Период полураспада

28 марта на Первом канале выходит сериал «Брежнев»

В конце марта на Первом канале выходит четырехсерийный телефильм «Брежнев» с неузнаваемым Сергеем Шакуровым в заглавной роли. Петербургский режиссер Сергей Снежкин («ЧП районного масштаба») и драматург Валентин Черных («Москва слезам не верит», «Свои») не стали делать прямолинейную биографию, а превратили последние годы жизни анекдотического тирана едва ли не в элегический сон – возвышенный в своей стариковской медлительности и светлый в своей печали.

Петр Фаворов пошел в гости к сценаристу Черных, Роман Волобуев позвонил режиссеру Снежкину, в последний момент вдрызг рассорившемуся с Первым каналом, чтобы узнать – как и зачем они это сделали, а Юрий Сапрыкин обнаружил в Москве-2005 приметы показанной в фильме Москвы-1982.

Сергей Снежкин, режиссер

– А вы ведь как-то очень долго делали фильм?

– Полтора года. Непосредственно съемки – год. Там же четыре времени года – лето, зима со снегом, все настоящее.

– А дача, охота – это все тоже настоящее или там ничего не осталось?

– Ничего не осталось. Единственное настоящее место, где мы снимали, это Кремль, здание ЦК. Там кабинеты почти в том же виде, что и при Андропове, коридоры и вовсе стоят нетронутые – так, только развесили кое-какие картинки внутри.

– Какие картинки?

– Ну пейзажики какие-то. А мебель та же же, сталинская, там специальная фабрика была, которая для политбюро делала – шкафы, столы заседаний.

– А чья была идея позвать Шакурова? Я в том смысле, что это дико неочевидная кандидатура.

– Его, вообще, пригласили на роль Чазова. Сергей Каюмович приехал, отыграл сцену, ничего не сказал, нехорошо посмотрел на меня и ушел. А потом подошла гример и сказала: «Слушай, надо Шакурова попробовать». Я в этом смысле очень благодарен и ей, и Первому каналу, несмотря на все наши многосложные отношения… Потому что то, что Шакуров сделал, – это просто чудо какое-то.

– У вас не только он, но и Лановой, и все остальные неописуемо как-то выглядят. Что вы с ними делали, что это за грим?

– Грима никакого. У Сергея Каюмовича, например, только брови. То есть сначала была нанята московская фирма, которая занимается пластическим гримом. Но оказалось, гримирование занимает четыре часа, а через каждые два часа лицо должно отдыхать, потому что наступают необратимые изменения, и мы отказались от этого вообще.

– А как же тогда? Они же там вообще никто на себя не похож.

– Я все, что могу, это купить литр водки, сесть с вами и задаться этим вопросом. Вот так. Благодаря богоданному дарованию. Что поразительно, у них у всех – людей достаточно пожилых – что-то живет внутри по отношению к тому времени, отчего они с каким-то невероятным наслаждением работали.

– А вы знаете, что у вас фильм получился не про тирана, а про старость, про то, как это грустно? Там кто-то говорит, когда Брежнев совсем уже чудит: «Это со всеми нами будет, это неизбежно».

– Ну да. Про тирана – это дело «Московского комсомольца». Нам было интересней – попробовать прочувствовать это несоответствие угасающего человека стенам этих огромных кабинетов, этой штуке под названием карта СССР. Это фильм про трагедию старости. А уж где ты оказался… Конечно, гораздо интересней, когда ты сидишь в Кремле. Но ведь все равно: сил нет, лучшие годы – это то, что было где-то давно… В любом случае, это не разоблачение. В первый день, когда прошло удивление от Шакурова, – вы не представляете: приходит крепкий, сухонький, а через мгновение – дряхлая жаба, ткни пальцем и рассыплется…

– Но живот-то у него все-таки бутафорский?

– Это единственное, что на него надевали, – толщинки в районе живота и груди. Но я не о том. Я тогда сказал группе: Брежнев будет таков, каким он дан нам в лице Сергея Каюмовича, – отсюда и будем двигаться.

– А что вы чувствуете по отношению к настоящему Брежневу?

– Ничего. Я его не имел счастья знать, я его видел в телевизоре. И знаю массу анекдотов про него. Но когда я начал изучать материалы – к сожаленью, их практически нет… То есть есть мемуары – Семичастный, Громыко, – но это отрывочные вещи. А больше – почти ничего, кроме перепевов биографии, домыслов и общеизвестных фактов про то, что он любил охоту.

– Откуда тогда вы что-то брали?

– В плане психологии и каких-то сокровенных вещей мне очень помогли Бовин, и личный брежневский фотограф Мусаэлян, и кое в чем немногословный, в силу профессии, начальник охраны Медведев, генерал. Но вообще, мы снимали не документ, мы занимались, если угодно, домыслами.

