Пустынник

С 22 ноября по 9 января 2003 года в театре «Школа драматического искусства» пройдет фестиваль «Эффективный декабрь»

В конце 70-х «Взрослая дочь молодого человека» Анатолия Васильева была в Москве главным театральным хитом. Потом Васильев закрыл для себя психологический реализм в «Серсо», открыл театр в подвале на Поварской, назвал его «Школой драматического искусства», основал новую традицию – игровой театр. Выпустив «Шесть персонажей в поисках автора», закрыл и эту тему и обратился к театру священному. Здесь же, на Поварской, родились мистерии «Плач Иеремии» и «Моцарт и Сальери». Чем эзотеричнее становились спектакли Васильева, тем меньше становилось публики – в случайных свидетелях своих поисков он уже не нуждался. Весной 2001 года, к Театральной олимпиаде, «Школа» переехала в новое здание на Сретенке. А через год Васильев оказался в немилости у городских властей. Ему вменили в вину «неэффективность использования театрального помещения». Тогда на защиту мастера встали его ученики. Идея провести нынешний декабрь в максимально интенсивном режиме принадлежит именно им. В декабре театр на Сретенке примет Всероссийскую режиссерскую конференцию и съезд учеников Васильева. Двое из них – Борис Юхананов и Борис Мильграм – перенесут в новое здание свои спектакли. К Васильеву едут японец Мин Танака и Центр Ежи Гротовского из итальянской Понтедеры. Бельгийский минималист Вим Мертенс даст фортепианный концерт, сам Васильев прочтет лекцию и представит премьеру – «Из путешествия Онегина». Елена Ковальская встретилась с Анатолием Васильевым в здании театра на Поварской, а Андраш Фэкетэ сфотографировал Васильева в новом здании на Сретенке.

– О чем вы хотите говорить?

– О вашей программе «Интенсивный декабрь». И о вас.

– Я переназвал программу. Теперь она называется «Эффективный декабрь», поскольку лужковское постановление говорит о неэффективном использовании театрального помещения.

– Вы с этим протоколом спорите?

– А вы считаете, нужно обсуждать в журнале эти отношения? Все это такая суета… Я сегодня проезжал мимо рекламы, может быть, и вы ее видели, на ней очень крупным шрифтом написано: «Режиссура успеха». Я подумал, что это бутик какой-то. Нет, ничего подобного. Вот догадайтесь, что это было? Большой рекламный щит, вот с эту стенку...

– Рекламная кампания Ford?

– Нет, это театр, в этом-то все дело…

– Может быть, театр Калягина – ему 10 лет исполнилось?

– Арцибашев.

– Сергей Арцибашев?

– Сережа Арцибашев, режиссер… и три фотографии из спектаклей «Маяковки», а может быть, Театра на Покровке… Фотографии с подписью об эффективном использовании здания Театра Маяковского, бывшего Театра Революции, в Кисловском переулке. Это правильно, это действительно режиссура успеха. Но в каких единицах исчисляется эффективность – в зелененьких, деревянных, бесценных? А если режиссер, художник, музыкант неэффективен в течение десяти лет, а потом создает произведения, которые остаются на последующие пятьсот, тысячу лет, – как исчисляется его эффективность? У Леонардо, Микеланджело какая была эффективность? Сегодня мы оказались в той самой ситуации, которая была отменена в конце XIX века Станиславским во МХАТе. Сегодня тот, кто построил дом, может спросить с того, для кого он этот дом строил. Я всегда гордился, что бывшее Советское государство выступало меценатом для тех, кого оно избирало своими фаворитами. Оно щедро одаривало фаворитов премиями, деньгами, вниманием, даже политической свободой. Нынешнее государство одаривает экономическим беспределом. А потом спохватывается, потому что экономическому беспределу должен быть положен какой-то предел.

– Вам не нравятся сегодняшние фавориты?

– Я сам мечтал бы ходить в фаворитах, но еще больше я мечтал бы, чтобы мне доверяли. Я, очевидно, неправильно устроен, я всегда был благодарен государству за все, что оно со мной делало, – за плохое, за хорошее, за преследования, за награды… Я и теперь благодарен городу, но в первую очередь, раньше помощи, мне необходимо доверие. А если кто-то не верит в мое будущее? А если я не верю в будущее моей страны? Сижу и не верю. Как нам быть? Я не верю в его будущее, она не верит в мое будущее, а мы живем вместе друг с другом. Значит, это соревнование на выживание в отсутствие веры в будущее.

