Спутники Мерса

Михаил Барышников — абсолютная величина. А в мире, где так мало несомненного, это кое-что значит. И вот, представьте, его столь беспрецедентная энергия нашла столь узенькое отверстие в мир: всего-навсего балет. Неудивительно, что Барышников всю жизнь делал что-то еще. Снимался в кино, выступал на Бродвее, выпускал парфюм. Фотографировал, наконец. Причем снимать собственно танцы он начал сравнительно недавно. И уж точно не всякие. Не все подряд. Каннингем — это, безусловно, выбор.

Проще всего сказать, что Мерс Каннингем — ­гений, и точка. Но тогда придется объяснить, что в балете ХХ века как бы две системы «гениев». Почти как в современном боксе — чемпионских версий. В одной на вершине сияют Джордж Баланчин и Морис Бежар. В другой — Каннингем, Марта Грэм и автор одного шедевра Вацлав Нижинский. Разницу проще всего описать так: первых лопают, давясь и облизывая пальцы. Что Каннингем — гений, тоже никто не спорит, но… «Еще добавки?» — «Спасибо, нет!» Гениев второй разновидности скорее вводят в организм. Малые и мельчайшие дозы чрезвычайно эффективны, не спорю. Без Каннингема с его ускользающими вертикалями и Баланчин не был бы тем, что он есть. Это «поэты для поэтов» — для хореографов. И совершенно точно — для самих танцовщиков. Потому что находиться внутри этого текста уж точно приятнее, чем снаружи. Танцевать — приятнее (назовем художественное переживание так), чем смотреть.

Барышников в этом случае — наш идеальный резидент в чужом стане. Он пропустил эту хореографию через свое тело и узнал о ней то, чего мы никогда не узнали бы в силу иначе устроенных органов восприятия. Об удовольствии трудного. О том, что у лекарственной настойки — изысканный букет. ­Барышников взял камеру и об этом рассказал.