– Знаете, странное дело, мы смотрели фильм, и когда стали зачитывать все эти сводки про сельское хозяйство, – какая-то кретинская немотивированная радость началась. Мне, когда Брежнев умер, пять лет было, но я что-то помню – время-то премерзкое было. Откуда тогда радость эта?

– Вам было пять лет, а я, когда он умер, закончил ВГИК, ну за год до этого. И я шел, помню, на «Ленфильм» – смотрю, какие-то флаги и вообще…

– А еще заводы гудели.

– Да? Ну «Ленфильм» – в центре города, поэтому я не помню гудков. Но могу сказать – никаких эмоций не было. Я мгновенно забыл, у меня тогда первый фильм был, я им занимался. Но сейчас понимаешь, что на это нищее, глупое время пришлась, например, моя молодость, в нем мы находили замечательные человеческие вещи и радости. И, знаете, я подумал, это ведь было во многом благодаря сибаритству этого человека – он не ковал экономику, никого особенно не рассаживал по темницам, ему было все до лампочки. А пришел бы какой-нибудь сучок активный типа Романова, который здесь у нас сидел и чудеса творил подлости. Под фанфары бы все пошли к едрене фене.

– А что у вас за сложности с Первым каналом?

– Из того, что я сделал, в фильм не вошло две серии. То, что покажут, смонтировано не мной, а Первым каналом. У меня по этому поводу с ними конфликт достаточно серьезный, я снял фамилию с титров. Сейчас мы, правда, договорились, что я буду фигурировать под странным названием, загадочным – какой-то режиссер общего чего-то там. Они мне вчера долго с английского переводили.

– А что вырезали?

– Это была нормальная, по ритму совершенно выдержанная картина. В которой была масса великолепных сцен – вот похороны Леонида Ильича…

– Когда он сам себя хоронит?

– Да, с ним случился инсульт, и ему кажется, что он идет в похоронной процессии. Все нормально – бэтээр, лафет с гробом, почетный караул идет, политбюро идет. И в какой-то момент Леонид Ильич спрашивает: «Я запамятовал, кого хороним?» А Суслов, который на тот момент уже год как помер, ему говорит: «Вас, Леонид Ильич», – и тот все понимает. А потом понимает, что его несут не на Красную площадь, и сзади Тихонов говорит: «Пленум ЦК единогласно постановил похоронить вас на Новодевичьем кладбище, как Хрущева». И Леонид Ильич начинает плакать. Навзрыд. Он идет за своим гробом и рыдает, потому что его похоронили не так. А эти взяли и выкинули. Ну бога ради.

Валентин Черных, сценарист

– Сегодня, оказывается, 20 лет со дня смерти Черненко – я по радио услышал. Выходит, фильм – это юбилейный проект, к 20-летию начала перестройки. Это так?

– Нет, он должен был выйти в декабре прошлого года, но мы все так затянули. Сейчас и то еще не смонтированы куски.

– А вообще, это вы решили писать сценарий или это была идея Первого канала?

– Это идея Первого канала. А я знал по Брежневу часть материала, потому что делал «Вкус хлеба» несколько лет назад, фильм о целине. Поэтому, когда мы с ними говорили, я привел какие-то факты, и мне сказали: «Слушайте, нам ваша концепция интересна».

– А что за концепция – в двух словах?

– Брежнев – наиболее умное и хитрое порождение советской власти. Вот я так считаю. Даже изощренное какое-то. Поэтому он и просидел 18 лет.

– А кто придумал, что это фильм про последний год?

– Конструкцию я придумал. В последние годы он был очень зависим от снотворного. И там была медсестра, которая ему нравилась и которая давала ему лекарства, завышая норму. Так что он постоянно спал – на заседаниях, в машине. И я взял за прием этого непрерывно спящего вождя, и когда он спит, ему снится все, что мне угодно, – детство, юность, первые романы, война.

– А откуда взялись все эти детали в фильме? Там же какой-то гиперреализм, это совершенно поражает…

– Это в основном заслуга Снежкина. А что касается сценария – ну я же из этого времени. Я знаю, как вели себя в райкомах, обкомах, ЦК. Я же ведь общался со всеми этими людьми. С маршалами и с генералами, когда делал фильм о Варшавском договоре. Потом, я общался с Чазовым – он в фильме один из главных героев.

– А Чазов охотно обо всем этом говорит?

– Чазов – достаточно откровенно. Я не знаю, как он воспримет этого актера, который его играет. И я не знаю, как воспримет замначальника охраны Медведев. В фильме охранник такой громила, а Медведев более интеллигентный. И он, и Чазов читали первый вариант сценария.

– И что говорили?

– Делали замечания какие-то, они учтены. Но это не документ – это все-таки наше представление.