– Какие у вас награды?

– Я их не помню… много… вот, например, зарплата, положенная мне Управлением культуры, – она равняется 9 тысячам с копейками, – я думаю, это хорошая награда. Таланты теперь в театр не идут, талантам теперь не свойственна жертвенность, подвиг. Они идут в успех. Вот я и благодарю за это государство, действительно очень хорошо: талантов уже не осталось на театральной территории, авось что-нибудь изменится.

– Вы говорите, во МХАТе отменили эту ситуацию. Значит, художественная воля способна ее изменить?

– Да, способна, но она должна быть поддержана. Художественная воля Станиславского все-таки пользовалась сильнейшей финансовой инъекцией. Пасмурно, на дворе сегодня пасмурно. Время года пасмурное. Сегодня 8 ноября, праздник, да? Я же застал этот праздник.

– Вы ходили на демонстрации?

– Обязательно, а как же. Мне ведь 60 лет, послушайте, как я мог не ходить на демонстрации? Сначала ходил с отцом и с мамой в городе Тула, а потом со студентами университета города Ростов-на-Дону. Но перейдем к делу. Какие вопросы?

– Какой вам видится сегодняшняя театральная реальность?

– Вся эта реальность вызывает, честно говоря, тоску. Я раньше, когда разъезжал по странам бывшего соцлагеря (я их называл «странами коридора», потому что нужно было проехать сквозь них, чтобы оказаться в Европе), всегда поражался: у них там не репертуар был, а сквозняк какой-то. Огромное количество журналов, где публиковались фотографии из спектаклей: бабы и мужики переходного возраста, в трусах и без трусов, потому что это наиболее отвечало потребностям мелкой буржуазии: увидеть себя на сцене без трусов. И все в идиотских позах. Сейчас не нужно ходить в театр, посмотри театральные фотографии – все то же. Как я могу к этому относиться, если я немало видел великих мастеров театра и они меня искусили. Я оказался искушенным красотой этого дела и великим его назначением… Как я могу к этому относиться? Я могу относиться к этому через собственное отчаяние, и в одиночку это переживать особенно трудно. Начинается с отчаяния – заканчивается болезнью и смертью. Вот и все.

– И где выход?

– Я спасался тем, что закрывался все эти годы. Я могу напомнить многим режиссерам, как они вели себя в годы перемен нашей отечественной жизни. Я прошел с ними весь путь и очень хорошо помню их репертуар, как они сначала лизали задницу большевикам, потом они лизали задницу перестройке, потом стали вылизывать задницы у бизнесменов. Я могу их построить в большие колонны, отряды режиссеров и актеров, пускай они знают, что есть еще человек, что он жив и он помнит. Они лизали, потом чистили язык зубной щеткой, менялись и продолжали лизать задницу. Жизнь менялась – язык удлинялся.

– Я слышала, вас боятся чиновники.

– Нет, они не будут меня бояться, потому что я сам их боюсь. Я ужасно боюсь чиновников, а ко многим из них я отношусь с большой любовью. Я говорю серьезно: среди них есть очень интересные люди. И часто бывают очень зависимые. Вот и я… к чему это я сказал? Я хотел сказать, что я ведь все эти годы уходил, я собирался и уходил – и тем спасался. Не так давно, буквально накануне событий с «Норд-Остом», я впервые почувствовал, натурой, кожей почувствовал положение русского человека в первые годы революции. К ночи, когда из театра уходят люди и в нем становится пусто, только небо и звезды отсвечивают на наши белые стены, особо сильно ощущение отчаяния, отчаяния от несогласия с тем, что сегодня происходит, ощущение раздора, как если бы мир за окнами сдвинулся, наполнился каким-то смущением и с ночной осторожностью смотрит на покой этого дома.

– Между тем у многих сейчас появилось ощущение стабильности. Вот начинают издавать Большую российскую энциклопедию.

