Видеодром

— Году в 2002–2003-м у вас взлет практически вертикальный случился: зарубежные выставки, Венецианская биеннале. А как сейчас, вы на той же орбите находитесь? Ниже не опустились?

Шабуров: Ну и вопрос! Вот если бы мы чувствовали себя ­неудач­никами, мы бы сказали: да, все в прошлом. А если мы оптимисты, мы бы ответили: да все пучком, все как по маслу, мы растем и развиваемся. А если были бы реалистами, то признались, что в общем-то находимся мы на каком-то ровном плато.

«25 коротких перформансов о глобализации»

— Во всяком случае тогда был к вам дикий интерес, вы были нарасхват…

Шабуров: Сейчас тоже дикий интерес. Смотри, завтра мы улетаем в Таллин. Из Таллина прилетаем, на следующий день улетаем в Австрию. Из Австрии прилетаем, едем через три дня в Питер. Из Питера возвращаемся, летим в Израиль. Из Израиля прилетаем, надо делать выставку в Галерее Гельмана. А потом в декабре у нас Бакинская биеннале. Хорошо это или плохо? Особого воодушевления такой график не вызывает, но мы люди уже привычные.

«Смерть в Венеции»

— В первое свое выступление на биеннале в Венеции вы делали фильм «Смерть в Венеции» — то есть специально к месту. А как теперь? Все тоже к месту, или кураторы берут что ни попадя?

Мизин: Обязательно к месту. Только что скандал в Польше из-за нас случился: сажают в тюрьму мэра города Люблин и его зама по культуре…

Шабуров: Современное искусство, оно чем характеризуется? Двумя главными качествами. Сначала кураторы придумывают какие-то невнятные и расплывчатые заголовки, а затем художники им несут абсолютно не относящуюся к делу белиберду, на что все закрывают глаза; таким ­образом искусство остается неким малопонятным междусобойчиком. Мы же всегда делаем работы к месту и в тему. В Москве на биеннале ­ку­ратор Мартен делает выставку «Против исключения» — мы предлагаем ему фигуру исключенного из процесса художника-маргинала. В Польше нас позвали даже не на выставку, а на театральный фестиваль «Конфронтация», а имеется в виду конфронтация между польским и русским театром; то есть с порога начинается обычная польская бодяга про то, как в России все плохо, а в Польше все хорошо. Они хотели, что­бы мы им что-то в стиле Маяковского сделали для улицы, на баннерах, что-нибудь в стиле «Окон РОСТА». И мы сняли фотокомикс как две ­голые бабы дерутся. Одна — Польша, другая — Россия, и вот они предъявляют друг другу претензии. На самом-то деле у России к Польше никаких претензий нет, это специфически польский национальный вид спорта, предъявлять претензии России… Вот у тебя есть какие-нибудь претензии к Польше? И у меня нет. А у тебя, Слава? Короче, приезжаем мы в Польшу, встречает нас куратор и говорит: все работы порезали. Кто-то ночью взял и порезал все баннеры.

Мизин: Люблин, где все это происходило, — консервативный католический город; там один из двух католических университетов в Европе, чем они страшно гордятся. И когда фестиваль закончился, нам заместитель мэра говорит: ну вот, вы уезжаете, а нас под суд. Мы спрашиваем, а как тут у вас наказывают за такое? Суд инквизиции, костер, испанский сапог? При этом город претендует на звание культурной столицы Европы в каком-то там будущем году! Ребята, так вам надо тогда разобраться; мы-то ладно — старые больные художники, работающие точно на заказ. А как понаедут к вам панки со всей Европы…

«Смерть в Венеции»

— А этот кураторский заказ, он всегда есть?

Мизин: Мы точнее, чем кто бы то ни было, реализуем чаяния куратора. Куратор еще, может, и сам еще не понял, что ему надо. А мы уже: опа, готово. Повышенная эффективность. Как у «Рубина» с «Барселоной»: три удара в створ, два гола.

Шабуров: Это пусть какой-нибудь художник Пупкин два года ходит, вынашивает образ — скажем, про Венецию, — а когда его приглашают на выставку про колбасу, он говорит: не, у меня про колбасу нет ничего, у меня вот про Венецию.

Мизин: И он несет вместо колбасы Венецию, и это канает. Но мы не такие.

«Смерть в Венеции»

— В послужном списке группы две Венецианские биеннале. Но что именно этот факт биографии меняет?

Мизин: Нам с Сашей с 2003 года говорят: вам надо меняться, сколько можно — одно и то же… Мы честно пытались на эту тему подумать, но что-то ничего не вышло. Никаких изменений. Может, ярости поменьше стало. А мудрости — побольше.

«Absolut Blue Noses»

— В чем мудрость выражается?

