Расщепление Атома

Обладатель Гран-при Каннского фестиваля, Атом Эгоян – после Дэвида Кроненберга – самый известный в мире канадский режиссер и единственный всемирно известный режиссер армянского происхождения. В этом году он снял свой главный фильм, самый масштабный и самый личный, – «Арарат». Следуя примеру Стивена Спилберга с его «Списком Шиндлера», каждый уважающий себя режиссер с мировым именем снимает свой главный фильм о национальных корнях. В «Арарате» речь идет о геноциде армян, произошедшем в Турции в 1915 году. Несколько ничем другим не связанных персонажей пытаются примириться с самым трагическим эпизодом армянской истории. Их играют главные армяне на свете, кроме Шер: французский шансонье Шарль Азнавур, американский комик Эрик Богосян, жена режиссера Арсине Ханджян. Михаил Брашинский встретился с Эгояном в Москве, чтобы выяснить, кем же он себя чувствует – канадцем или все-таки армянином.

– Атом, откуда такое странное имя?

– Вообще-то, это имя традиционно армянское. Но я его получил в 1960 году – на пике «атомного века». Родители верили, что за атомной энергией будущее, им казалось, что это имя принесет нам успех.

– Вас часто дразнили? Молекулой, например.

– Все детство. Когда мне было два года, родители переехали из Египта в Канаду, в маленький городок Виктория, где мы были единственными армянами. Там никто понятия не имел, кто такие армяне, так что надо мной издевались за то, что я еврей, араб, кто угодно. Я поэтому и по-армянски перестал говорить, когда мне было года четыре. Я старался быть таким, как все. Я жил с постоянным чувством стыда: приводишь друзей домой, а там бабушка не говорит по-английски и полный дом чужих для них запахов. Никогда не забуду, как родители куда-то уехали и оставили меня у приятеля, чистого англосакса. Мне было лет девять. Я пошел в туалет, и когда спустил воду, она перелилась через край и туалет затопило. Это был настоящий кошмар – я испачкал дом хорошего белого человека. Ужасно.

– Как только вам исполнилось 18, вы сбежали от всего этого в большой город, Торонто…

– Знаете, когда растешь в глубинке, у тебя нет ощущения значительности происходящего, нет чувства, что есть вопросы, боЂльшие, чем твоя жизнь, а я хотел иметь дело именно с ними.

– Поэтому вы и поступили на факультет международных отношений?

– Конечно. Я мечтал путешествовать, участвовать в принятии глобальных решений.

– Почему же вы бросили это дело?

– Чтобы получить какой-нибудь экзотический пост, нужно было провести годы в министерстве, в Оттаве. К тому же я уже влюбился в кино.

– Как зритель?

– Ну не совсем. Я писал рецензии в студенческую газету.

– Когда вы решили, что можете снимать сами?

– В этом мне помог Дэвид Кроненберг, хоть я тогда и не был с ним знаком. Важно было уже то, что где-то рядом, в моем городе, можно снимать такие фильмы. Я начал с полулюбительских, 16-миллиметровых картин, потом снимал на очень маленькие деньги общественных организаций. Я долго не имел ни малейшего представления об индустрии, о кино как бизнесе. Это было до 1990 года, когда вышли «Секс, ложь и видео», – и вдруг стало модно быть независимым. В восьмидесятые быть независимым означало быть одиноким.

– Через все ваши ранние фильмы проходит тема технологии, разрушающей связи между людьми…

– В «Семейных просмотрах» есть целая иерархия героев в зависимости от их способности управлять технологией – в 1986-м тема проекции желания на технологию еще не была общим местом. В «Ролях со словами» весь эмоциональный фон разыгран через технологию: героиня влюблена в парня, который снимается в массовке на телевидении, и единственный доступ к нему – брать в видеопрокате сериалы и смотреть их снова и снова. Постепенно она понимает, что мир разделен на тех, кто создает образы, и тех, кто их потребляет, повелителей технологии и ее пленников.

– Так образы помогают или мешают отношениям?

– И то и другое. На этом парадоксе и построены мои фильмы.

– Документальный фильм о вас называется «Язык соблазнения». Это правильное название?

– Я очень свободно обхожусь с экранным временем. От зрителя требуется определенное усилие, и поэтому мне нужно как-то его зачаровывать. В «Экзотике», например, действие происходит в стриптиз-клубе, где все насыщено соблазном и все – музыка, движение камеры – затягивает зрителя в расследование тайны. Я пытался использовать саму идею стриптиза – правда постепенно обнажается, и чем больше, тем сильнее зритель втягивается в расследование.