– Я бы издал большую многотомную российскую энциклопедию под названием «Страх». Мы продолжаем играть «Моцарта и Сальери», но кто бы знал, сколько нужно положить забот и терпения, чтобы сделать эту вещь и удержать ее художественно. Это становится все более и более невозможным. Я долго шел к мистериальному жанру. Я хотел бы в этом жанре остаться и закончить свою театральную жизнь, но орудия этого жанра – человеческие орудия – поржавели, это уже нечистый материал, надо менять чистый жанр на грязный и уходить. Уходить – но куда? В драматический поиск? Может, тогда найдешь хоть какое-то успокоение, но только на время, потому что когда будет пройден новый путь, продумана теория и осуществлена практика, на добрую ли почву падет это зерно? Сегодня вокруг меня в театре только безжизненные камни.

– А западные актеры? Чем они отличаются от русских?

– Западный актер предан режиссеру и видит в нем своего помощника. Его преданность – это честная преданность, уважительная, это преданность с большой буквы.

– На этом качестве и построена ваша работа с Валери Древиль в «Медее»?

– Работа над «Медеей» к этому никакого отношения не имеет. Валери – ученица Витеза, она играла в «Комеди Франсез» и была рекомендована мне на роль Лизы в «Маскарад». Я встретился с ней, поверил в ее рекомендации, но, собственно говоря, кроме нее, никаких других актрис, которые могли бы по своему смиренному складу сравниться с нею, не было. Я заменил ей Витеза, она стала приезжать в Москву. Теперь она лучшая актриса труппы. Это фантастическая личность. Я ни у кого из моих учеников не вижу таких подробных дневников репетиций. Я никогда не вижу ее неработающей. Поразительно, она же изучила русский язык, чтобы общаться со мной. В последнем спектакле «Медея» случился пожар – она выплеснула спирт себе на ногу. Огонь переметнулся на кресло – она продолжала играть, в это время техник выскочил на сцену, потушил огонь и тут же скрылся. А она продолжала играть. Потом на ее левой ноге загорелась туфля: она скинула туфлю и продолжала делать мизансцену. Взяла кочергу, которой должна была помешать в тазу свое горящее платье, отбросила горящую туфлю, и эту туфлю в очередной раз потушил техник. Она сыграла спектакль, не забыв ни одного слова и уложившись точно в то видеоизображение, которое идет параллельно с ее действием и которого она никогда не видит.

– Кто ваша публика?

– Когда в сентябре мы играли «Плач Иеремии», мы могли найти два способа встретиться с публикой. Мы могли сделать спектаклю рекламу и собрать людей на эту вещь. Но мы оставляли в кассе ровно столько билетов, сколько составляла публика, которую мы осведомляли письмами, телефонными звонками. Мы вызванивали на спектакль 120-140 человек, которые были счастливы еще и потому, что они не в состоянии были бы купить билет. Более того, они не в состоянии даже направить свой выбор, эти бывшие физики и лирики: у них сознание деклассированно, парализовано. Нужно идти к ним и звать в театр, которым они в последние годы напуганы.

– Будут ли у вас в театре ставить ваши ученики?

– Да вот же, кстати: мы подали в Московское управление культуры заявку на пять грантов. Пять грантов для того, чтобы эффективно использовать здание на Сретенке. Эти все пять грантов не для только что урожденных детей – для мужиков, прошедших жизнь, испытавших себя в режиссуре. Но Московское управление культуры, тщательно взвесив все моменты, выделяет мне один грант.

– Это же программа поддержки свободных площадок.

– А что такое свободная площадка? Послушайте, не бывает таких чудес, мы другая театральная держава, наша молодая режиссура должна рождаться не на обочинах, а в недрах, в недрах городских и государственных театров! Молодая режиссура не должна ходить и побираться, ее размышления должны начинаться с художественных произведений, а не с того, где на них достать деньги! Что же, раньше не было никакого гранта? Как возник я, или Иосиф Райхельгауз, или Валерий Фокин, или Сергей Арцибашев, как мы возникли? Нас пригласили, дали нам сцену, пьесу и актеров. И сказали: «Ставь», сказали: «Репетируй, премьера тогда-то». Это была прямая связь ученика, мастера, сцены. Мне Мария Осиповна Кнебель доверила дипломную работу на своем курсе. Я, молодой режиссер, ученик, сделал спектакль со своими товарищами – это были «Сказки Старого Арбата». Дальше я уехал в Уфу и поставил первую свою работу, которая мне самому очень нравилась, «Женщина за зеленой дверью» Рустама Ибрагимбекова. Я вернулся и дальше работал здесь. Я не искал грантов на режиссуру, я не искал денег для того, чтобы оправдать свои способности. Что с чего начинается? С чего начинается Родина? (Поет.) С поиска грантов? Если е...ться, с чего начинать надо – с презерватива или с того, чтобы х... стоял?