– Ну да, видимо, история с медсестрой выглядела не совсем так…

– Ну, все знают об этой медсестре, все знают, что она давала снотворное, но был ли там роман, не было – за ноги никто не держал.

– А почему она давала снотворное?

– Потому, что он просил все время. И она из жалости давала, а ему все время не хватало. А насколько она красива – я видел ее фотографии. Конечно, Маша Шукшина красивее.

– И моложе, очевидно.

– Моложе и красивее. Но женщины мужчинам нравятся не только за красоту и молодость.

– А когда он приходит в магазин, такой ельцинский демарш – это правда было?

– Да, правда, только не в поселковый, а в какой-то магазин на Кутузовском проспекте. Но Снежкин даже не знал об этом, он, когда снимал, думал, что это выдуманный эпизод. А это замначальника охраны Медведев рассказывал.

– И что, он правда посылал купленную там колбасу Тихонову?

– Этого я не знаю (смеется).

– А что еще вами придумано, потому что так вам показалось правильно?

– Мне кажутся очень правильными разговоры с Викторией об отставке: «Как там на Западе, дачи оставляют?» Это нормальный интерес людей к тому, что останется. Ведь человек – существо приспосабливающееся, и когда закачалось что-то, они были готовы жить снова плохо, иметь подсобное хозяйство, огород…

– Вы знаете, основное ощущение от вашего фильма – это такой позднесоветский уют…

– В общем, это была агония. И этот уют – это тоже агония. Это как с больным человеком – все хотели сделать более-менее приятно. А он сам уже на другом уровне реальности, он прощается со своей молодостью. В сценарии была концовка, где он смотрит кинохронику Парада Победы и плачет, потому что он понимал, что это единственное, в чем он преуспел. Не знаю, что там в конце концов поставили.

– А как вам, кстати, режиссерская работа?

– Когда встал вопрос о режиссере, я очень обрадовался, что Сережа согласился. Я его знаю миллион лет, еще студентом последнего курса его помню. Он один из немногих наших режиссеров с абсолютно четкими политическими критериями. Он, с одной стороны, это люто ненавидит, а с другой стороны – он понимает, почему это было. Он, как вам сказать, человек исторический. Он пытается понять, что же происходило с людьми.

– А вам не кажется, что сейчас очень подходящий момент для этого фильма?

– Вы знаете, сейчас настала такая пора – просто требовалось время, и я уверен, выйдет фильм о Горбачеве, и будет очень интересным.

– А фильм о Ельцине!

– Фильм о Ельцине будет просто замечательным!

– А разве сейчас не пришла пора именно для фильма «Брежнев», потому что наступило время относительного покоя – во всяком случае, так казалось еще год назад.

– Абсолютно. Некая предсказуемая стабильность.

– А у вас нет ощущения, что это все уже позади?

– Я думаю, что фигура Путина сыграла свою роль, стабилизировав государственность, которая при Ельцине вдруг потерялась. А вот сейчас вопрос – кто следующий. А следующий в этом цикле – это человек, который, взяв нормальные имперские черты, решится до конца разрушить все остальное и до конца идти по западному пути. Более резко. И это может быть очень кроваво. Мне этого очень не хотелось бы, но это в России может быть.

– В «Брежневе» есть что-то общее с вашим фильмом «Свои». Это такая жизненная позиция, что нет плохих и хороших, а есть только свои?

– В общем, да, я так считаю, что нет черного и белого, черного и красного, мы все в полутонах. Пока мы не поймем, что нет врагов среди своих, Россия никогда не опомнится.

– То есть нам надо научиться прощать?

– Надо разбираться. Прощать не надо, каждый должен получить сполна, но без этих российских жестокостей.

– А вы Брежнева разве не простили?

– Мне одна редакторша, когда посмотрела какие-то фрагменты, сказала: «Я вас попрошу не забывать, что это человек украл у меня 20 лет жизни». И мы помнили об этом.

– Но тем не менее фильм поражает своей какой-то бытовой добротой.

– Я бы не сказал, что это доброта, это разумность. Доброта – это прощение. А разумность – это мы показываем, а решайте сами.

P.S.

Сначала это стало видно в телевизоре. В какой-то момент обнаружилось, что главная информационная программа страны – в девять вечера на первой кнопке – снова состоит из четырех неизменных компонентов: отчет о деятельности главы государства, новости из жизни каких-нибудь тружеников села, репортаж о неудачах американцев в очередной их заморской войне и какой-нибудь курьез на закуску – в далеком северном лесхозе родился олененок или там в Третьяковке выставка открылась. Временами туда еще прокрадываются сюжеты о маленькой победоносной войне на юге или о кознях агентов ЦРУ на наших западных рубежах. Если не обращать внимания на частности – ограниченный воинский контингент теперь называется Объединенной группой войск, а Лех Валенса обернулся Юлией Тимошенко, – все сходится.