– Можно сказать, что стриптиз – модель всего фильма. Это – ритуал, в котором всегда обещается больше, чем дается.

– Интересно. Хотя в стриптизе мы предвосхищаем финал, знаем, что нам откроется, а в фильме это скрыто. Но сама идея такого дразнящего представления – что нас дразнит? Потенциальная возможность потрогать? То, что нас допустят? Этот вопрос проходит через весь фильм – вопрос допуска. Кто допущен в чужую жизнь? Где точки допуска? В сюжете? В обнажении фактов?

– В ваших последних фильмах важную роль играет таможня. В «Экзотике» герой нелегально ввозит яйца редких птиц, в «Арарате» – наркотики; в обоих случаях таможня дает толчок всему действию. Откуда у вас эта страсть? Или это страх?

– Меня завораживают люди, которые призваны охранять порядок, всевозможные привратники – таможенники, страховщики, адвокаты. Таможенники, наверное, особенно – мы ведь переехали, нас впустили в страну, понимаете? К тому же я однажды стал объектом крайне интенсивного обыска. Это было в эпоху армянского терроризма, в начале 80-х. Я возвращался в Торонто через несколько дней после очередного теракта, и в аэропорту меня остановили – просто из-за армянской фамилии. И тут я совершил ужасную ошибку – пошутил с таможенником. Меня раздели, тщательно обыскали, а потом еще два часа держали в кутузке. Неизгладимое впечатление.

– Вы познакомились с вашей женой Арсине в 1984 году, подбирая актеров к вашему полнометражному дебюту «Родня», и с тех пор снимаете ее в каждом фильме. Многим режиссерам жены-актрисы мешают. У вас наоборот?

– В актере я ищу человека, которому уютно в собственной шкуре, но от которого одновременно исходит ощущение какого-то дискомфорта. Он что-то знает о себе, но одновременно находится в процессе деконструкции этого знания. Это определяет все мои отношения с актерами: расследование того, что они в себе несут. С Арсине все сложнее. Меня возбуждает, что я каждый раз могу создавать заново женщину, которая играет в моей жизни такую определенную роль. Придумать заново ту, чье лицо ты так хорошо знаешь, – что может быть более возбуждающим?

– Вы впервые побывали в Армении уже зрелым человеком, всего десять лет назад, на съемках «Календаря». Каким было первое впечатление?

– Это был интересный опыт, прежде всего потому, что в фильме я играю человека, теряющего иллюзии, а Арсине влюбляется в эту землю и в конце концов решает бросить меня и остаться. В действительности все было наоборот. Арсине родилась в Бейруте, в большой армянской общине, очень националистической, ее растили в убеждении, что Армения – это рай, земля обетованная. А увидела она новую страну, пытающуюся разобраться со своей бедностью. Она была сильно разочарована. А для меня, наоборот, эта поездка стала откровением, ведь у меня не было таких ожиданий.

– «Арарат» был встречен протестами турок, заявлениями турецкого правительства, призывами бойкотировать прокатчиков – студии Disney и Miramax. Вам не было страшно?

– Турецкие протесты только помогли фильму. Это же реклама – особенно в Америке. Miramax так заинтересован в скандале, что ее президент Харви Вайнстайн на премьере в Каннах сравнил отрицателей геноцида с отрицателями холокоста, и это попало в газеты. Хотя у Miramax свои интересы – они, например, хотели поменять название.  Говорят, в Америке никто не знает, что такое Арарат.

– Вы назвали своего сына Арчилом – в честь американского художника Арчила Горки, армянина по происхождению и одного из персонажей «Арарата»?

– Мы с Арсине сделали короткометражку «Портрет Арчила». Это письмо нашему сыну в его первый день рождения. Мы объясняем Арчилу, почему мы назвали его в честь человека, который отказался от своего имени. Ведь Арчила Горки на самом деле звали Возданиг Атоян. Он сменил имя, когда приехал в Штаты. Придумал себе историю, скрыл, что он армянин, притворился двоюродным братом Максима Горького. Просто жулик. Зачем же называть в его честь сына? А затем, что Горки, помимо всего прочего, – величайший художник, который пережил геноцид, огромную историческую травму, который создал шедевры и который доказывает всей своей жизнью, что лучший ответ на осквернение святынь – это творчество, способность восстать из пепла и создать что-то. Этот дух мы и пытаемся воспитать в Арчиле.