– Сегодня – с презерватива.

– А на что его надевать, этот презерватив? Ну достанет режиссер грант, а на что он будет этот грант надевать? На импотенцию в режиссуре? Я не хочу записываться в маразматики, поэтому в моем положении лучше помолчать.

– Будете молчать, вам припишут что-нибудь.

– А может, не молчать, не болтать, а просто сбежать? Может, на хер жизнь эту стоеросовую? Я вот что хочу спросить: отменяется ли это положение, которое сделали Станиславский и Немирович-Данченко в конце XIX века?

– А если отменяется?

– Если отменяется, я тогда вон из Москвы. Сюда я больше не ездок. Культура, планы – зачем? Трудиться не надо, если это так.

– Нужно просто признаться, что психологический реализм здесь умер.

– Неправда. Реалистический театр присутствует, но в своей ностальгической метаморфозе, а всякая ностальгическая метаморфоза – это любовь к покойнику. Но все-таки даже такая любовь вызывает экстаз. Я вижу, как люди тоскуют по реализму, и это правильно. Но русский театр – это не только реалистический театр, русская мысль глубока.

– Но...

– Послушайте, за вашими вопросами скрываются еще и другие вопросы. А я не знаю, говорить мне или нет. Вот это для меня составляет серьезный вопрос. Может, это связано с тяжелейшим временем, в котором я теперь оказался. Очень большие потери понес театр за эти годы,  потери и в людях, и в репертуаре. Когда строишь город солнца, надо очень-очень опасаться: солнце может не взойти. Строишь дом с мечтами, с самоотдачей, ведь всякая постройка требует настоящего подвига человеческого – и вот дом выстроен, а первые уже ушли из жизни, или ушли из театра, а те, кто остались, ведут себя противно городу солнца. Или построишь город не к рассвету, а к вечеру, наступит тьма вечерняя, и ночь будет долго-долго длиться. А город посвящен солнцу – и что же, нужно ждать, когда снова взойдет солнце.

Программа «Эффективный декабрь»:

Моцарт и Сальери А.Пушкина/Requiem В.Мартынова. Режиссер А.Васильев. пт 22, сб 23 ноября, 20.00, в здании на Сретенке

Из путешествия Онегина А.Пушкина, П.Чайковского. Режиссер А.Васильев. вс-вт 22-24 декабря, 20.00, в студии на Поварской

Пушкинский утренник Режиссер А.Васильев. чт-сб 28-30 ноября, 20.00, в студии на Поварской

Пушкинский утренник/Из путешествия Онегина А.Пушкина, П.Чайковского. Режиссер А.Васильев. вс 1, пт-вс 6-8 декабря, 20.00, в студии на Поварской

Воскресение Лазаря Главы романа Ф.Достоевского «Преступление и наказание». Режиссер Б.Мильграм. пн 2 декабря, 18.00; вт 3 декабря, 19.00, в здании на Сретенке

Прервалась связь Моноспектакль М.Танаки (Япония). вс 8 декабря, 22.00, в здании на Сретенке

Подвижное звучание Фортепианный концерт В.Мертенса (Бельгия). вт 10 декабря, 20.00, в здании на Сретенке

Los Caprichos – Гости Гойи из тьмы Уроки М.Танаки (Япония). чт 12, пт 13 декабря, время уточняйте по тел. 923 48 30, 924 43 01

Остался один вдох/Третий поток Режиссеры М.Бьяджини, Т.Ричардс. сб 14, вс 15, вт-чт 17-19, сб 21, вс 22 декабря, 20.00, в здании на Сретенке

Метод как практика Лекция А.Васильева. пт-вс 13-15 декабря, в здании на Сретенке, время уточняйте по тел. 923 48 30, 924 43 01

Медея. Материал Фильм-монолог Х.Мюллера. Режиссер А.Васильев. вс 15 декабря, 20.30, в студии на Поварской

Фауст. V редакция И.-В.Гете. Режиссер Б.Юхананов. вс 5, пт 6, ср 8, чт 9 января, 19.00, в здании на Сретенке