«Жизнь прожил…» Алексей Балабанов — о счастье

— В «Я тоже хочу» почти все играют себя: Гаркуша — Музыканта, вы — Режиссера. Только Проститутка и Молодой экстрасенс в исполнении вашего сына Петра ненастоящие. Почему?

— Ну потому что так интересней. Ты напиши: это жанр такой. Новый, наверное. Называется «фантастический реализм». То есть фантастика есть в сюжете, но она реальная. И герои, которые в ней живут, тоже.

— А себя вы почему сняли? Впервые после короткометражки «Трофим», почти двадцать лет…

— В «Трофиме» это было условие продюсеров альманаха «Прибытие поезда».

— В смысле?

— Ну там надо было самому режиссеру сняться обязательно, появиться в кадре. И все снялись: Хван, Хотиненко… Кроме Месхиева — его я снял тоже, он в «Трофиме» по лестнице пробегает. А себя я в новый фильм вставил… (Молчит.) Я просто ласты собрался склеить — поэтому решил сняться.

— После «Кочегара» все говорили о том, что главный герой, якут, — это вы…

— Нет. Ничего общего. Это герой, а не я.

— Шапка, как у вас, тельняшка…

— Мало ли кто что носит.

— То есть не получится найти ваше альтер эго в фильмах…

— Нет, меня там нету.

— А в фильме, который про вас сейчас сни­мает Любовь Аркус, вы говорите, что герои ­Сухорукова — в «Счастливых днях», например, но не только — это отчасти вы сами…

— Я говорю?

— Ну да.

— Не помню такого… В «Я тоже хочу» эта роль вообще спонтанно появилась, я ее для себя не готовил и не думал о ней. Просто так получилось…

— Колокольня счастья, которую герои ищут, откуда взялась? Почему город Бежецк почти во всех фильмах студии «СТВ» фигурирует?

— Да я не помню уже. Я вообще страну объездил, много где бывал — и там, где никто не был, тоже. Вот и там, в Бежецке, тоже как-то оказался. Нашел церковь недалеко от города. Там вокруг на несколько километров вообще много опустевших территорий, на которых ничего нету, кроме развалин, руин всяких. И вот это место, где мы снимали, тоже совершенно опустевшая земля, ­нету там ничего. Просто красивая церковь нашлась, с фресками сохранившимися — от нее все пошло. От картинки. От этой мертвой зоны какой-то, которую мы увидели.

— А музыка? Бутусов, «Агата Кристи» в прежних фильмах — ваши земляки, ровесники. А Гаркуша и «Аукцыон» — совершенно другого плана музыка и люди…

— Я Леню Федорова миллион лет знаю. И песни его слушаю давно. Тут никаких перемен нету, ты их не ищи. Я думал Леню снимать в роли Музыканта, а не Гаркушу. Но он не смог — потому что гастроли. Он, во всяком случае, так сказал. Не знаю, что было бы, если бы я его все-таки снял, изменилось бы что-то или нет. Как есть, так и есть. Получилось и получилось.

— «Я тоже хочу» — первый фильм после «Мне не больно», в котором действие происходит в наши дни.

— Ну, «Мне не больно» — это жанровый фильм, и я сценарий этот не писал, я его переписывал… Погоди, я вопроса не понял.

— Почему реальность, сегодняшний день в целом перестал интересовать? И перестал ли?

— Да это, мне кажется, неважно — это же тебе судить. Я не про реальность какую-то снимаю сейчас, а про себя. А «Мне не больно» — жанровое кино, оно про себя быть не может, оно просто придуманное всегда, и все.

— «Брат», например, энциклопедия петербургской жизни 1997 года: как раз «Макдоналдс» на Петроградской открылся, клубы «Гора» и «Нора»…

— Да нет, «Брат» — это придуманное просто кино. Сочиненное. Мной. Из головы оно вышло. Я там ни про какое время не думал, оно само в кадр попадало… Погоди, я вопрос опять не понял.

— Перестала ли интересовать реальность?

