому что молодые люди, с которыми я беседовал, говорят, что хотят быть музыкантами, футболистами, моделями. Они хотят быть знаменитыми, им все равно — каким образом… Люди начали чувствовать, что их жизнь не имеет значения, если она не публична, если жизнью нельзя поделиться с кем-то еще.
— То есть единственное, что есть, — это общество!
— Да. Но это не то общество, каким мы представляли его 50 лет назад, вот что я думаю.
— Помимо романов вы автор великолепной биографии странного авангардистского поэта Б.-С.Джонсона, которая пару лет назад была названа лучшей англоязычной биографией года; надеюсь, ее тоже переведут.
— Мне кажется крайне маловероятным, что эту книгу переведут на русский, никто ведь не слышал в России о Б.-С.Джонсоне.
— Я не уверен, что в Англии тоже все его знают. Не в этом ведь дело.
— Да, это правда. Парадокс этой книги состоит в том, что я не люблю жанр литературных биографий. Даже биографы, которыми я восхищаюсь, обычно рассказывают о своих героях так: «Было утро 10 августа 1932 года, он свесил ноги с кровати и почувствовал себя страшно несчастным». Что это за ерунда? Как они узнали об этом? Мне чудовищно режет ухо все это. Может быть, для писателей, живших много лет назад, такая манера повествования и подходит: обстоятельства, при которых они создавали свои произведения, кажутся настолько далекими от меня, что я не буду особенно протестовать, если мне напомнят о каких-то бытовых деталях того времени. Но с Джонсоном притворяться, что автор знает больше, чем он на самом деле знает, было невозможно. Вообще, мне кажется, нам следует читать романы писателей, а все остальное — несущественно. Биография Джонсона должна была подтолкнуть людей прочесть много других интересных, но выпавших из культурного обихода книг, воскресить их. Роману 1960-х очень трудно попасть в круг чтения современного человека, люди читают либо классику, либо новинки, а в середине — разрыв. Множество самых любопытных писателей 60-х исчезли, словно их никогда и не было; в лучшем случае остались Фаулз и Энтони Берджесс. Все это усугубляется тем, что британская литературная культура одержима модой. Она все время страстно жаждет новинок: еще не переварив одно, мы тут же бросаемся на следующее Важное Событие. Мы зациклены на том, чтобы быть впереди планеты всей, на том, что все самое новое — здесь, у нас. В каком-то смысле это неплохо, за счет этого страна все время держится на переднем крае, и в том числе поэтому молодежь из Франции, Германии, Италии, Испании, Польши стремится приехать в Лондон. И в то же время все это плоско, неглубоко; все одноразовое, все быстро забывается. Что касается самого писателя, то если он хочет, чтобы его читали и через десять лет, он должен сделать нечто в самом деле феноменальное, иначе всегда сыщутся очередные 20–30-летние, которые просто задвинут его своей молодостью.
— Значит ли это, что единственный способ для вас остаться в обойме — писать по роману в год?
— В принципе, да. Но я выпускаю роман раз в три, иногда раз в четыре года, это мой естественный ритм: быстрее не получается. Но каждая опубликованная книга — это как в первый раз: ты должен снова и снова завоевывать своих читателей, демонстрировать нечто особенное, иначе они забудут тебя и уйдут еще к кому-нибудь. Я знаю писателей, которые из-за этого сдают в печать книгу раз в два года или даже раз в год: они нервничают, когда о них не говорят в газетах хотя бы раз в месяц. Они знают, как легко тебя забывают.
— «Круг замкнулся», сиквел «Клуба ракалий», еще не переведен на русский. Как бы вы сформулировали то, что объединяет эти два романа? Ну кроме героев, разумеется.
— Общая идея обоих романов состояла в том, чтобы нарисовать большой портрет того, каким образом общество образца 70-х превратилось в нынешнее. В конце книги персонажи осознают, что многие из них с чем приехали, с тем и уехали.
— А правда, что мальчик по имени Бен Троттер в романе — это чуть ли не вы сами?
— Скажем так, он очень близок ко мне во многих отношениях, особенно в «Клубе ракалий». Я специально стал читать свои школьные дневники, когда готовился писать этот роман; а до этого их двадцать лет в руки не брал. И многие детали, связанные с семьей и со школой, взяты из моего детства. Ощущения от книг, музыки, робость с девочками. Разумеется, это не настоящий автопортрет, многие черты в нем пародийно заострены, чтобы сделать его более комичным; это ведь сатира.
— Слушайте, а вы правда были на той выставке в Эрлс-Корте, куда приезжал Гагарин, — как ваш герой в «Каком надувательстве!»?
— Ну нет, я там и не мог быть, он ведь приезжал году в 1961-м, а я тогда только родился. Герой романа на 9 лет меня старше, он 1952 года. Я стал интересоваться Гагариным из-за песни, она цитируется в начале «Надувательства». По правде сказать, я мало знал о Юрии Гагарине, это фигура не из моего детского пантеона. Просто когда я писал «Какое надувательство!», мне нужно было найти какое-то важное событие для мальчика, который родился в начале 1950-х. И мне показалось, что самое очевидное — сделать так, чтобы его героем был Гагарин, очень важная фигура того времени.
— В вашей собственной биографии был какой-нибудь эпизод, имевший похожее значение?
— В детстве? Честно говоря, единственным отчетливым воспоминанием, относящимся к моменту, когда я вышел из своего маленького мира, был чемпионат мира по футболу 1966 года. Мы умудрились выиграть у Германии в финале, и я до сих пор помню имена нашей сборной — Бобби Чарльтон и так далее. При этом я никогда с тех пор больше не интересовался футболом, но вот это — помню. Для нас это было важно, Британия была маленькой страной.
— Что главное для сатирика — настоящего сатирика, чей смех пробивается сквозь слезы? Нужно, чтобы тебя крепко обидели, или уметь презирать, или что?
— Думаю, важнее всего две вещи — гнев и чувство юмора, причем и то и другое должно быть очень сильным. Я сам чем дальше, тем больше отдаляюсь от сатиры, хотя моя злость и чувство юмора никуда не деваются — просто они как бы смягчаются, перестают быть такими резкими, как раньше, что не очень хорошо для сатирика. Если дела обстоят таким образом, если ты созерцаешь этот мир с грустью, ты начинаешь писать трагедии; так произошло с моей последней книгой. Но я хотел бы снова вернуться к сатире, замахнуться на большую вещь. Великие сатиры часто пишутся молодыми людьми, но я вот недавно перечитывал «Путешествия Гулливера». Я полагаю, это величайшее сатирическое произведение Британии; Свифту было между 50 и 60, когда он написал его. Так что, может быть, мы тоже еще повоюем.