Мизин: В лени. Больше водки, меньше работы. Больше думаешь. У нас в мастерской в Новосибирске внизу живет сумасшедшая бабка — она постоянно к нам приходит в надежде поймать нас на чем-нибудь противозаконном. На что можно будет потом пожаловаться в милицию. Типа б…дей привели. Последний раз я там был, долго ходил из угла в угол, думал о чем-то, перебирал книжки, — она влетает: ну что ты ходишь! Ты сиди! Ты художник? Так ты сиди и рисуй, не хер по мастерской шляться!

Шабуров: На Западе художественное сообщество устроено ­двух­этажным образом. Есть уровень звезд — которых все знают, все их хотят и зовут участвовать в разных мероприятиях, — и есть уровень арт-собеса, художников, сидящих всю жизнь на грантах. Которым деньги платят по сути не за их хренотень, а за то, чтобы они не стали террористами или там наркоманами. Или уж если стали наркоманами, то чтобы наркоманили тихо себе в своей отдельно взятой мастерской. В России такой четкой стратификации нет. Мы балансируем между двумя этими уровнями. Мы с удовольствием участвуем в больших выставках, но если нас позовут на некоммерческую выставку где-нибудь в петербургском подвале, мы тоже будем рады.

«Смерть в Венеции»

— Центр Курёхина — не совсем подвал…

Мизин: А вот мы и посмотрим, что это такое. Давно в Ленинграде не были. Московскую жизнь представляем, а что там у вас в Петербурге творится, нет. Вот и думаем: надо поехать и позырить.

«Sex-art»

— Какой вам интерес в некоммерческом мероприятии?

Шабуров: А мы воспитаны так. Как Высоцкий говорил: зовут тебя петь — пой.

Мизин: Более того, был у нас одно время даже проект такой — не вписываться ни в какие столичные истории. Таким макаром мы ­прокатились от Красноярска до Кургана. Знакомишься с людьми в Красноярске, они знают людей в Иркутске, иркутские знают уфимских — и пошло-поехало. В каждом городе есть свое художественное ­сообщество, которое худо-бедно функционирует — и так можно совершенно спокойно, минуя культурные центры, существовать годами.

«Если бы я был Гарри Поттером»

— И если целующиеся милиционеры хорошо пошли, то…

Шабуров: То эту тему надо продолжать.

Мизин: Вместо целующихся милиционеров сейчас будут целующиеся футболисты «Спартака» и «Зенита».

Шабуров: Мы также сняли целующихся хасидов, целующихся балерин и целующихся путевых обходчиц.

«Если бы я был Гарри Поттером»

— Я вот с историей группы не могу разобраться. Первое видео ­«Синих носов» — 1999 года. А потом этот лейбл как бы пропал куда-то. И только году в 2003-м вновь появился.

Шабуров: В один прекрасный день Слава разругался со всеми в Новосибирске, переехал в Свердловск, там нашел себе жену. Мы вместе делали там какие-то выставки, через некоторое время перебрались в Москву. Кто как хотел, тот нас так и называл. Кто-то «Синими носами», кто-то «сибирской группой» — для москвичей все, что восточнее Волги, уже Сибирь; разницы между Сибирью и Уралом для них нету. Какое-то время мы отнекивались от этих «Синих носов», работали как дуэт Мизин–Шабуров — под этой вывеской, кстати, последний раз в Петербурге и выступали. В Музее Кирова с фильмом «Вдвоем против мафии». Особенно не планировали совместную деятельность продолжать. Пока на какой-то выставке нас не поселили в гостиницу вместе — мы на ресепшен приходим, а в списке фамилий-то наших и нету. Оказывается, записаны мы как Саша и Слава Блюнозес. После чего мы махнули рукой — и стали «Синими носами».

Мизин: При «Синих носах» надо уже комиссию создавать — по вопросам фальсификации истории «Синих носов».

Шабуров: Были мы как-то на даче у нашего приятеля, искусствоведа Андрея Ерофеева — а у него папа дипломат, когда-то был помощником Молотова. И вот, значит, папа сидит и рассказывает про посиделки на ближней даче у Сталина. Он рассказывает-рассказывает, и тут я ­понимаю, что он шпарит буквально кусками из Искандера, «Сандро из Чегема». А как было в реальности, человек уже не помнит. Не то ­чтобы забыл от старости, а просто предпочитает готовые ­мифологи­ческие конструкции.

«Смерть в Венеции»

— Не было такого ощущения, что «Синие носы» — это временная и случайная деятельность? Ну вот Мизин — архитектор, и по большому счету заниматься ему следует архитектурой, а всякие видеоперформансы — это все так.

Мизин: Так любая деятельность временная! Ничто не вечно. А если все время думать, что сейчас мы сделаем что-то такое, чего никто никогда не делал, так ничего никогда и не получится.

«25 коротких перформансов о глобализации»

— Зачем было вообще объединяться в группу?

Шабуров: Когда в Свердловске мы искусством занимались, мы ­думали, какие мы шибко разные. А как приехали в Москву, оказалось, что одинаковые. Больше сходства, чем различий. Второе — это возраст. Мы-то думали, что успели достаточно самовыразиться до тридцати лет, а в Москве, оказывается, надо опять энергию выделять. А как? До тридцати лет тебя волнуют только отношения с девочками. Только после тридцати начинаешь осознавать какие-то свои социальные ипостаси.