— Слушай, ну я жизнь прожил, опыт имею какой-то. Вот сегодня в баню с утра ходил, там ­реальность моя… Видел там мужиков, говорил с ними. У меня есть друзья-братки, мы с ними там встречаемся. Так же, как Музыкант с Бандитом в фильме. Они мне что-то рассказывают… Я их в кино снимал вот… Я много-много разного видел. Много про нее знаю, про жизнь. Мне все это текущее не слишком интересно. Реальность, про которую ты тут говоришь. Жизнь прожил…

— Вы сказали, что когда жанр снимаете, это не про вас…

— Ну да. Я его просто придумываю, и все. Оно не про меня, а про тебя.

— Но жанр — просто формат высказывания. Вот у нас с вами вроде как жанр сейчас — только не интервью, а какой-то другой. Я говорю, а вы отвечаете да или нет. Это правила, которые вы придумываете. Или я.

— Как ты догадался?

— Это в книжках написано.

— Я с компьютером не дружу, не знаю, что там пишут про такие вещи…

— Я на бумаге имел в виду.

— Ну эти я тоже не читаю уже, книжки.

— Что за правила игры для вас, когда вы снимаете «о себе». Ну, условно говоря, не «Брата» и не «Мне не больно», а «Я тоже хочу» или «Кочегара».

— Ну разные они, формы. И правила игры разные. Не знаю, как они делаются, не думаю об этом. Комбинируются, придумываются… А вообще, знаешь, я жанр никогда не снимал. Не сидел и ничего не придумывал. Не изобретал твоих правил игры. Их понять, выражать словами — нет смысла. Если ты их хочешь понять — успокойся. Ты их не поймешь все равно, тебе и не надо. Я на ощупь иду, не думаю о том, как надо дви­гаться, — просто нащупываю и двигаюсь.

— Но от чего-то же отталкиваетесь, когда двигаетесь так, на ощупь?

— (Пожимает плечами.) Не знаю. Иду на ощупь — и все.

— А у вас вот Солдат говорит в фильме: «Оттуда никто не выходил, но патриарх велел всех пускать».

— Ну да, это я придумал.

— И это считываешь сразу — часы патриарха Кирилла, «Пусси Райот»…

— А, ты об этой реальности… Я по улице ­хожу, иногда в окно смотрю. Что-то такое вижу. Иногда что-то хочется сказать по поводу увиденного. Иногда нет. Все то, о чем ты говоришь, не про меня, про тебя. Про кого-то другого, в общем. Мне это все неинтересно. Совсем.

— Но при этом вы все равно попадаете в дух времени. Полное ощущение, что герои отправляются к Колокольне счастья из-за тоски…

— Нет, ты не понял. Они за счастьем едут, тут нету тоски… Счастья они ищут, понимаешь? А ты не ищешь?

— Но она же есть в воздухе разлитая, тоска — здесь, вокруг нас? Иначе бы в фильме ее не было?

— Ну раз ты ее чувствуешь, наверное, есть. И здесь, и в фильме. Это все к тебе вопросы-то.

— А почему получается, что счастье в фильме — это синоним слова «смерть»?

— (Долго и очень удивленно смотрит.) Смерть? Это счастье. Они за счастьем улетают. С чего ты взял, что это все про смерть? Если те, кого Колокольня все-таки забирает, исчезают — значит, умирают? (Начинает вдруг очень громко говорить.) Ну ты кино-то смотрел? Там же мальчик, которого Петя играет! Тот, который вначале говорит по телевизору о планете, где есть вода и жизнь, а еще есть счастье! Это же что-то объясняет, об этом ­думать надо! И тебе в том числе!

— То есть персонаж, которого ваш сын играет, нужен, чтобы объяснить финал? Что происходит с теми, кого эта колокольня «забирает»?

— Да. Я же все сказал уже, ты чего! Ничего трудного нет, все по прямой идет, все всегда прямое. От начала — к концу… Так и надо все искать… Ну давай, спроси меня лучше еще что-нибудь.

— Грустно это все…

— Тебе и должно быть, вообще-то, грустно. Я для этого снимаю.