Дальше – больше. На Тверской появились очереди. Внезапно расцвел хоккей, а фигуристы взяли моду выигрывать все золото. Цены на нефть перемахнули через очередной психологически важный барьер. В обиход вошло слово «банкет» (а слово «презентация», с которым так сладко жилось в 90-е, ушло куда-то в разряд инвективной лексики). Знакомые вдруг положили за правило собираться на кухнях, там они пьют водку и ругают правительство. В довершение всего Москву с ног до головы заклеили олимпийской символикой. Не стоит и говорить, что различий больше, чем сходств, – что очереди стоят не за югославскими сапогами на манке, а в ресторан «Гин-но таки» или на аэрофлотовскую распродажу, что хоккей цветет не оттого, что наших не пускают в Канаду, а вовсе наоборот – из Канады все перебрались сюда, и нефтедоллары текут совсем в другие карманы, и Олимпиады, вероятно, нам не видать. Но все же, все же: где-то мы это видели.

Москва 1982 года возникает в фильме «Брежнев» декорациями, необязательным фоном, где не разглядеть деталей. Таким же макаром она проползла и в год 2005-й: начнешь придираться к мелочам – ничего общего, но на уровне фона… Возвращаются же не очереди и не олимпийские мишки – а какое-то общее ощущение, что носится в воздухе. Возвращаются чувства: скажем, чувство, с которым жители какого-нибудь Нижнего Тагила смотрят на Москву, что жирует на доходах от нефтянки, – этакая странная смесь зависти и презрения. Или вот я очень хорошо помню, как у мамы дрожал голос, когда старшего брата забирали в армию, потому что, не дай бог, Афган, – и вдруг оказывается, что голоса у моих вполне успешных сверстниц могут дрожать точно так же: сыновья растут, надо срочно собирать справки у врачей или наводить мосты к военкому, потому что, конечно, не дай бог. Некоторые жалуются также на чувство тоски – но это, возможно, оттого, что зима никак не кончится.

В принципе, 82-й – не самое плохое время. Люди наряжаются, ходят в гости, смотрят по телевизору Юрия Антонова. В кинотеатрах идут отечественные блокбастеры. Если кого-то сажают и притесняют, то не часто, в общем, по мелочам: власть имущие заняты какими-то своими проблемами и жутко напрягаются лишь на тему козней внешнего геополитического врага. Нефтедоллары опять же. Вообще, во всем этом можно найти известную приятность. Это стабильная эпоха, когда можно распланировать жизнь на годы вперед: следующим сентябрем покупаем холодильник, к весне – машину, а в отпуск махнем на курорт. Это время маленьких домашних радостей, посиделок с друзьями и трепа за жизнь – не все ж по презентациям скакать. Это такая пора, когда можно позволить себе встать в оппозицию, клеветать на общественный строй и рассказывать анекдоты про Самого – и тебе за это ничего не будет, что ужасно, конечно, приятно. И даже если кому-то приходится отрабатывать литподенщину в газете или зачитывать вести с полей в телевизоре – а уж потом, за закрытыми шторами и при своих, клеветать и хулить, – это же терпимо, не бревна на лесоповале ворочать.

Обидно лишь одно: сужается горизонт возможностей. Заканчивая институт в начале 90-х, ты точно знал, что дальше может случиться что угодно – за исключением разве что работы по специальности. Заканчивая институт в начале восьмидесятых – или нулевых, – ты представляешь себе дальнейшую карьеру во всех деталях, и не сказать, чтоб от этого вырастали крылья. Ты точно знаешь, кто и в какой последовательности будет выступать в «Голубом огоньке», какой фильм выпустят к празднику и чем накроют стол на очередном банкете. В 82-м, конечно, не было интернета и загранпоездок – но за пределами Москвы их нет и в 2005-м. Я помню, как мне в первый раз попала в руки газета Melody Maker, и я просто выл от ужаса, сознавая, что всех прекрасных с виду людей, про которых там написано, от Eurythmics до Cocteau Twins, я, видимо, в жизни не услышу, просто нет такого шанса; так вот, у пятнадцатилетнего жителя какого-нибудь Нижнего Тагила этого шанса, по прошествии беспорядочных и непредсказуемых 90-х, снова нет. Меню составлено, прейскурант утвержден. Так и пойдет, год за годом: очереди, хоккей, банкеты, «Голубой огонек», Олимпийские игры. И главное – это тягостное чувство, которое не отпускало даже поздним вечером 10 ноября 1982 года, когда вместо концерта ко Дню милиции по первой программе невесть с какого перепугу запустили «Ленина в Октябре», – что все это навечно, до конца наших дней, что это никогда, никогда не кончится.