«Sex-art»

— Девочки уже не волнуют?

Шабуров: Волнуют. Но если ты начинаешь ездить по выставкам международным, там у тебя оказывается совсем иной собеседник. Хочешь не хочешь, а надо переходить на язык стереотипов. Чтобы было понятно и пионерам, и пенсионерам. Соответственно, уже не частные переживания тебя интересуют, а коллективное бессознательное. А этим, в отличие от секса, в бригаде удобнее заниматься. Так-то ты можешь сделать какую-то сугубо индивидуалистическую фигню, понятную и интересную узкому кружку поклонников, а в бригаде тебе нужно хотя бы напарника воодушевить.

— Как работают вдвоем?

Шабуров: По типу пинг-понга, перебрасывая шарик.

Мизин: Почему мы работаем вдвоем? Потому что поодиночке ­никто работать не хочет. А вдвоем получается, что мы на работу ­про­воцируем друг друга. Вся совместная деятельность держится на этом ­антагонизме: если один говорит да, другой тут же ему отвечает нет. Так и общаемся.

Шабуров: Раньше, когда помоложе были, мы спорили до хрипоты, как следует делать то или это. И только потом, с возрастом, ты понимаешь, что все эти споры ведутся только для того, чтобы оттянуть начало собственно работы.

— Когда этот вот кураторский заказ кончится, «Синие носы» продолжат существование?

Шабуров: Мы воспитаны в художественных школах быть гениальными художниками. Гениальные художники — это те, кто занимается общественно значимым искусством. Как учил Лев Толстой, искусство — проводник актуальных социальных идей. То есть не написание картинок или производство видеоарта, а вырабатывание смыслов. Это значит, что я живу, по сторонам гляжу, и у меня в голове вызревают какие-то впечатления по поводу окружающей жизни. И периодически отливаются в какие-то пульки. То есть со стороны это может выглядеть как ответ на некий заказ, но истинная первопричина — то шило, которое находится у тебя в жопе. Среда вокруг меняется, и ты постоянно ищешь в ней свое место. Мир полон смыслов, а моя задача сказать, что мир — он какой-то именно. Миллионы глядят вокруг и ничего не понимают, а мы создаем им визуальные метафоры. Мы визуализаторы народных и кураторских чаяний. Хотите русского искусства? Мы вам дадим это русское в двойной, тройной дозе.

— Это жопу, что ли, показывать — визуальная метафора?

Шабуров: Катя Деготь писала для нас в каталог — тоже про жопу показывать, а мы ей: Катя, ты не путай, это в 90-е все жопу показыва­ли, Кулик голый бегал… А то, чем мы занимаемся, это культурная ­критика!

— Есть разница, для Москвы выставку делать, для Красноярска или для Венеции?

Шабуров: Есть нюансы, но, с другой стороны, мы где живем? В одной большой глобальной деревне. И все наши работы о чем? ­Приходят люди с работы, усаживаются перед телевизором, а вместо ­голов у них головы этих персонажей. Что, в этом есть что-то ­специфи­чески русское? Нет, вполне медийные международные рожи. И персо­нажи эти одни — что в Прибалтике, что в Красноярске, что на островах Зеленого Мыса.

— А вот перформанс «Салют из штанов», который вы и в Венеции показывали, и в Нью-Йорке, и в Москве, и в Красноярске?

Шабуров: Пойми, мы не пускаем ракеты из штанов. Мы занимаемся осмысленной деятельностью. Осмысляем нашу собственную жизнь — и твою тоже. По форме это может быть и пусканием ракет из штанов, и показыванием жопы. Но ты не на внешнее смотри, а на то, для чего это делается. С какой целью. Мы во Франции читали лек­цию — а Слава поскольку боится московской заумной фени, то и сводит все к тому, что мы такие идиотики и занимаемся шуточками. Так вот, приехали мы во Францию, общаемся со студентами, я что-то отвлекся — думаю, хрен ли я им лапшу на уши вешаю, пойду погуляю, — но тут меня догоняет их преподаватель: не уходи, говорит, а то там твой коллега говорит, что вы исключительно приколами занимаетесь. Половина студентов поднялась и ушла — ведь они же пришли заниматься серьезным делом. Знаете, говорю я студентам, за тем, чем мы занимаемся, стоит вся великая русская культура. Вот был такой критик Белинский. Когда Гоголь издал «Выбранные места из переписки», на него все накинулись: что это, мол, он несет? А Белинский их осаживает: художник не обязан быть еще и собственным критиком. Так что цените Гоголя как художника, а не за то, как он это все сам себе объясняет. В деятельности художника рефлексия все-таки на втором месте. А на первом — реальное умение сделать живо, чтобы все это цвело и пахло. Так что по поводу, зачем нам пускать ракеты из штанов, я теоретизировать не буду. Не нравится тебе? Ну и замечательно.